Глава 7. Мобилизационная функция страха: страхи и катастрофизм в СССР

Позитивная оценка страха, о чем говорилось ранее, базировалась на его интерпретации как стимула для социально и культурно одобряемого поведения. Вторым важным моментом было то, что страх оказалось возможным использовать для целей мобилизации трудовых усилий и производственной деятельности.

Некоторые политические режимы в обществах, в которых совершался драматический социальный сдвиг от традиционных к современным формам социальной жизни, культуры, отношений, форм труда и образа жизни, попытались направить мобилизующую функцию страха на цели развития.

Фактически, это в определенном смысле означало актуализацию ресурсов, сложившихся в условиях традиционного общества, для достижения новых нетрадиционных целей.

Могла ли опора на мобилизационные возможности страха способствовать модернизации страны? Иными словами, можно ли было, используя страх, получить дополнительный приток социальной энергии населения, достаточный, например, для превращения “страны аграрной в страну индустриальную”?

Случай России дает некоторые ответы на эти вопросы. Он показывает амбивалентность страха, используемого в мобилизационных целях, границы мобилизации, основой которой является страх. Он показывает также глубокое несоответствие внешнего принуждения и нажима задачам общественного развития современных обществ. Этим обозначаются и границы властных возможностей государственного принуждения, и ограниченные мобилизационные возможности страха.

Массовые страхи как условие и предпосылка мобилизации

Условием и предпосылкой использования страха для целей мобилизации тоже был страх — перед разрушением самих основ социальной жизни.

Российская империя рухнула в 1917 году. Вскоре после этого истощенная, воевавшая к тому времени третий год страна погрузилась в пучину хаоса. Крах государства и его структур разрушил нормальную повседневную жизнь населения. Последовавшие затем большевистская революция и гражданская принесли новые ужасные бедствия. Слова “Россия погибла” были не просто словами, за ними стояла кошмарная реальность социального коллапса.

В ситуации бедствия, тем более если ситуация социальной катастрофы затягивается на много лет, видимо, не будет преувеличением предположение, что страхами страдает все население страны. Рост массовых страхов есть нормальная реакция на дезорганизацию социальной жизни. Прежде других нарастание социальной нестабильности ощущают активные группы населения — политические и интеллектуальные элиты. Чутким барометром общественных настроений являются художественная интеллигенция, журналисты. Общество еще не вступило в полосу бедствий, но в воздухе как будто что-то носится. Общественные службы еще функционируют и жизнь движется как обычно, но в то же время как будто у гигантской социальной общественной “машины” отказали тормоза и скоро все покатится кувырком.

Российская империя с начала ХХ века вошла в состояние нестабильности. Исторический материал свидетельствует о масштабном нарастании дезорганизации, разрухи, социальной дифференциации населения, а также усиливавшемся кризисе власти. Многие в России в начале века были напуганы разрушением патриархальной жизни, наступлением каких-то неизвестных опасностей. Государство пыталось одновременно опереться на активность пробуждающихся широких слоев общества и подавить эту активность силой. В массах было сильно отчуждение от государства и его представителей. Имело хождение представление о начальстве как источнике катастрофы, всяческих бедствий. Противоречивая деятельность государства и недоверие к нему со стороны широких масс подрывали основы социального порядка. Революция и крах старого режима казались неизбежными. Все были недовольны: и власть, которой приходилось отбиваться от террористов, и часто бастовавшие рабочие, и крестьяне. Большая часть русской интеллигенции, как известно, ожидала радикальных изменений с радостью. Она не только чувствовала “запах грозы”, носившийся в воздухе, но и была ее активным транслятором и продуцентом (как тут не вспомнить хрестоматийную “Песнь о Буревестнике” Максима Горького). Все это осложнилось внешнеполитической катастрофой первой мировой войны.

Революция и крах режима возможно и переживались некоторыми как праздник, однако они несли с собой дезорганизацию нормального порядка жизни и массовые страхи. Старая российская государственность погибла в атмосфере масштабного их роста. В своих воспоминаниях В.К.Зворыкин, эмигрировавший в США и названный там “отцом телевидения”, писал перед самым падением монархии: “Разруха, имевшая место в мирной жизни и прежде, теперь заметно усилилась. Если раньше всех волновало положение на фронте, сейчас никто не сомневался, что война проиграна. Каждый чувствовал приближение чего-то неизведанного и опасного, неясно было лишь, когда и как это случится” (1). Характерно, что томительная и тревожная атмосфера неопределенности людьми переживалась особенно тяжело. Однако вряд ли это было ожидание бедствий и катастроф. Люди надеялись, что разрешение неопределенности улучшит их состояние. “Многие считали, — продолжает Зворыкин, — что чем раньше произойдет неизбежное, тем лучше. Общим настроением стало: “Что бы ни случилось, все будет лучше, чем сейчас” (2).

По-видимому, людям, привыкшим жить в ситуации устоявшегося и возможно во многих своих проявлениях тягостного социального порядка, невозможно было представить, что будущее может нести с собой не обязательно новый порядок, но чаще (либо сперва!) усиление дезорганизации и беспорядка. Как бы ни был плох старый режим, но его крах немедленно привел к росту антисоциального поведения. Население оказалось перед лицом еще больших страхов и еще больших беззаконий.

Социально-психологическая атмосфера, сложившаяся в СССР после установления большевистского режима, может быть понята при учете того, что сам большевистский переворот был элементом социально-политической, хозяйственной, военной и т.д. катастрофы, связанной с крахом исторической государственности. Гибель накопленной элитарной культуры, ее носителей, крах традиционного образа жизни имели массовые масштабы. Жизнь в Советской России, по крайней мере в первые десятилетия после 1917 года, была разрушена. Результатом стало вхождение катастрофизма в повседневную жизнь каждого человека. Люди боялись грабежей и бандитов, но в неменьшей степени они опасались представителей государственной власти, зачастую руководствовавшихся в своих действиях “революционным чувством” и “революционной справедливостью”.

Страх и гнев — хорошо известная психологам “связка” общественных чувств. Революция и гражданская война вывели общество “за порог” нормальной повседневной жизни и разрушили его. Атмосфера бедствий: хаос, разруха стали фоном и предпосылкой последующего государственного террора. Газеты того времени дают достаточный материал для такого вывода. Например, в газете “Воля народа” (2 декабря 1917 года) поэт П.Орешкин пишет о том, что в повседневное, бытовое явление превратилось “хамство, убийства, грабительства, наглая ложь; черный как сажа звон вторит красному звону”. На следующий день писатель М.Пришвин записал в своем дневнике о том, как просто решается пустяковый спор в трамвае: “Перестаньте, я вас застрелю!”. Писатель Александр Грин писал 30 декабря в газете “Наши ведомости”: “Убийство стало неотъемлемой частью духовного нашего сознания — его окраской”. Максим Горький в своей газете “Новая жизнь” писал 21 декабря: “Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием и радостью, как у нас на Руси” (3)

Часть населения надеялась на новую власть, однако другая часть не ждала ничего хорошего (4).

Люди испытывали постоянный страх за свою жизнь и жизнь близких. Вот выдержка из письма некоего П.Шевцова Ленину, написанного в декабре 1918 года. “Ваш портрет на фоне, словно взрыва и пожара — сегодня навел меня на решение сказать, что дело обстоит плохо: революция на краю бездны; морем разливанным разливается по Руси... контрреволюционный расстрел. Смертная казнь!.. угроза “к стенке!” стала криком ребят на улицах, кругом подавленное состояние. Люди говорят о “произволе обнаглевших и разнуздавшихся отбросов интеллигенции — называя их провокаторами и жандармами” (5). Видный чекист Я.Петерс пишет, что под влиянием “слухов о массовом терроре” обывательская масса, мелкая и крупная буржуазия завыла самым настоящим образом”. Он же говорит о страхе в обществе (6).

Человеческая жизнь почти ничего не стоила. Не только голод, болезни, государственный и криминальный террор преследовали жителей. Разочарование в коммунистических идеях привели к нарастанию количества самоубийств среди молодых активистов (7). У крестьян отбирали хлеб (8). Города голодали. В письмах 1917-1920 гг. эта тема звучит постоянно. На почве голода случались и забастовки. Силен был страх перед эпидемиями: свирепствовали болезни времен бедствий — сыпной и возвратный тиф.

Этот повседневный кошмар усиливал чувство ненависти и постоянно побуждал к поиску врагов. Сначала это были бывшие хозяева жизни (дворяне, помещики, представители старой власти) и богатые соседи, потом евреи (9). В одной из сводок ОГПУ 1926 сообщалось: “среди железнодорожников, особенно Псковского участка, распространяются слухи о близкой войне. Монтер электростанции “Дно” Гурченко говорил рабочим: “С наступлением войны нужно перебить евреев и коммунистов, только после этого можно будет наладить хорошую жизнь”(10). В этом же документе рабочие Житомирской электростанции говорили между собой: “Эх, кабы война началась, вооружившись лопатами и дубинами, мы бы сделали чистку по-своему”. Один из безработных кричал: “Да здравствует война — бей жидов, спасай Россию” (11). Приводился ряд высказываний о желании устроить еврейский погром (12).

Чрезвычайно важным для понимания динамики массовых чувств и настроений является то обстоятельство, что повседневная жизнь протекала в атмосфере всеобщего озлобления и люди сами были его носителями (13). Страх, гнев и всеобщее озлобление — те массовые настроения, которые, накопившись за годы социального хаоса, побудили население России согласиться с режимом “сильной руки” как гаранта восстановления социального порядка.

Позитивная оценка страха, о чем говорилось ранее, базировалась на его интерпретации как стимула для социально и культурно одобряемого поведения. Вторым важным моментом было то, что страх оказалось возможным использовать для целей мобилизации трудовых усилий и производственной деятельности.

Некоторые политические режимы в обществах, в которых совершался драматический социальный сдвиг от традиционных к современным формам социальной жизни, культуры, отношений, форм труда и образа жизни, попытались направить мобилизующую функцию страха на цели развития.

Фактически, это в определенном смысле означало актуализацию ресурсов, сложившихся в условиях традиционного общества, для достижения новых нетрадиционных целей.

Могла ли опора на мобилизационные возможности страха способствовать модернизации страны? Иными словами, можно ли было, используя страх, получить дополнительный приток социальной энергии населения, достаточный, например, для превращения “страны аграрной в страну индустриальную”?

Случай России дает некоторые ответы на эти вопросы. Он показывает амбивалентность страха, используемого в мобилизационных целях, границы мобилизации, основой которой является страх. Он показывает также глубокое несоответствие внешнего принуждения и нажима задачам общественного развития современных обществ. Этим обозначаются и границы властных возможностей государственного принуждения, и ограниченные мобилизационные возможности страха.

Массовые страхи как условие и предпосылка мобилизации

Условием и предпосылкой использования страха для целей мобилизации тоже был страх — перед разрушением самих основ социальной жизни.

Российская империя рухнула в 1917 году. Вскоре после этого истощенная, воевавшая к тому времени третий год страна погрузилась в пучину хаоса. Крах государства и его структур разрушил нормальную повседневную жизнь населения. Последовавшие затем большевистская революция и гражданская принесли новые ужасные бедствия. Слова “Россия погибла” были не просто словами, за ними стояла кошмарная реальность социального коллапса.

В ситуации бедствия, тем более если ситуация социальной катастрофы затягивается на много лет, видимо, не будет преувеличением предположение, что страхами страдает все население страны. Рост массовых страхов есть нормальная реакция на дезорганизацию социальной жизни. Прежде других нарастание социальной нестабильности ощущают активные группы населения — политические и интеллектуальные элиты. Чутким барометром общественных настроений являются художественная интеллигенция, журналисты. Общество еще не вступило в полосу бедствий, но в воздухе как будто что-то носится. Общественные службы еще функционируют и жизнь движется как обычно, но в то же время как будто у гигантской социальной общественной “машины” отказали тормоза и скоро все покатится кувырком.

Российская империя с начала ХХ века вошла в состояние нестабильности. Исторический материал свидетельствует о масштабном нарастании дезорганизации, разрухи, социальной дифференциации населения, а также усиливавшемся кризисе власти. Многие в России в начале века были напуганы разрушением патриархальной жизни, наступлением каких-то неизвестных опасностей. Государство пыталось одновременно опереться на активность пробуждающихся широких слоев общества и подавить эту активность силой. В массах было сильно отчуждение от государства и его представителей. Имело хождение представление о начальстве как источнике катастрофы, всяческих бедствий. Противоречивая деятельность государства и недоверие к нему со стороны широких масс подрывали основы социального порядка. Революция и крах старого режима казались неизбежными. Все были недовольны: и власть, которой приходилось отбиваться от террористов, и часто бастовавшие рабочие, и крестьяне. Большая часть русской интеллигенции, как известно, ожидала радикальных изменений с радостью. Она не только чувствовала “запах грозы”, носившийся в воздухе, но и была ее активным транслятором и продуцентом (как тут не вспомнить хрестоматийную “Песнь о Буревестнике” Максима Горького). Все это осложнилось внешнеполитической катастрофой первой мировой войны.

Революция и крах режима возможно и переживались некоторыми как праздник, однако они несли с собой дезорганизацию нормального порядка жизни и массовые страхи. Старая российская государственность погибла в атмосфере масштабного их роста. В своих воспоминаниях В.К.Зворыкин, эмигрировавший в США и названный там “отцом телевидения”, писал перед самым падением монархии: “Разруха, имевшая место в мирной жизни и прежде, теперь заметно усилилась. Если раньше всех волновало положение на фронте, сейчас никто не сомневался, что война проиграна. Каждый чувствовал приближение чего-то неизведанного и опасного, неясно было лишь, когда и как это случится” (1). Характерно, что томительная и тревожная атмосфера неопределенности людьми переживалась особенно тяжело. Однако вряд ли это было ожидание бедствий и катастроф. Люди надеялись, что разрешение неопределенности улучшит их состояние. “Многие считали, — продолжает Зворыкин, — что чем раньше произойдет неизбежное, тем лучше. Общим настроением стало: “Что бы ни случилось, все будет лучше, чем сейчас” (2).

По-видимому, людям, привыкшим жить в ситуации устоявшегося и возможно во многих своих проявлениях тягостного социального порядка, невозможно было представить, что будущее может нести с собой не обязательно новый порядок, но чаще (либо сперва!) усиление дезорганизации и беспорядка. Как бы ни был плох старый режим, но его крах немедленно привел к росту антисоциального поведения. Население оказалось перед лицом еще больших страхов и еще больших беззаконий.

Социально-психологическая атмосфера, сложившаяся в СССР после установления большевистского режима, может быть понята при учете того, что сам большевистский переворот был элементом социально-политической, хозяйственной, военной и т.д. катастрофы, связанной с крахом исторической государственности. Гибель накопленной элитарной культуры, ее носителей, крах традиционного образа жизни имели массовые масштабы. Жизнь в Советской России, по крайней мере в первые десятилетия после 1917 года, была разрушена. Результатом стало вхождение катастрофизма в повседневную жизнь каждого человека. Люди боялись грабежей и бандитов, но в неменьшей степени они опасались представителей государственной власти, зачастую руководствовавшихся в своих действиях “революционным чувством” и “революционной справедливостью”.

Страх и гнев — хорошо известная психологам “связка” общественных чувств. Революция и гражданская война вывели общество “за порог” нормальной повседневной жизни и разрушили его. Атмосфера бедствий: хаос, разруха стали фоном и предпосылкой последующего государственного террора. Газеты того времени дают достаточный материал для такого вывода. Например, в газете “Воля народа” (2 декабря 1917 года) поэт П.Орешкин пишет о том, что в повседневное, бытовое явление превратилось “хамство, убийства, грабительства, наглая ложь; черный как сажа звон вторит красному звону”. На следующий день писатель М.Пришвин записал в своем дневнике о том, как просто решается пустяковый спор в трамвае: “Перестаньте, я вас застрелю!”. Писатель Александр Грин писал 30 декабря в газете “Наши ведомости”: “Убийство стало неотъемлемой частью духовного нашего сознания — его окраской”. Максим Горький в своей газете “Новая жизнь” писал 21 декабря: “Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием и радостью, как у нас на Руси” (3)

Часть населения надеялась на новую власть, однако другая часть не ждала ничего хорошего (4).

Люди испытывали постоянный страх за свою жизнь и жизнь близких. Вот выдержка из письма некоего П.Шевцова Ленину, написанного в декабре 1918 года. “Ваш портрет на фоне, словно взрыва и пожара — сегодня навел меня на решение сказать, что дело обстоит плохо: революция на краю бездны; морем разливанным разливается по Руси... контрреволюционный расстрел. Смертная казнь!.. угроза “к стенке!” стала криком ребят на улицах, кругом подавленное состояние. Люди говорят о “произволе обнаглевших и разнуздавшихся отбросов интеллигенции — называя их провокаторами и жандармами” (5). Видный чекист Я.Петерс пишет, что под влиянием “слухов о массовом терроре” обывательская масса, мелкая и крупная буржуазия завыла самым настоящим образом”. Он же говорит о страхе в обществе (6).

Человеческая жизнь почти ничего не стоила. Не только голод, болезни, государственный и криминальный террор преследовали жителей. Разочарование в коммунистических идеях привели к нарастанию количества самоубийств среди молодых активистов (7). У крестьян отбирали хлеб (8). Города голодали. В письмах 1917-1920 гг. эта тема звучит постоянно. На почве голода случались и забастовки. Силен был страх перед эпидемиями: свирепствовали болезни времен бедствий — сыпной и возвратный тиф.

Этот повседневный кошмар усиливал чувство ненависти и постоянно побуждал к поиску врагов. Сначала это были бывшие хозяева жизни (дворяне, помещики, представители старой власти) и богатые соседи, потом евреи (9). В одной из сводок ОГПУ 1926 сообщалось: “среди железнодорожников, особенно Псковского участка, распространяются слухи о близкой войне. Монтер электростанции “Дно” Гурченко говорил рабочим: “С наступлением войны нужно перебить евреев и коммунистов, только после этого можно будет наладить хорошую жизнь”(10). В этом же документе рабочие Житомирской электростанции говорили между собой: “Эх, кабы война началась, вооружившись лопатами и дубинами, мы бы сделали чистку по-своему”. Один из безработных кричал: “Да здравствует война — бей жидов, спасай Россию” (11). Приводился ряд высказываний о желании устроить еврейский погром (12).

Чрезвычайно важным для понимания динамики массовых чувств и настроений является то обстоятельство, что повседневная жизнь протекала в атмосфере всеобщего озлобления и люди сами были его носителями (13). Страх, гнев и всеобщее озлобление — те массовые настроения, которые, накопившись за годы социального хаоса, побудили население России согласиться с режимом “сильной руки” как гаранта восстановления социального порядка.