Тема семинара: Кризис русской соборности и консервативная модернизация в СССР

К оглавлению1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 
34 

Докладчик А.Вишневский

 

Присутствовали:

Члены-учредители:А.Ахиезер, А.Давыдов, Е.Туркатенко, И.Гр.Яковенко.

Участники:Г.Абрамов, О.Аксенова, Т.Бабушкина, Ю.Вешнинский, И.Беседин, Н.Володина, Б.Ерасов, В.Ильин, А.Кантор, Н.Козлова, И.Кондаков, Н.Коршунова, М.Малышева, Т.Мацонашвили, Е.Мещеркина, Б.Орлов, А.Пригожин, Д.Радимашвили, Э.Сайко, Н.Шульгин, И.А.Яковенко, О.Н.Яницкий.

 

    А.Вишневский:

  Под модернизацией я понимаю превращение традиционного -

аграрного,  сельского, холистского, соборного общества  в

общество   современного   типа  -   торгово-промышленное,

городское  и  индивидуалистское. Говоря о модернизации  в

России, я понимаю ее как догоняющую модернизацию, которая

осваивала  в  своем  собственном  движении  уже   готовые

результаты, полученные другими обществами, и осваивала не

полностью, а блоками, фрагментарно.

  Существует  представление, что Россия - первая  крупная

страна,  которая  пошла  по пути догоняющей  модернизации

(созвучно  славянофильским взглядам,  противопоставляющим

Россию  Европе, понимаемой как Европа романо-германская).

Другое  мнение - первой догоняющей страной была Германия.

Россия  -  второе догоняющее общество и в  какой-то  мере

усваивала германские уроки. Я придерживаюсь данной  точки

зрения.

  Начало  модернизации в России я датирую эпохой Петра  I

(какие-то  элементы  были и раньше). Первые  ощутимые  ее

результаты,  которые вызвали кризис принципиальных  начал

русской  жизни,  появились в XIX веке. В  эту  переломную

эпоху  в  России  и  началось осмысление  соборной  идеи,

которую   первоначально  развивали  славянофилы.  Хомяков

первым  пытался  с  помощью  представлений  о  соборности

осмыслить   особость   России.   Существовала    духовная

перекличка   между   Хомяковым  и  некоторыми   немецкими

авторами.  В частности, Флоровский, Бердяев указывали  на

связь  идей Хомякова с книгой Мюллера "Единство в  церкви

или  начало соборности". Соборность в этом случае  звучит

как  "католицизм", но, собственно говоря, католицизм, или

кафоличность,  как говорили в России, и есть  соборность.

Так понимали католицизм и Хомяков, и Флоровский.

  У  Хомякова,  по  мнению Флоровского,  соборность  была

религиозным,  богословским понятием. Но, как  лучше  всех

заметил  Бердяев,  "Хомяковская  идея  соборности   имеет

значение  и  для учения об обществе. Это и  есть  русская

коммунитарность,  общинность,  хоровое  начало,  единство

любви и свободы, не имеющее никаких внешних гарантий".

  Когда  речь  идет  о соборности, всегда  подчеркивается

целостность, симфонийность, хоровое начало.  "Мы",  а  не

"Я".   Это   определенное  представление  о   соотношении

индивида  и  социального целого в  относительно  простом,

слабо   дифференцированном,  малоэффективном   "сельском"

обществе.  Человек  растворен  в  обществе,  не  обладает

автономией по отношению к нему.  Он подчинен безусловному

императиву   "человек   для...":   для   общества,    для

государства, для семьи и т.д. Киреевский: "В  России  ...

личность  никогда  не  искала выставить  свою  самородную

особенность  как какое-то достоинство; но всё  честолюбие

частных  лиц  ограничивалось стремлением быть  правильным

выражением основного духа общества." Это представление  о

том, каким должен быть идеальный соборный человек, но оно

отражает, по-видимому, и некую историческую реальность.

  Эмпирический  соборный человек был в  чем-то  близок  к

этому      идеалу,     он     отражал     нерасчлененный,

недифференцированный  социум.  Частная  жизнь   не   была

отделена от общественной, вера от знания, труд от  отдыха

-  ни  во  времени,  ни в пространстве.  Отражением  этой

монолитности, цельности социальной жизнедеятельности  был

соборный  человек.  "Все  во  всем"  -  идея  соборности.

Типичный  образ  соборного человека  -  Платон  Каратаев.

Л.Толстой  словами  Пьера Безухова  так  говорил  о  нем:

"Жизнь  его,  как он сам смотрел на нее, не имела  смысла

как  отдельная жизнь. Она имела смысл как частица целого,

которое он постоянно чувствовал."

  В  нерасчлененном  обществе и  человек  был  простым  и

целостным,  неделимым  атомом.  Картина  мира   у   этого

человека  синкретична. Соборное сознание - синкретическое

сознание,  не  ориентированное на анализ, на  расчленение

объекта.   Оно  не  было  приспособлено  для   социальной

самокритики. Анализ заменялся моральной оценкой. Носитель

синкретизма  - это был основной массовый тип  человека  в

России  и,  по-видимому, и в других обществах  до  начала

процесса модернизации.

  Смысл     соборности    раскрывается    обычно    через

противопоставление  индивидуализму,  автономии  личности.

Традиционная холистская система ценностей вынуждена  была

принять   исторический  вызов  ереси   индивидуализма   и

мобилизовать   на  свою  защиту  все  силы   традиционной

культуры.  Вместе с тем в русской соборной идее  не  было

ничего   особо  оригинального,  сходный  ответ  в   таких

условиях дают все культуры.

  Появление  автономной  личности - следствие  усложнения

материальной   и   социальной  среды,   в   которой   жил

европейский   человек  Нового  времени,   структуры   его

деятельности,   недавно   еще  относительно   простой   и

синкретической. Новой, дифференцированной структуре  мира

должна    была   соответствовать   и   новая,    по-иному

структурированная человеческая личность.  Она  становится

совокупностью   обособленных   ролей,   распадается    на

множество  специализированных личин, ипостасей.  Ипостаси

живут относительно самостоятельной жизнью. Отсюда главный

выигрыш Нового времени - многократно возросшие гибкость и

эффективность деятельности, богатство и полнота жизни. Но

отсюда   же   и   его  главная  культурная   проблема   -

восстановление  утраченной  целостности  картины  мира  и

самой личности.

  Человек     как    бы    распадается    на    множество

специализированных    личин,    которые    оказались    в

конкурентном  отношении  между  собой  -  внутри   самого

человека,  внутри  культуры и внутри  общества.  Одна  из

личин  на какое-то время очень сильно потеснила другие  -

личина  человека экономического, так как все  перемены  в

обществе     задавались    переменами     экономическими.

Выпячивание экономического человека позволило  выработать

новые   подходы  к  жизни,  новые  ценности  -   ценности

рационализма  и  утилитаризма. Но это не значит,  что  не

было   других  ликов.  Этот  новый  человек,   автономная

личность, появляется и в России.

  В  России эпоха распада синкретического образа  мира  и

синкретического  соборного сознания - XIX  век.  Общество

сталкивается     с    новым    типом    человека,     чье

индивидуалистическое мироощущение  входит  в  конфликт  с

соборной    нормой.    Энергия   творческой    культурной

деятельности направляется на осмысление этого  конфликта,

а   вместе  с  тем  и  на  его  постоянное  расширение  и

углубление.

  Есть  две  причины появления нового человека в  России:

усложнение самой российской жизни и европейские  влияния.

Первоначально  главной была вторая из этих причин.  Через

воспитание  на  западный  манер  весьма  немногочисленные

дворянские   и   околодворянские  круги  "с  поспешностью

измены"    (Герцен)   восприняли   западные    культурные

достижения  и  первыми почувствовали себя новыми  людьми.

"Отщепенцы   всех   сословий,   эти   новые   люди,   эти

нравственные разночинцы составляли не сословие, а  среду"

(Герцен),  в которой и совершался самый важный в  русской

истории  сдвиг:  складывался  новый  человеческий  тип  -

противоположная  соборной  автономная  личность.  Она  по

другому  видит,  по  другому чувствует (лирический  герой

тоже  появился в России только в XIX веке). У нее  другие

ценности,   другие  мотивы  поведения.  Она  ведет   себя

достаточно   рационально,  но   еще   не   рассталась   с

соборностью. Появляются полуновые, полусоборные люди. Эта

среда   служила  лабораторией,  в  которой  осмысливались

проблемы    новой,    несоборной,    индивидуалистической

культуры.

  Культура  училась  и учила мыслить  и  чувствовать  по-

новому,    она    восприняла   ценности   аналитического,

критического,  скептического, рационального  мышления,  и

ценности  интимного, лирического чувствования.  В  центре

всей проблематики стояли вопросы нравственные, касавшиеся

взаимоотношения индивида с другими людьми и  обществом  в

целом.

  Возникает  вопрос,  как  человек,  который   не   живет

соборной  жизнью,  не  находится  под  контролем  общины,

религиозных правил, может сосуществовать с обществом? Чем

он как общественная единица управляется в этом случае?

  Становление   автономной  личности  -   главное   звено

"переворачивания"  мира,  перехода  от  закона   "человек

для..."   к  закону  "...для  человека",  к  самоценности

личности.   Русская  культура  в  ее  наиболее   глубоких

проявлениях    (Толстой,   Достоевский)   принимает   это

"переворачивание", отстаивает самоценность и нравственную

автономию личности, но одновременно исследует два  полюса

связанной   с   ним  опасности:  соблазн   эгоистического

индивидуализма,  вседозволенности,  своеволие   человека,

забывшего  Бога  и соблазн использования  Бога  в  земных

целях, рабского растворения в "человеческом муравейнике".

    Толстой в своих статьях (говоря о служении людей  той

воле,  которая  их произвела) как бы указывает  на  некий

надиндивидуальный источник человеческих ценностей,  более

абстрактный   и  более  отдаленный,  чем  непосредственно

контролирующие поведение людей человеческие совокупности.

Тем  самым  признается автономность личности, потому  что

она  опирается на внутренний, то есть полученный с  очень

высокого  надиндивидуального  уровня,  закон.  Вопрос   о

природе надличностной силы - неважен. Дюркгейм писал:  "В

Божестве   я   вижу  лишь  общество,  преобразованное   и

осмысленное  в  форме  символов".  То  есть  Бог  -   это

конструирование   необходимой  точки  исхода   морального

закона. С.Булгаков: "Основная идея христианства состоит в

этической равноценности всех людей. Речь идет о признании

в  каждом  человеке  полноправной нравственной  личности.

Никакая  личность  никогда не должна быть  средством,  она

есть   сама   себе  цель.  Христианская  идея   этической

равноценности и нравственной автономии требует для своего

осуществления   в   жизни   людей   устранения    внешних

препятствий,  то  есть  таких человеческих  установлений,

которые   этому  равенству  противоречат   ...   Основные

постулаты   этики  христианства  сливаются  с   основными

постулатами учений современной демократии...".

  Однако  в  русской  культуре все эти  споры  велись  на

примере   нового   российского  человека,   интеллигента,

который  составлял  в обществе меньшинство.  И  в  рамках

этого  меньшинства в культуре утвердился идеал автономной

личности. Но остальной мир оставался соборным.

  Пока  "новый  человек"  в России  всходил  на  западных

дрожжах  в колбе дворянской и околодворянской среды,  это

не  могло  поколебать принципов соборности, которыми  жил

"народ",  т.е., по преимуществу, крестьянство. Однако  во

второй  половине XIX в. экономическая и социальная  жизнь

России,  включая и деревню, быстро усложнялась, и набирал

силу   уже   свой   собственный  механизм  перевертывания

соборного  мира, действовавший теперь не  в  ограниченной

среде,  а  на  всем социальном поле России. Это  породило

быстро  разраставшийся кризис соборности, ибо ее принципы

уже  не  соответствовали логике социального существования

нарождавшегося     массового     человеческого      типа.

Соприкоснувшись с новой жизнью, люди "из народа" начинали

осваивать   ценности  личностной  автономии,  приобретать

черты    индивидуализма,    эгоизма,    предприимчивости,

рациональной  расчетливости,  в  каком-то   смысле   тоже

становиться "новыми людьми". Это получило отражение  и  в

русской  литературе. Толстой был действительно  "зеркалом

русской революции", и у него наряду с Платоном Каратаевым

есть  и  солдат в Хаджи-Мурате, который пошел в армию  за

своего  брата,  у которого были дети. И  этот  солдат  не

только  не испытывает радости по этому поводу, но тоскует

и  ругает  себя,  зачем  он это сделал.  Образами  людей,

несущих   личностное  начало,  наполнена  вся  литература

второй половины XIX - начала ХХ века.

  Появляется  новая  социальная  фигура  -  мещанин.  Вся

дворянская,   высокая   культура   проникнута   к    нему

ненавистью, презрением. Первый критик мещанства - Герцен.

Его  авторитет  использовал и Леонтьев, и Мережковский  и

другие.  Герцен  понимал  этот процесс  многопланово.  Он

называл  этот  процесс  "демократизацией  аристократии  и

аристократизацией  демократии". "С  мещанством  стирается

красота породы, но растет ее благосостояние. Во имя этого

мещанство  победит  и  должно  победить...".   Но   такое

многостороннее  видение процессов было характерно  далеко

не   для   всех  русских  писателей.  Мещанин,  становясь

массовой  фигурой,  начинал угрожать привилегиям  высшего

слоя   общества.   Вновь  встал  вопрос  о   нравственной

автономии  индивида  - массового человека.  Как  защитная

реакция  появляется  представление о привилегированности,

избранности, о том, что автономная личность - это хорошо,

но  не  для  всех.  Леонтьев писал о том,  что  все,  что

усиливает  личную  свободу большинства есть  большее  или

меньшее расшатывание основ.

  Когда   новые  люди  -  дворяне  -  критиковали   новую

буржуазию,  они  не  понимали сути  homo  ekonomicus,  не

понимали,  что  в  европейской  культуре  буржуа   служит

призванию, совершает подвиг. В России этого понимания  не

было, утилитаризм и рационализм считался недостатком.

  Сопротивление     появлению     буржуазной     личности

существовало  и  снизу.  Традиционная  соборная  культура

протестовала  против  всех  нововведений,  против   новых

отношений  в  экономике,  семейной  жизни  и  так  далее.

Столыпинская   реформа   -   хороший   пример   неприятия

нововведений деревней. То есть уже до революции появились

предпосылки  культурно-идеологического  союза  верхов   и

низов  против  середины,  с которой  могло  быть  связано

будущее России. Интересно высказывание Витте, который был

скорее  на  стороне середины: "Одна и может быть  главная

причина  нашей  революции  , это  запоздание  в  развитии

принципа   индивидуальности,  а  следовательно   сознания

собственности и потребности гражданственности.  Принципом

индивидуальной   собственности   ныне    слагаются    все

экономические отношения, на нем держится весь  мир".  Эта

мысль была трудно воспринимаема в России.

  К  началу  XX в. Россия оказалась в тупике:  для  того,

чтобы разблокировать становление автономной личности  как

массового  человеческого типа, необходимо  было  ускорить

экономическую  и социальную модернизацию. Но  осуществить

такую модернизацию способны только "новые люди", а они-то

как  раз  и  не  могли  никак  вылупиться  в  достаточном

количестве из соборного целого. Еще Александр  I  отвечал

Сперанскому  на  требование  проведения  реформ:   "Некем

взять". Это повторилось и в конце XIX - начале ХХ века. К

такой ситуации были возможны два подхода. Один из них был

сформулирован    Достоевским,   который    считал,    что

искусственно  ускорять "постоянные  исторические  моменты

жизни  народной  никак не возможно".  Другой  подход  был

порожден   историческим  нетерпением,   накапливаемым   в

России.  Так,  в  частности, Ленин  уже  после  революции

писал:  "Мы хотим строить социализм немедленно,  из  того

материала,  который нам оставил капитализм  со  вчера  на

сегодня".  Жизнь  сама  подвела к необходимости  ускорять

модернизацию силами неподготовленного к ней человека. Эта

коллизия по существу предопределила всё развитие России в

ХХ   веке.    Выход  из  этого  тупика   был   найден   в

инструментальной,  или консервативной  модернизации,  или

консервативной революции.

  В    консервативно-революционной   перспективе    место

соборного   крестьянина   прошлых   веков   занимает   не

индивидуалистический "буржуа" западного типа, а  соборный

же "простой человек", который сильно отличается от своего

предшественника,  но  только  внешними,   инструментально

существенными чертами. Он переодет в городскую  одежду  и

получил   современное  образование.   Что   же   касается

глубинных     принципов    социального     существования,

внутреннего мира, механизмов детерминации поведения, - он

остается  все  тем  же  человеком-винтиком,  пассивным  и

непритязательным "человеком для...".

  Попытка  создания  такого социокультурного  кентавра  и

была   предпринята  в  СССР.  Официально  провозглашенная

"культурная революция" советской эпохи была направлена на

достижение чисто инструментальных целей, таких  как  рост

образования,   приобщение  к  современным  техническим   и

научным  знаниям, распространение бытовой,  санитарной  и

физической  культуры  и т. п. При  этом  приходилось  все

время   заботиться  о  том,  чтобы  новые  "образованцы",

необходимые  для  того, чтобы исправно  крутились  колеса

современной государственной или промышленной  машины,  не

превратились  в  настоящих "новых  людей",  в  автономные

личности. Это была неразрешимая, внутренне противоречивая

задача.  Попытки ее решения привели к тому, что  развитие

даже   собственно   "инструментальной"   сферы   культуры

оказалось   заблокированным,  а  итоги   инструментальной

культурной  модернизации  - половинчатыми,  она  осталась

незавершенной. Но даже если бы она и была завершена,  это

отнюдь  не  была та более глубокая революция,  к  которой

давно  уже  шла Россия и которая должна была изменить  не

только   инструментальное,  но  и  ценностное  наполнение

культуры   и  привести  к  замене  холистских,   соборных

культурных парадигм индивидуалистскими и либеральными.

  Действительные   или  воображаемые   успехи   советской

консервативной  модернизации порождали некоторые  иллюзии

преодоления  кризиса соборного идеала и  его  возрождения

под     знаменами     социалистического    коллективизма.

Превращение   советского  общества   в   промышленное   и

городское    выбивало   опору   из-под   ног    соборного

синкретизма,   но  какое-то  время  он   продлевал   свое

существование  в  промежуточной культуре горожан  первого

поколения,   в   их  системе  ценностей,   воспоминаниях,

ностальгии  и  т.  п.  В той мере, в какой  революционно-

консервативный  замысел  удалось  осуществить   в   СССР,

образовалась  и  промежуточная, внутренне  противоречивая

"культурная смесь", которая освящала неосуществимый идеал

человеческой   личности:  соединение   "инструментальных"

достоинств    современного    городского     жителя     с

коллективистскими крестьянскими добродетелями  "соборного

человека".  Реальным плодом этого симбиоза стал  "простой

советский человек", Homo Soveticus.

  Характеристики такого человека относятся  прежде  всего

"к лозунгу, проекту, социальной норме. И в то же время  -

это   реальные   характеристики  поведенческих   структур

общества"   (Ю.   Левада).  Как  долго,   однако,   могло

сохраняться  пусть  и  неполное  совпадение   лозунга   и

реальности?     Инструментальная    модернизация     была

половинчатой,  но  и  она коренным образом  изменила  все

социальное   пространство,  в  котором   жили   вчерашние

крестьяне, их дети и внуки. Они постепенно осваивали  это

новое  пространство, и им становилось все теснее в рамках

традиционных соборных социокультурных регуляторов,  пусть

и  приспособленных  в какой-то мере к  условиям  жизни  в

больших  городах  и работы на больших  заводах.  Они  все

больше   ощущали   себя  автономными   частными   лицами,

выросшими  из  старых институциональных  одежек.  "Вторая

половина"  модернизации, которая  не  особенно  волновала

милитаризованное  патерналистское государство,  все  чаще

становилась  заботой  личной,  вопросом  жизни  и  смерти

каждого, и каждый выступал как ее агент.

  Застой    на    покрывавшейся   тиной   государственной

поверхности не мог остановить жизни общества на  глубине.

Оно  все  больше  забывало свои старые соборные  черты  и

превращалось в  общество автономных индивидов.  Нынешние

реформы  -  лишь  несколько  запоздалый  ответ   на   эту

фундаментальную  мутацию. До полного  ее  завершения  еще

далеко.  Мы  все  еще  кентавры -  наполовину  государевы

винтики,  наполовину  независимые  частные  лица.  Но   и

остановить  движение  уже невозможно.  Конечно,  соборные

начала  не будут изжиты никогда, в какой-то мере  они  не

менее  необходимы,  чем начала личной автономии,  которая

тоже присутствовала в общественной жизни всегда. Меняются

лишь  соотношения  между тем и другим, переносится  центр

тяжести. Но это меняет все.

 

  Яковенко   И.А.:   В  вашем  изложении   соборность   и

синкретичность тождественны или нет?

 

  Кантор:  Соборность у вас - этнокультурный феномен  или

речь идет общечеловеческих фундаментальных проблемах?

 

  Вишневский: Соборность и синкретичность - не одно и  то

же.   Соборности противопоставляется автономная личность,

принцип  "человек  для..." - принципу "...для  человека",

когда  в  основание всего становится человек. То  есть  я

говорю об общиноцентрическом и человекоцентрическом мире.

Соборный   мир   -  общиноцентричен.  Эти   термины   мне

понадобились    для    того,    чтобы    справиться     с

противопоставлениями          теоцентрического          и

антропоцентрического мира. Подобное противопоставление не

раскрывает   всей  картины.  Религия  может  отражать   и

общиноцентрический и человекоцентрический миры.

 

  Яковенко  И.А.:  Если соборность можно приписать  любым

общинным  обществам,  то  российская  специфика  исчезает

полностью?

 

  Давыдов: Вы традиционное русское общество, как общество

соборное противопоставляете обществу автономной личности.

А  азиатское общество? Культура азиатская - это  культура

семьи,  которую государство так и не раздавило. Тотальное

огосударствление в Азии так и не прижилось (я имею в виду

государственную  экономику). Там было  -  "мы",  но  "мы"

другое.  Как вы оцениваете высказывание Чаадаева  о  том,

что  у нас не было ни азиатского, ни европейского начала.

Может   быть   соборность  это  нечто  и  доазиатское   и

доевропейское? Соборность и автономная личность понятийно

у  вас  однозначны. Следовательно, они одинаково несут  в

себе  и разрушение и созидание. Что соборность создала  в

России, какой ее позитивный, конструктивный потенциал?

 

  Вишневский:  Соборность  - универсальной  явление,  это

стандартная  социальная  форма существования  практически

всех  аграрных обществ. Конечно, есть различия, вызванные

спецификой  страны.  Но речь идет о глубинных  основаниях

функционирования общества. Никакие деспотии  не  пытались

разрушить  семью, в том числе в России.  Напротив,  семья

была  опорой  и  основой деспотии. Бердяев называл  семью

"малым  левиафаном", и говорил, что бороться нужно прежде

всего  с ним. "Человек для ..." прежде всего было -  "для

семьи".      Это     было     пирамидальное     общество,

сконструированное из  таких  малых  левиафанов,  которые

постепенно  вырастали до большого.  В  этом  идентичность

всех  западных и восточных обществ. Есть различия, но  не

принципиальные.   Конструктив русской соборности,  как  и

любой  другой  в  том,  что на  ее  основах  взросла  вся

человеческая цивилизация. Вся культура человеческая (если

не  брать  последние  100  - 200 лет)  создана  соборными

обществами.

 

  Володина:   Развитие  автономной  личности  на   Западе

привело  к  постиндустриальному  обществу,  которое  тоже

характеризуется принципом "винтичности". В чем отличие  в

вашем  понимании  "винтичности" в  соборном  обществе  от

"винтичности" в массовом обществе?

 

  Вишневский:    Проблема   сосуществования    автономной

личности   с   обществом  -  это  отдельный   вопрос.   В

современном обществе на Западе нельзя заставить  человека

действовать   во  имя  единого,  идущего  сверху   плана.

Например, мозаичная картина - это сложная вещь.  Но  если

взять  сложность мозаики, которую образуют  вечером  огни

большого   города,   -  это  совсем  другая,   движущаяся

динамичная  сложность. Если мир мозаичной картины  создан

художником по единому плану, то есть она строится сверху,

то  мозаикой  огней  ночного города  управлять  никто  не

может.  Каждый  огонек - часть общей картины.  Но  он  не

спрашивает у начальства, когда ему появится. Конечно, это

изложение   некоего   принципа.   В   реальном   обществе

автономных  личностей  всегда  наличествует  в   какой-то

степени и соборность, холизм. Главное - что преобладает.

 

  Козлова:   Почему   вы   решили   использовать   термин

соборность? Обращение к нему - некий соблазн, которого вы

не   избежали.   Что  мы  хотим  исследовать   -   образы

социальности    в    культуре    или    модернизирующуюся

социальность?

 

  Вишневский:  Понятием  "соборность"  пользуются  сейчас

все,  и  никто  не  знает,  что это  такое.  Я  попытался

привязать  его  к  обычному  языку.  Это  некий  принцип,

который   есть  везде,  который  исследуется.  Холистское

общество  -  это и есть соборное общество.  Любой  термин

многозначен.

 

  Вешнинский: Переход от соборной к автономной личности -

процесс  положительный. Но мы сегодня  видим,  что  часто

раскрепощается   не  личность,  а  биологическая   особь,

происходит освобождение от стадности, а не от соборности.

То  есть,  вполне ли однолинейно положительно  идет  этот

процесс?

 

  Вишневский: Мы уже не синкретические люди  и  не  можем

просто оценивать процесс с точки зрения "хорошо - плохо".

Ясно  одно,  что  в  современном  сложном  мире  соборный

человек уже жить не может. Появляется новый тип человека.

Я  не  собираюсь ничего защищать, но понятно, что  Платон

Каратаев не может превратиться в Пьера Безухова  за  один

день.

 

  Яковенко  И.Гр.:  Мне близка позиция докладчика  и  его

основные выводы.

  В  докладе синкретический человек характеризовался  как

"простой".  Мне  это  представляется  упрощением.  Он  не

простой,  а качественно иной. В ходе распада традиционной

целостности,  этот  человек не  усложнялся,  а  утрачивал

системность, становился двуосновным. Тут мы  упираемся  в

одну  чрезвычайно  сложную и столь  же  важную  проблему.

Сегодня  в  системе гуманитарного  знания  не  существует

разработанного    аппарата   анализа    синкрезиса.     А

социокультурный синкрезис  более  чем непрост.  Возможно,

что  это  самый  сложный  объект гуманитарного  познания.

Анализ  синкрезиса выводит на сложнейшие гносеологические

и  методологические проблемы. Язык рационального дискурса

-  порождение  рационального  сознания.  Он изоморфен   и

постсинкретическому сознанию и культуре  нового  времени.

Однако,   язык  рационального  дискурса  не  в  состоянии

описать  синкретические сущности. Синкретическое сознание

и  его процессы лишены  атрибутов и  в значительной  мере

апофатичны.  Мышление синкретического человека инсайтно и

закрыто  от  него  самого в своей   природе.  Мало  того,

синкрезис принципиально закрыт для рационального познания

изнутри.    Рациональное   постижение   этого    феномена

автоматически   разрушает   синкретическое   сознание   а

значит  и  традиционного  человека.   Исследовать   можно

только    с    позиции   внешнего   наблюдателя.    Здесь

исследователь  имеет  дело  с  "черным  ящиком"  и  может

формулировать свои гипотезы относительно содержания ящика

по  сумме  реакций.  Точно  так  же  дело  обстоит  и   с

синкретической культурой. Типологически близкая  ситуация

складывается   в  попытках вербализации  и  рационального

описания  мистического опыта.  Другое дело,  что  человек

постоянно стремится выразить невыразимое и на этом лезвии

и развивается, собственно, культура.

  Меня  затронула проблема мещанина. Мещанин - сущностная

и  историческая альтернатива и дворянину и  интеллигенту.

Это  не только альтернативная, но, в широкой перспективе,

и   конкурентная  стратегия  обживания   социокультурного

космоса.   Именно  по  этому мещанин  был  неприемлем  на

рефлекторном,      дологическом      уровне.      История

свидетельствует  -  конкуренты  на  исторической   арене,

особенно  те,  кто  идут  следом,  всегда  профанируются.

Именно по этому, а не потому, что поколение  Герцена  или

Толстого  не читало Вебера,  русский интеллигент создавал

миф  о  низменном  и  бескрылом западном  мещанине.   Это

универсалия - уходящее всегда отказывает идущему на смену

в  идеальных побуждениях и описывает  его  как низменное.

Профанация исторического конкурента.

  Позиция   идеологов соборности несет в себе трагическую

двойственность.   Эти   люди   по   типологии    сознания

ориентированы   на  синкрезис,   а  по  своей  актуальной

культуре принадлежат европейской цивилизации.  То есть их

идеал  повернут  в  стадиально  предшествующее,  а  метод

движения  к  идеалу целиком принадлежит  культуре  нового

времени.   Парадокс  в   том, что   идеологи   соборности

воспроизводят обычный рациональный дискурс. И, вопреки их

устремлениям,  сумма  текстов, обращенных   к  сохранению

синкрезиса,  объективно работает на его разложение.   Они

попадают    в   ловушку   прогрессивного   разворачивания

культуры.   Сохранение  синкрезиса  возможно   на   путях

последовательного  отказа  от  достижений   аналитической

по   своей природе цивилизации.  Надо камлать, бежать  от

мира.  Наконец, идти путем Пол-Пота.  Но ведь и  Пол-Пот,

уничтожая  цивилизацию,  не мог  отказаться  от  автомата

Калашникова.   Иными словами,  в самом крайнем  отрицании

цивилизации сохраняются  зерна отрицаемой  и  устраняемой

цивилизации, которые очень скоро прорастают и все идет на

смарку.

  В  докладе  речь  шла  о культурной  революции.  Лидеры

консервативной  модернизации в принципе  не  могут  решит

задачу    расщепления   технологии    и    культуры.    В

стратегическом плане соединение синкретического  сознания

и  современной  технологии  невозможно.   Освоение  суммы

знаний,  необходимых для эффективного функционирования  в

технологическом  мире,  разрушает  синкрезис.  В  этом  -

диалектика истории.

     Как раз частичное, инструментальное образование было

в   СССР   поставлено  прекрасно.  Система  всеми  силами

блокировала   качественное  перерастание,   замыкание   в

целостность. Однако, за пару поколений и эта выхолощенная

культура  сформировала автономную  личность.  Перед  нами

-   ловушка,    обеспечивающая  изживание  консервативной

модернизации.

  В    прениях    был  поставлен  вопрос  о   соотношении

соборности  и  синкрезиса. Соборность  -   это  рефлексия

идеологов    синкретической    целостности    по   поводу

конкретной     версии    социокультурного     синкрезиса,

сформировавшейся в ходе исторического развития в  России.

Концепция  соборности  вписана в российский  религиозный,

философский, историко-культурный контекст. Поэтому,  меня

смущают рассуждения о китайской или исламской соборности.

 

  Ерасов:  Тема  доклада актуальна. Стержневой  проблемой

нашего   общества   является  проблема   модернизации   и

общесоциального устроения, единства.

  Подход    докладчика    к   теме   -    филологический,

гуманитарный.  Почти вся сумма примеров  и  доказательств

берется  из русской литературы или философии. Это частная

форма  понимания  нашей действительности. Ориентироваться

только  на  нее недостаточно. История русская  литература

обладает  меньшей  способностью для  объяснения  даже  по

сравнению   с  марксизмом.  Марксизм  дает  теоретическую

основу  для объяснения социальных и культурных феноменов.

История  литературы  ее не дает. Но есть  научный  подход

комплекса  социальных наук, гораздо более адекватных  для

обсуждения сегодняшней темы.

  Сопоставление  России и Запада очень  привычно,  но  не

адекватно.  С  каким Западом сопоставляется  Россия  -  с

протестантским?  А католический, а весь остальной  Запад?

Россию нужно сопоставлять и с Востоком.

  В    докладе   есть   очень   содержательные    моменты

относительно         изменчивости,        дифференциации,

предприимчивости  и  единства  общества.  В   нормативных

статьях   западных  словарей  и  энциклопедий   записано:

модернизация - это соединение дифференциации  и  единства

общества.

  О роли интеллигенции. Она во всех этих инновациях  была

ограниченной. Почему мы не учитываем самокритику  русской

интеллигенции?

  Нет   такого  явления,  как  автономная  личность.   Не

опирается   западная  культура  на  автономную  личность.

Человек  в  любом обществе строит систему права,  систему

рыночных  отношений, - систему, которая связывает  людей,

делает    их    взаимозависимыми.   Европа   ограничивала

автономную личность на протяжении двух или трех столетий.

И  она  сладила с ней. Тенденция к автономизации личности

была  у  многих  стран  и народов.  Но  всегда  личность,

приемлемая   для  общества,  вставлялась  в   нормативную

систему.   В   Европе  система  права   была   отработана

окончательно  только в XIX веке, и XIX век  видел  бурный

взлет социализма, порождения той самой западной культуры,

которая    наконец-то   обеспечила    себе    эффективную

модернизацию.   Социализм   -   порождение    европейской

культуры.

  Термин  "соборность" действительно встречается во  всех

культурах. Это сложное единство (но не монолитность), где

каждый    сохраняет    свою    самостоятельность,    свою

дифференциацию.    Термин   "соборность"    не    удобен.

"Всеединство"  -  более удачен. В  исламе,  буддизме  оно

есть.

  Платон  Каратаев  - это не соборность,  а  литературный

локальный  образ.  В соборности русская  культура  искала

духовную    формулу,    социальную   форму    поддержания

негосударственного    единства    в    условиях     роста

дифференциации.

  Соборность   -  выражение  магистрального   направления

поиска   единства  модернизирующегося  общества.   Семья,

община, сословие, этнические единицы, религиозные  -  это

магистральный    путь   становления   новой    российской

цивилизации. Но этот процесс оказался слишком  резким.  И

Россия   пришла  к  утверждению  автономной  личности   в

криминалитете ("новые русские", гражданская война и т.д.)

Литературным гимном этому криминалитету был "Челкаш".

 

  Давыдов:  Доклад выдержан в целом в рамках традиционной

русской дихотомии: теоцентризм - антропоцентризм.  Однако

антропоцентризма в русском понимании на Западе давно нет.

Наш российский антропоцентризм - это пугачевщина, Стенька

Разин,  большевизм.  И теоцентризм, и  антропоцентризм  в

применении  к  России  - это разные ипостаси  соборности.

Потому  что  дихотомия  "Бог - человек"  по  существу  не

дихотомия. Высшая нравственность, сосредоточенная в Боге,

как  недостижимая  и непостижимая для человека,  отрешает

его   от   реального   мира,  от  реальных   инструментов

преображения  мира, от самого себя, бросая  в  утопии,  в

иррационализм, в маниловские фантазии -  в  то,  чего  на

самом  деле  нет.  И другая крайность: антропоцентризм  -

стадность, коллективность, пугачевщина, большевизм -  это

тоже   химера,  утопия,  другая  крайность,  уничтожающая

середину,  человека, либерализм. Эти крайности  -  разные

рога жуткого полумесяца русской соборности.

  Нам  надо  прочитать  заново  группу  авторов,  которые

предложили   третье   понимание  -  новую   интерпретацию

традиционности    и   либерализма.   Это   протестантские

либеральные  теологи , группа диалектического богословия:

Барт, Бультман, Тиллих, Банхофер, Джон Адамс Робинсон. Не

в   человеке   высшая  нравственность,  которая   чревата

опасностью   возрождения   коллективных   ценностей   как

стадности. Она и не в Боге, как в потустороннем существе,

а  в  порыве  человека  к  своему  пределу.  Этот  подход

примиряет  две крайности. Теоцентризм, антропоцентризм  -

это наше традиционное понимание соборности, которое имеет

серьезные изъяны.

  В понимании докладчика всё, что больше одного - это уже

"много".  Но семья и община, семья и род, семья и  племя,

семья  и  государство - это совершенно разные вещи.  Надо

выделять индивидуума, семью, а потом уже соборность.  Это

моя  гипотеза.  Да,  соборность  выросла  из  семьи.   Но

взаимоотношения   индивидуума  и  соборности,   семьи   и

соборности в разных регионах мира развивались по-разному.

На  Востоке  соборность не раздавила семью. На  западе  -

уцелела   личность.   А   что   сделала   соборность    с

первоначальной ячейкой в России? Где она, эта ячейка?  Ёе

нет. Сохранились лишь рудименты семьи. Некоторые элементы

личности,  начиная с Петра, привносились и к нам,  но  не

привились.  Поэтому  мы  имеем  соборный  рабочий  класс,

соборное крестьянство и соборную интеллигенцию.

  Восток  - тоже разный. Есть классическое конфуцианство,

а  есть  неоконфуцианство, которое  повернулось  лицом  к

человеку,      которое     реанимировало      задавленное

протестантское рационалистическое начало. Оно расцвело  в

неоконфуцианстве.

    Мы  имеем  сегодня  и расколотый ислам:  классический

мусульманский   фундаментализм,  который  сродни   нашему

православию,  и  исламский модернизм, в  котором  уже  не

соединение с Аллахом цель мусульманина, а путь к Аллаху -

через самосовершенствование. В конфуцианстве никогда небо

не было высшей нравственной ценностью, главная ценность -

путь,  Дао. И это победило в неоконфуцианстве. Раскололся

буддизм.   Уже  не  состояния  Будды  ищет  член   нового

буддийского социума, а пути Будды. А путь Будды опять  же

самосовершенствование. И возьмите  европейский  гуманизм.

Он  вырос  из  новозаветности.  Первым  протестантом  был

Иисус.

  Конструктивность соборности. На Западе  есть  Библия  -

письменный   кодекс  поведения  человека  в  этом   мире.

Возьмите кодексы всех мировых культур. Все они направлены

на  человека,  а  не  на  институт.  Иисус  обращается  к

человеку,   а  не  церкви  или  государству.  Прочитанные

адекватно, интрепретированные рыночно-демократически, они

становятся    нравственным   императивом,    нравственным

запретом,   которые   много  веков  развивали   западного

человека. В Китае есть заповеди Конфуция, Лао Цзы  и  Мэн

Цзы.  Прочитанные адекватно они создают нового  человека.

Возьмите  Коран.  Там гуманистического  содержания  почти

нет.  Но  даже  следы  его, которые там  были,  оказались

достаточными   для   создания   нового   гуманистического

мусульманского   человека.  В  России  же   есть   только

Домострой   и   Моральный  кодекс  строителя  коммунизма.

Домострой  ориентирован на обряд; это  тяжелый  церковный

дух,  направленный  на  укрепление  церковной  соборности

через  соблюдение  обряда.  И  тот  же  самый  ритуализм,

обрядность - в Моральном кодексе строителя коммунизма.  В

этих  документах нет обращения к человеку. И то, и другое

направлено  на крайности: либо на устремление человека  в

потусторонность (Бог, Царство небесное, коммунизм),  либо

на стадно-соборную крайность.

 

  Козлова:  Без  "нового человека" нет модернизации.  Как

получается  этот  "новый человек"? Даже коль  скоро  этот

"новый     человек"     проектируется    профессионалами-

проектировщиками,   мы   не   должны   уходить   от   той

риторической  работы в различных слоях общества,  которая

осуществляется вокруг его образа.

    Что  касается  автономной  личности,  индивидности  в

советской      действительности,     мои     исследования

свидетельствуют,  что это вовсе не  Челкаш,  как  говорил

Б.Ерасов. Индивидность присуща была и советскому человеку

в  высочайшей степени. И в наше дни, я думаю,  мы  больше

ощущаем индивидность, а не груз соборности.

  Есть  подходы, при которых исследуются разные измерения

модерна. Я интерпретирую это как множественность путей  в

модерн.   Это  было  бы интересно рассмотреть.  Мы  можем

говорить  и об антропологических критериях модерности,  а

не только об институциональных.

 

  Аксенова:   Я  длительное  время  жила  и  работала   в

Голландии. Тип личности, который там сложился, -  это  не

автономный  человек  в  том  смысле,  о  котором  говорил

докладчик. Это винтик, вписанный в определенную  систему.

Человек   в   нее  хорошо  вставлен  и  хорошо  повторяет

установки,  которые  есть на данный момент.  Разные  люди

повторяют одно и то же.

 

  Беседин:

  Кто-то  сегодня  сказал,  что  в  нашем  обществе   нет

соборности.  Она есть, но по другому выражается.  Сегодня

она выражается в иждивенчестве. Все мы  чего-то хотим  от

государства. Государство - наше воплощение соборности.

 

  Кондаков: В книге  "Национальное самосознание  русских"

(автор    Сенкевич)    представлены    четыре    портрета

представителей  разных  родов бывшего  Советского  Союза,

доля  которых в социологических выборках колеблется между

третью  и  половиной опрашиваемых. Единым  принципом  для

всех  этих родов является единый лозунг: "С богом и царем

-  к  победе  социализма  и  демократии".  Следовательно,

соборность  даже  в  процессе модернизации  не  перестает

существовать.   Многие  интервьюируемые   соглашаются   с

необходимостью частной собственности, но утверждают,  что

интересы  государства  выше  интересов  личности.  Многие

хотят    возвращения   СССР,   многие   хотят   диктатуры

сталинского  типа,  придерживаются принципа  "Россия  для

русских  при покровительстве меньшинству". Стержневая  их

особенность  -  апелляция  к  соборному  типа   единства.

Соборность  - это культурная реальность, существующая  до

сих пор, несводимая к представлениям о холизматичности, о

традиционности, о коллективистичном обществе.  Соборность

представляет собой гораздо более сложное,  чисто  русское

явление.  Важны  такие ее компоненты, как идеократичность,

"светская святость" (академик Панченко).

  Для   понимания,  интерпретации  соборности  существует

специальный культурный язык. Язык классической социологии

не адекватен для описания этого явления. Так, для Древней

Руси  было  характерно такое идеосинкретическое  явление,

как  "культура-вера" (Панченко). Светская культура  стала

возникать только после петровских реформ. Можно  говорить

и  о  хоровом начале ( то есть отказе от авторства, о чем

пишет  Лихачев),  которое  немыслимо  для  средневекового

Западе.  Андрей Рублев представлял "Троицу" как  творение

Бога.  Этот  добровольный отказ от  персонифицированности

своего  творчества характерен в завуалированном виде  для

России  и в дальнейшем. Апелляция к общему делу,  Богу  -

это апелляция к соборному духу.

     Ерасов   заблуждается  в  отношении  познавательных,

синтетических  возможностей русской  литературы,  которые

выявились еще в XVIII веке. Литература у нас осуществляла

культурный  синтез. Синтетическая связующая роль  русской

культуры   стала   ослабевать   только   последние    два

десятилетия  с  появлением  аудиокультуры.  Вся   русская

философия   отталкивалась   от   литературных   форм.   В

литературу   интегрировано  и  философское  мышление,   и

политическое.   Она   лучше  передает   все   конннотации

соборности,   чем   собственно   философия,    собственно

социология  и т.д. Русская литература - ядро  культуры  в

России  XIX  и  в значительной степени XX  века.  Это  не

просто  уступка  гуманитарному мышлению,  филологии.  Это

историческая  традиция русской культуры.  Поэтому  вполне

оправдано  обращение докладчика к русской литературе  как

одному  из  самых синтетических свидетельств изменений  в

русской культуре. Но наряду с Толстым и Достоевским  надо

еще не забывать и Щедрина. Щедрин обвинялся в русофобии и

самопоношении.  Но  я  думаю,  что  это  проявление   той

бинарности  русской  культуры, в  которой  утверждение  и

отрицание должны соединяться способом взаимоупора.

 

  Ахиезер:  Понятие модернизации стало  с  некоторых  пор

общим  обозначением попыток, стремлений  нашего  общества

вырваться    вперед   по   всем   важнейшим   социальным,

культурным,    техническим,   политическим    параметрам.

Исследования  в  этой  области  сталкиваются   с   трудно

осмысляемой  проблемой.  Некоторым  процессам  у  нас,  в

России мы вроде бы не находим аналогий в странах, которые

служат  нам эталонам понимания нашей собственной истории.

Эту специфику, как мне кажется, и пытался сегодня уловить

А.Вишневский,  схватить, освоить, обнажить через  понятие

"консервативная"  или  "инструментальная   модернизация".

Доклад   показывает,  что  модернизация,   которая,   так

сказать,  по  определению  возможна  на  основе  развития

личностного  начала, в действительности у нас  происходит

на   основе   синкретизма,  архаики.  Докладчик   пытался

обобщить эту основу понятием соборности. Ценность  такого

подхода,  как  мне  кажется, в радикальной  и  достаточно

определенной  постановки  проблемы  специфики  не  только

модернизации,  но  и  вообще  путей  развития  России.  В

истории   человечества  еще  не  было  столь   уникальной

модернизации,   когда  делалась  фантастическая   попытка

построить   индустриальное,  и  даже   постиндустриальное

общество на основе архаичных пластов культуры, на  основе

натуральных,  дорыночных,  дофеодальных  отношений.   Мне

кажется,  что здесь мы попадаем в самый центр  российской

специфики,   ее   расколотости.   В   частности,    между

либеральными   (или  усеченно  либеральными)   целями   и

архаичными  средствами (что, кстати  говоря,  приводит  к

восстановлению  архаичных целей и  низведению  достижений

либеральной  суперцивилизации  до  уровня  средств).  Для

осмысления  этих явлений нужны новые понятия,  обобщающие

уникальный  опыт  страны. В этой  связи  спор  по  поводу

соборности,  который  здесь занял много  времени,  скорее

затемнил суть поставленной в докладе проблемы, чем  помог

ее  углубить. Отчасти в этом виноват докладчик,  который,

выпятив  вперед понятие соборности, тем самым пустил  нас

по ложному следу. Впрочем, может быть, это не совсем так.

Соборность  в  устах  докладчика -  символ  и  концентрат

архаики,  которая стала инструментом модернизации.  Автор

вправе   давать  свою  интерпретации  понятий,   особенно

недостаточно устоявшихся. Я согласен с замечанием Натальи

Козловой, что само понятие соборности сложилось в  России

как  интеллигентская рефлексия (я бы добавил и  рефлексию

духовной элиты) на специфику страны. Вокруг этого понятия

было  много  споров.  Еще Вячеслав  Иванов  говорил,  что

"Соборность - задание, а не данность; она никогда еще  не

осуществлялась на земле всецело и прочно,  и  ее  так  же

нельзя  найти здесь или там, как Бога" (Иванов  В.  Собр.

соч.,   т.  III,  Брюссель,  1971,  c.260.).  Соборность,

следовательно,  не столько реальность отношений,  сколько

реальность  чьих-то  устремлений.  Этот  подход   требует

анализа разрыва между реальностью отношений и реальностью

ценностей,  без  чего,  как мне  кажется,  нельзя  понять

реальное место соборности в современной России.

  Здесь  подымался вопрос о том, можно ли  распространить

это  понятия за пределы России. На этот счет  также  есть

определенные традиции, которые в целом позволяют говорить

о  некоторой логике этого процесса. Трактовка  соборности

шла  от выведения ее из общинности к рассмотрению ее  как

специфики российской цивилизации у Данилевского и далее -

до  превращения ее в идею всеединства. Эта идея, слившись

с   другой   ветвью   соборности,  т.е.  коллективистским

крестьянским   социализмом,   завершилась   в   советской

соборности.  Она  в  свою очередь перешла  в  утопический

гибрид с модернизацией, о чем и был настоящий доклад.

  При  обсуждении  возник  вопрос  -  следует  ли  вообще

использовать  такого  рода  понятия,  как  соборность,  в

исследованиях, нацеленных на анализ современности. Можно,

конечно,  встать  на точку зрения, что современная  наука

описывает  современными методами предметную реальность  и

при этом нет никакой необходимости обращаться к Хомякову,

Бердяеву, к русской литературе и т.д. Какой бы была у нас

легкая   жизнь,   если  бы  это  было  возможно.   Нельзя

игнорировать, что опыт развития науки не гарантирует  нас

от   опасности  одностороннего  взгляда  на  вещи.   Опыт

прошлого  говорить нам и о неиспользованных возможностях.

В  определенных ситуациях они могут оказаться  решающими.

Например,  возникшие  еще до 1917  года  представления  о

расколе,   были  тогда  аксиоматическими.  Они  оказались

забытыми,  что  отбросило назад наше понимание  специфики

России.  Мы  живем в весьма специфической  культуре,  без

понимания   которой   невозможно   определить    ценность

собственных    научных   представлений,    понять    меру

возможности   использовать  наши  научные   понятия   для

осмысления   нашей   реальности.  Где-то   в   культурном

подсознании наших научных представлений лежит нечто,  что

можно  вытащить  на уровень сознания,  лишь  опираясь  на

багаж  казалось бы устаревших представлений. Это  требует

обращения  к соборности, к русской литературе  и  т.д.  В

этом,    кстати    и    заключается   важнейший    аспект

социокультурной     методологии,    требующей     анализа

представлений,  понятий  не  как  результата  "отражения"

предметного  мира,  но как момента культурного  развития,

развития  смыслов.  Стремление  людей  осмыслять  мир   в

научных понятиях в реальной жизни общества дополняется, а

подчас  перечеркивается обратным движением к  архаике,  к

той же соборности.

  В  России  происходят  странные  вещи.  Миллионы  людей

действуют  на  основе  понятий,  представлений,  смыслов,

которые  наука  позволяет себе игнорировать.  Поэтому  мы

постоянно  должны  искать путь между крайностями,  о  чем

говорил   Давыдов,  искать  путь  между  представлениями,

которые   могут  нести  реальную  программу  бесчисленных

поступков миллионов людей, и научными понятиями,  которые

в  условиях нашей "консервативной модернизации" воплощают

лишь  некоторый полюс наших возможностей.  Я  думаю,  что

критика  использования русской литературы, представлений,

которые  нам видятся лишь метафорами, с которой  выступил

Б.Ерасов,  столь  же правомерна, как  и  критика  научных

понятий,  которые  мы используем для анализа  российского

общества,  ее  динамики.  Для  понимания  социокультурных

процессов    нашего   общества   необходимо    постоянное

исследование их взаимопроникновения и взаимоотталкивания.

Лишь  на  этой  основе можно выявить реальные  программы,

которые создают и которым следуют миллионы людей в  своей

повседневной деятельности.

 

  Кантор:  Российская  соборность - бегство  от  свободы,

страх  перед  свободой.  Он  - форма  проявления  мощного

желания спастись, сохраниться в истории.  Патернализм  на

90%  существует  и  сегодня. Мои  студенты  демонстрируют

полное  отсутствие  рациональности. Они  просят  дать  им

концепцию,   что   свидетельствует  об   апокалиптичности

сознания. "Спасите нас".

 

  Сайко:   В   нашем  обсуждении  не  хватает   понимания

исторического пространства, временных характеристик.

  Соборность   складывалась   в   момент   перехода    от

первобытного   общества  к  классовому.  Надо   учитывать

особенности формирования субъекта исторического действия,

говорить об исторических этапах соборности.

   У синкретизма тоже есть временные характеристики. Одно

дело   синкретизм  древнерусского  человека  (у  которого

интуитивное и рассудочное не разделялись) и совсем другое

- тот, который существует сейчас.

  Россия формировалась в огромной пространственной  чаше,

в   которой   перетягивал  Запад.  Российская  соборность

формируется в сложной ситуации саморазвития  России,  она

абсолютно  отличается от всех других явлений аналогичного

типа.

 

  Вишневский:  К  сожалении, обсуждение затронуло  только

некоторую  часть того, что я хотел донести до  аудитории.

Моя  тема была - не соборность. Соборность (та, о которой

мы  говорим)  возникла на поверхности  русской  культуры,

когда  надо  было обозначить феномен разрушения  чего-то.

Были  разные  названия и интерпретации этого явления.  Но

это  уже  не  мой вопрос. Ерасов обиделся за  соборность.

Значит  я был прав и определил ее правильно. Но я на  нее

не нападал.

  Автономная  личность.  Конечно,  человек  всегда   есть

социализированное существо, адаптированное к социуму.  Но

механизмы адаптации здесь другие, не такие как в соборном

обществе.  Конечно,  с соборностью  не  покончено  нигде.

Например,  спор об абортах - разрешить не  разрешить.  То

есть  сам человек принимает решение, или решают за  меня.

Нравственный закон во мне или вне меня. Модернизация  для

меня   именно  в  этом  -  в  развитии  внутренней  среды

личности.  Соборность все равно будет присутствовать,  но

крайности  (между соборностью и автономизацией  личности)

надо  минимизировать, надо найти середину.  А  не  третий

путь,  поиски  которого  были  присущи  русской  культуре

(Л.Толстой, Достоевский). Их путь утопичен.  Это  не  тот

путь, который предлагали либералы.

  Главный  пафос  моего  доклада - в идее  консервативной

модернизации.   Наша   модернизация  противоречива,   она

опиралась на соборный человеческий материал. Это  вело  в

тупик. Но ничего уникального у нас нет. Так было везде: и

в  Германии, и в Италии, и в Китае - то же самое, лишь со

своими  особенностями. Особенность нашей  модернизации  в

том,  что  у  нас в России в начале XX века действительно

были  сливки  мировой культуры, но они не были  готовы  к

земной  жизни,  не  были интегрированы  в  это  общество,

общество "грядущего хама".

  Кондаков: Есть ли единый путь развития цивилизации  для

всех?

   Вишневский:  Есть,  но со своими  особенностями.  Надо

понять,   что   такое  "единый  путь",   какие   у   него

определяющие признаки?

 

Докладчик А.Вишневский

 

Присутствовали:

Члены-учредители:А.Ахиезер, А.Давыдов, Е.Туркатенко, И.Гр.Яковенко.

Участники:Г.Абрамов, О.Аксенова, Т.Бабушкина, Ю.Вешнинский, И.Беседин, Н.Володина, Б.Ерасов, В.Ильин, А.Кантор, Н.Козлова, И.Кондаков, Н.Коршунова, М.Малышева, Т.Мацонашвили, Е.Мещеркина, Б.Орлов, А.Пригожин, Д.Радимашвили, Э.Сайко, Н.Шульгин, И.А.Яковенко, О.Н.Яницкий.

 

    А.Вишневский:

  Под модернизацией я понимаю превращение традиционного -

аграрного,  сельского, холистского, соборного общества  в

общество   современного   типа  -   торгово-промышленное,

городское  и  индивидуалистское. Говоря о модернизации  в

России, я понимаю ее как догоняющую модернизацию, которая

осваивала  в  своем  собственном  движении  уже   готовые

результаты, полученные другими обществами, и осваивала не

полностью, а блоками, фрагментарно.

  Существует  представление, что Россия - первая  крупная

страна,  которая  пошла  по пути догоняющей  модернизации

(созвучно  славянофильским взглядам,  противопоставляющим

Россию  Европе, понимаемой как Европа романо-германская).

Другое  мнение - первой догоняющей страной была Германия.

Россия  -  второе догоняющее общество и в  какой-то  мере

усваивала германские уроки. Я придерживаюсь данной  точки

зрения.

  Начало  модернизации в России я датирую эпохой Петра  I

(какие-то  элементы  были и раньше). Первые  ощутимые  ее

результаты,  которые вызвали кризис принципиальных  начал

русской  жизни,  появились в XIX веке. В  эту  переломную

эпоху  в  России  и  началось осмысление  соборной  идеи,

которую   первоначально  развивали  славянофилы.  Хомяков

первым  пытался  с  помощью  представлений  о  соборности

осмыслить   особость   России.   Существовала    духовная

перекличка   между   Хомяковым  и  некоторыми   немецкими

авторами.  В частности, Флоровский, Бердяев указывали  на

связь  идей Хомякова с книгой Мюллера "Единство в  церкви

или  начало соборности". Соборность в этом случае  звучит

как  "католицизм", но, собственно говоря, католицизм, или

кафоличность,  как говорили в России, и есть  соборность.

Так понимали католицизм и Хомяков, и Флоровский.

  У  Хомякова,  по  мнению Флоровского,  соборность  была

религиозным,  богословским понятием. Но, как  лучше  всех

заметил  Бердяев,  "Хомяковская  идея  соборности   имеет

значение  и  для учения об обществе. Это и  есть  русская

коммунитарность,  общинность,  хоровое  начало,  единство

любви и свободы, не имеющее никаких внешних гарантий".

  Когда  речь  идет  о соборности, всегда  подчеркивается

целостность, симфонийность, хоровое начало.  "Мы",  а  не

"Я".   Это   определенное  представление  о   соотношении

индивида  и  социального целого в  относительно  простом,

слабо   дифференцированном,  малоэффективном   "сельском"

обществе.  Человек  растворен  в  обществе,  не  обладает

автономией по отношению к нему.  Он подчинен безусловному

императиву   "человек   для...":   для   общества,    для

государства, для семьи и т.д. Киреевский: "В  России  ...

личность  никогда  не  искала выставить  свою  самородную

особенность  как какое-то достоинство; но всё  честолюбие

частных  лиц  ограничивалось стремлением быть  правильным

выражением основного духа общества." Это представление  о

том, каким должен быть идеальный соборный человек, но оно

отражает, по-видимому, и некую историческую реальность.

  Эмпирический  соборный человек был в  чем-то  близок  к

этому      идеалу,     он     отражал     нерасчлененный,

недифференцированный  социум.  Частная  жизнь   не   была

отделена от общественной, вера от знания, труд от  отдыха

-  ни  во  времени,  ни в пространстве.  Отражением  этой

монолитности, цельности социальной жизнедеятельности  был

соборный  человек.  "Все  во  всем"  -  идея  соборности.

Типичный  образ  соборного человека  -  Платон  Каратаев.

Л.Толстой  словами  Пьера Безухова  так  говорил  о  нем:

"Жизнь  его,  как он сам смотрел на нее, не имела  смысла

как  отдельная жизнь. Она имела смысл как частица целого,

которое он постоянно чувствовал."

  В  нерасчлененном  обществе и  человек  был  простым  и

целостным,  неделимым  атомом.  Картина  мира   у   этого

человека  синкретична. Соборное сознание - синкретическое

сознание,  не  ориентированное на анализ, на  расчленение

объекта.   Оно  не  было  приспособлено  для   социальной

самокритики. Анализ заменялся моральной оценкой. Носитель

синкретизма  - это был основной массовый тип  человека  в

России  и,  по-видимому, и в других обществах  до  начала

процесса модернизации.

  Смысл     соборности    раскрывается    обычно    через

противопоставление  индивидуализму,  автономии  личности.

Традиционная холистская система ценностей вынуждена  была

принять   исторический  вызов  ереси   индивидуализма   и

мобилизовать   на  свою  защиту  все  силы   традиционной

культуры.  Вместе с тем в русской соборной идее  не  было

ничего   особо  оригинального,  сходный  ответ  в   таких

условиях дают все культуры.

  Появление  автономной  личности - следствие  усложнения

материальной   и   социальной  среды,   в   которой   жил

европейский   человек  Нового  времени,   структуры   его

деятельности,   недавно   еще  относительно   простой   и

синкретической. Новой, дифференцированной структуре  мира

должна    была   соответствовать   и   новая,    по-иному

структурированная человеческая личность.  Она  становится

совокупностью   обособленных   ролей,   распадается    на

множество  специализированных личин, ипостасей.  Ипостаси

живут относительно самостоятельной жизнью. Отсюда главный

выигрыш Нового времени - многократно возросшие гибкость и

эффективность деятельности, богатство и полнота жизни. Но

отсюда   же   и   его  главная  культурная   проблема   -

восстановление  утраченной  целостности  картины  мира  и

самой личности.

  Человек     как    бы    распадается    на    множество

специализированных    личин,    которые    оказались    в

конкурентном  отношении  между  собой  -  внутри   самого

человека,  внутри  культуры и внутри  общества.  Одна  из

личин  на какое-то время очень сильно потеснила другие  -

личина  человека экономического, так как все  перемены  в

обществе     задавались    переменами     экономическими.

Выпячивание экономического человека позволило  выработать

новые   подходы  к  жизни,  новые  ценности  -   ценности

рационализма  и  утилитаризма. Но это не значит,  что  не

было   других  ликов.  Этот  новый  человек,   автономная

личность, появляется и в России.

  В  России эпоха распада синкретического образа  мира  и

синкретического  соборного сознания - XIX  век.  Общество

сталкивается     с    новым    типом    человека,     чье

индивидуалистическое мироощущение  входит  в  конфликт  с

соборной    нормой.    Энергия   творческой    культурной

деятельности направляется на осмысление этого  конфликта,

а   вместе  с  тем  и  на  его  постоянное  расширение  и

углубление.

  Есть  две  причины появления нового человека в  России:

усложнение самой российской жизни и европейские  влияния.

Первоначально  главной была вторая из этих причин.  Через

воспитание  на  западный  манер  весьма  немногочисленные

дворянские   и   околодворянские  круги  "с  поспешностью

измены"    (Герцен)   восприняли   западные    культурные

достижения  и  первыми почувствовали себя новыми  людьми.

"Отщепенцы   всех   сословий,   эти   новые   люди,   эти

нравственные разночинцы составляли не сословие, а  среду"

(Герцен),  в которой и совершался самый важный в  русской

истории  сдвиг:  складывался  новый  человеческий  тип  -

противоположная  соборной  автономная  личность.  Она  по

другому  видит,  по  другому чувствует (лирический  герой

тоже  появился в России только в XIX веке). У нее  другие

ценности,   другие  мотивы  поведения.  Она  ведет   себя

достаточно   рационально,  но   еще   не   рассталась   с

соборностью. Появляются полуновые, полусоборные люди. Эта

среда   служила  лабораторией,  в  которой  осмысливались

проблемы    новой,    несоборной,    индивидуалистической

культуры.

  Культура  училась  и учила мыслить  и  чувствовать  по-

новому,    она    восприняла   ценности   аналитического,

критического,  скептического, рационального  мышления,  и

ценности  интимного, лирического чувствования.  В  центре

всей проблематики стояли вопросы нравственные, касавшиеся

взаимоотношения индивида с другими людьми и  обществом  в

целом.

  Возникает  вопрос,  как  человек,  который   не   живет

соборной  жизнью,  не  находится  под  контролем  общины,

религиозных правил, может сосуществовать с обществом? Чем

он как общественная единица управляется в этом случае?

  Становление   автономной  личности  -   главное   звено

"переворачивания"  мира,  перехода  от  закона   "человек

для..."   к  закону  "...для  человека",  к  самоценности

личности.   Русская  культура  в  ее  наиболее   глубоких

проявлениях    (Толстой,   Достоевский)   принимает   это

"переворачивание", отстаивает самоценность и нравственную

автономию личности, но одновременно исследует два  полюса

связанной   с   ним  опасности:  соблазн   эгоистического

индивидуализма,  вседозволенности,  своеволие   человека,

забывшего  Бога  и соблазн использования  Бога  в  земных

целях, рабского растворения в "человеческом муравейнике".

    Толстой в своих статьях (говоря о служении людей  той

воле,  которая  их произвела) как бы указывает  на  некий

надиндивидуальный источник человеческих ценностей,  более

абстрактный   и  более  отдаленный,  чем  непосредственно

контролирующие поведение людей человеческие совокупности.

Тем  самым  признается автономность личности, потому  что

она  опирается на внутренний, то есть полученный с  очень

высокого  надиндивидуального  уровня,  закон.  Вопрос   о

природе надличностной силы - неважен. Дюркгейм писал:  "В

Божестве   я   вижу  лишь  общество,  преобразованное   и

осмысленное  в  форме  символов".  То  есть  Бог  -   это

конструирование   необходимой  точки  исхода   морального

закона. С.Булгаков: "Основная идея христианства состоит в

этической равноценности всех людей. Речь идет о признании

в  каждом  человеке  полноправной нравственной  личности.

Никакая  личность  никогда не должна быть  средством,  она

есть   сама   себе  цель.  Христианская  идея   этической

равноценности и нравственной автономии требует для своего

осуществления   в   жизни   людей   устранения    внешних

препятствий,  то  есть  таких человеческих  установлений,

которые   этому  равенству  противоречат   ...   Основные

постулаты   этики  христианства  сливаются  с   основными

постулатами учений современной демократии...".

  Однако  в  русской  культуре все эти  споры  велись  на

примере   нового   российского  человека,   интеллигента,

который  составлял  в обществе меньшинство.  И  в  рамках

этого  меньшинства в культуре утвердился идеал автономной

личности. Но остальной мир оставался соборным.

  Пока  "новый  человек"  в России  всходил  на  западных

дрожжах  в колбе дворянской и околодворянской среды,  это

не  могло  поколебать принципов соборности, которыми  жил

"народ",  т.е., по преимуществу, крестьянство. Однако  во

второй  половине XIX в. экономическая и социальная  жизнь

России,  включая и деревню, быстро усложнялась, и набирал

силу   уже   свой   собственный  механизм  перевертывания

соборного  мира, действовавший теперь не  в  ограниченной

среде,  а  на  всем социальном поле России. Это  породило

быстро  разраставшийся кризис соборности, ибо ее принципы

уже  не  соответствовали логике социального существования

нарождавшегося     массового     человеческого      типа.

Соприкоснувшись с новой жизнью, люди "из народа" начинали

осваивать   ценности  личностной  автономии,  приобретать

черты    индивидуализма,    эгоизма,    предприимчивости,

рациональной  расчетливости,  в  каком-то   смысле   тоже

становиться "новыми людьми". Это получило отражение  и  в

русской  литературе. Толстой был действительно  "зеркалом

русской революции", и у него наряду с Платоном Каратаевым

есть  и  солдат в Хаджи-Мурате, который пошел в армию  за

своего  брата,  у которого были дети. И  этот  солдат  не

только  не испытывает радости по этому поводу, но тоскует

и  ругает  себя,  зачем  он это сделал.  Образами  людей,

несущих   личностное  начало,  наполнена  вся  литература

второй половины XIX - начала ХХ века.

  Появляется  новая  социальная  фигура  -  мещанин.  Вся

дворянская,   высокая   культура   проникнута   к    нему

ненавистью, презрением. Первый критик мещанства - Герцен.

Его  авторитет  использовал и Леонтьев, и Мережковский  и

другие.  Герцен  понимал  этот процесс  многопланово.  Он

называл  этот  процесс  "демократизацией  аристократии  и

аристократизацией  демократии". "С  мещанством  стирается

красота породы, но растет ее благосостояние. Во имя этого

мещанство  победит  и  должно  победить...".   Но   такое

многостороннее  видение процессов было характерно  далеко

не   для   всех  русских  писателей.  Мещанин,  становясь

массовой  фигурой,  начинал угрожать привилегиям  высшего

слоя   общества.   Вновь  встал  вопрос  о   нравственной

автономии  индивида  - массового человека.  Как  защитная

реакция  появляется  представление о привилегированности,

избранности, о том, что автономная личность - это хорошо,

но  не  для  всех.  Леонтьев писал о том,  что  все,  что

усиливает  личную  свободу большинства есть  большее  или

меньшее расшатывание основ.

  Когда   новые  люди  -  дворяне  -  критиковали   новую

буржуазию,  они  не  понимали сути  homo  ekonomicus,  не

понимали,  что  в  европейской  культуре  буржуа   служит

призванию, совершает подвиг. В России этого понимания  не

было, утилитаризм и рационализм считался недостатком.

  Сопротивление     появлению     буржуазной     личности

существовало  и  снизу.  Традиционная  соборная  культура

протестовала  против  всех  нововведений,  против   новых

отношений  в  экономике,  семейной  жизни  и  так  далее.

Столыпинская   реформа   -   хороший   пример   неприятия

нововведений деревней. То есть уже до революции появились

предпосылки  культурно-идеологического  союза  верхов   и

низов  против  середины,  с которой  могло  быть  связано

будущее России. Интересно высказывание Витте, который был

скорее  на  стороне середины: "Одна и может быть  главная

причина  нашей  революции  , это  запоздание  в  развитии

принципа   индивидуальности,  а  следовательно   сознания

собственности и потребности гражданственности.  Принципом

индивидуальной   собственности   ныне    слагаются    все

экономические отношения, на нем держится весь  мир".  Эта

мысль была трудно воспринимаема в России.

  К  началу  XX в. Россия оказалась в тупике:  для  того,

чтобы разблокировать становление автономной личности  как

массового  человеческого типа, необходимо  было  ускорить

экономическую  и социальную модернизацию. Но  осуществить

такую модернизацию способны только "новые люди", а они-то

как  раз  и  не  могли  никак  вылупиться  в  достаточном

количестве из соборного целого. Еще Александр  I  отвечал

Сперанскому  на  требование  проведения  реформ:   "Некем

взять". Это повторилось и в конце XIX - начале ХХ века. К

такой ситуации были возможны два подхода. Один из них был

сформулирован    Достоевским,   который    считал,    что

искусственно  ускорять "постоянные  исторические  моменты

жизни  народной  никак не возможно".  Другой  подход  был

порожден   историческим  нетерпением,   накапливаемым   в

России.  Так,  в  частности, Ленин  уже  после  революции

писал:  "Мы хотим строить социализм немедленно,  из  того

материала,  который нам оставил капитализм  со  вчера  на

сегодня".  Жизнь  сама  подвела к необходимости  ускорять

модернизацию силами неподготовленного к ней человека. Эта

коллизия по существу предопределила всё развитие России в

ХХ   веке.    Выход  из  этого  тупика   был   найден   в

инструментальной,  или консервативной  модернизации,  или

консервативной революции.

  В    консервативно-революционной   перспективе    место

соборного   крестьянина   прошлых   веков   занимает   не

индивидуалистический "буржуа" западного типа, а  соборный

же "простой человек", который сильно отличается от своего

предшественника,  но  только  внешними,   инструментально

существенными чертами. Он переодет в городскую  одежду  и

получил   современное  образование.   Что   же   касается

глубинных     принципов    социального     существования,

внутреннего мира, механизмов детерминации поведения, - он

остается  все  тем  же  человеком-винтиком,  пассивным  и

непритязательным "человеком для...".

  Попытка  создания  такого социокультурного  кентавра  и

была   предпринята  в  СССР.  Официально  провозглашенная

"культурная революция" советской эпохи была направлена на

достижение чисто инструментальных целей, таких  как  рост

образования,   приобщение  к  современным  техническим   и

научным  знаниям, распространение бытовой,  санитарной  и

физической  культуры  и т. п. При  этом  приходилось  все

время   заботиться  о  том,  чтобы  новые  "образованцы",

необходимые  для  того, чтобы исправно  крутились  колеса

современной государственной или промышленной  машины,  не

превратились  в  настоящих "новых  людей",  в  автономные

личности. Это была неразрешимая, внутренне противоречивая

задача.  Попытки ее решения привели к тому, что  развитие

даже   собственно   "инструментальной"   сферы   культуры

оказалось   заблокированным,  а  итоги   инструментальной

культурной  модернизации  - половинчатыми,  она  осталась

незавершенной. Но даже если бы она и была завершена,  это

отнюдь  не  была та более глубокая революция,  к  которой

давно  уже  шла Россия и которая должна была изменить  не

только   инструментальное,  но  и  ценностное  наполнение

культуры   и  привести  к  замене  холистских,   соборных

культурных парадигм индивидуалистскими и либеральными.

  Действительные   или  воображаемые   успехи   советской

консервативной  модернизации порождали некоторые  иллюзии

преодоления  кризиса соборного идеала и  его  возрождения

под     знаменами     социалистического    коллективизма.

Превращение   советского  общества   в   промышленное   и

городское    выбивало   опору   из-под   ног    соборного

синкретизма,   но  какое-то  время  он   продлевал   свое

существование  в  промежуточной культуре горожан  первого

поколения,   в   их  системе  ценностей,   воспоминаниях,

ностальгии  и  т.  п.  В той мере, в какой  революционно-

консервативный  замысел  удалось  осуществить   в   СССР,

образовалась  и  промежуточная, внутренне  противоречивая

"культурная смесь", которая освящала неосуществимый идеал

человеческой   личности:  соединение   "инструментальных"

достоинств    современного    городского     жителя     с

коллективистскими крестьянскими добродетелями  "соборного

человека".  Реальным плодом этого симбиоза стал  "простой

советский человек", Homo Soveticus.

  Характеристики такого человека относятся  прежде  всего

"к лозунгу, проекту, социальной норме. И в то же время  -

это   реальные   характеристики  поведенческих   структур

общества"   (Ю.   Левада).  Как  долго,   однако,   могло

сохраняться  пусть  и  неполное  совпадение   лозунга   и

реальности?     Инструментальная    модернизация     была

половинчатой,  но  и  она коренным образом  изменила  все

социальное   пространство,  в  котором   жили   вчерашние

крестьяне, их дети и внуки. Они постепенно осваивали  это

новое  пространство, и им становилось все теснее в рамках

традиционных соборных социокультурных регуляторов,  пусть

и  приспособленных  в какой-то мере к  условиям  жизни  в

больших  городах  и работы на больших  заводах.  Они  все

больше   ощущали   себя  автономными   частными   лицами,

выросшими  из  старых институциональных  одежек.  "Вторая

половина"  модернизации, которая  не  особенно  волновала

милитаризованное  патерналистское государство,  все  чаще

становилась  заботой  личной,  вопросом  жизни  и  смерти

каждого, и каждый выступал как ее агент.

  Застой    на    покрывавшейся   тиной   государственной

поверхности не мог остановить жизни общества на  глубине.

Оно  все  больше  забывало свои старые соборные  черты  и

превращалось в  общество автономных индивидов.  Нынешние

реформы  -  лишь  несколько  запоздалый  ответ   на   эту

фундаментальную  мутацию. До полного  ее  завершения  еще

далеко.  Мы  все  еще  кентавры -  наполовину  государевы

винтики,  наполовину  независимые  частные  лица.  Но   и

остановить  движение  уже невозможно.  Конечно,  соборные

начала  не будут изжиты никогда, в какой-то мере  они  не

менее  необходимы,  чем начала личной автономии,  которая

тоже присутствовала в общественной жизни всегда. Меняются

лишь  соотношения  между тем и другим, переносится  центр

тяжести. Но это меняет все.

 

  Яковенко   И.А.:   В  вашем  изложении   соборность   и

синкретичность тождественны или нет?

 

  Кантор:  Соборность у вас - этнокультурный феномен  или

речь идет общечеловеческих фундаментальных проблемах?

 

  Вишневский: Соборность и синкретичность - не одно и  то

же.   Соборности противопоставляется автономная личность,

принцип  "человек  для..." - принципу "...для  человека",

когда  в  основание всего становится человек. То  есть  я

говорю об общиноцентрическом и человекоцентрическом мире.

Соборный   мир   -  общиноцентричен.  Эти   термины   мне

понадобились    для    того,    чтобы    справиться     с

противопоставлениями          теоцентрического          и

антропоцентрического мира. Подобное противопоставление не

раскрывает   всей  картины.  Религия  может  отражать   и

общиноцентрический и человекоцентрический миры.

 

  Яковенко  И.А.:  Если соборность можно приписать  любым

общинным  обществам,  то  российская  специфика  исчезает

полностью?

 

  Давыдов: Вы традиционное русское общество, как общество

соборное противопоставляете обществу автономной личности.

А  азиатское общество? Культура азиатская - это  культура

семьи,  которую государство так и не раздавило. Тотальное

огосударствление в Азии так и не прижилось (я имею в виду

государственную  экономику). Там было  -  "мы",  но  "мы"

другое.  Как вы оцениваете высказывание Чаадаева  о  том,

что  у нас не было ни азиатского, ни европейского начала.

Может   быть   соборность  это  нечто  и  доазиатское   и

доевропейское? Соборность и автономная личность понятийно

у  вас  однозначны. Следовательно, они одинаково несут  в

себе  и разрушение и созидание. Что соборность создала  в

России, какой ее позитивный, конструктивный потенциал?

 

  Вишневский:  Соборность  - универсальной  явление,  это

стандартная  социальная  форма существования  практически

всех  аграрных обществ. Конечно, есть различия, вызванные

спецификой  страны.  Но речь идет о глубинных  основаниях

функционирования общества. Никакие деспотии  не  пытались

разрушить  семью, в том числе в России.  Напротив,  семья

была  опорой  и  основой деспотии. Бердяев называл  семью

"малым  левиафаном", и говорил, что бороться нужно прежде

всего  с ним. "Человек для ..." прежде всего было -  "для

семьи".      Это     было     пирамидальное     общество,

сконструированное из  таких  малых  левиафанов,  которые

постепенно  вырастали до большого.  В  этом  идентичность

всех  западных и восточных обществ. Есть различия, но  не

принципиальные.   Конструктив русской соборности,  как  и

любой  другой  в  том,  что на  ее  основах  взросла  вся

человеческая цивилизация. Вся культура человеческая (если

не  брать  последние  100  - 200 лет)  создана  соборными

обществами.

 

  Володина:   Развитие  автономной  личности  на   Западе

привело  к  постиндустриальному  обществу,  которое  тоже

характеризуется принципом "винтичности". В чем отличие  в

вашем  понимании  "винтичности" в  соборном  обществе  от

"винтичности" в массовом обществе?

 

  Вишневский:    Проблема   сосуществования    автономной

личности   с   обществом  -  это  отдельный   вопрос.   В

современном обществе на Западе нельзя заставить  человека

действовать   во  имя  единого,  идущего  сверху   плана.

Например, мозаичная картина - это сложная вещь.  Но  если

взять  сложность мозаики, которую образуют  вечером  огни

большого   города,   -  это  совсем  другая,   движущаяся

динамичная  сложность. Если мир мозаичной картины  создан

художником по единому плану, то есть она строится сверху,

то  мозаикой  огней  ночного города  управлять  никто  не

может.  Каждый  огонек - часть общей картины.  Но  он  не

спрашивает у начальства, когда ему появится. Конечно, это

изложение   некоего   принципа.   В   реальном   обществе

автономных  личностей  всегда  наличествует  в   какой-то

степени и соборность, холизм. Главное - что преобладает.

 

  Козлова:   Почему   вы   решили   использовать   термин

соборность? Обращение к нему - некий соблазн, которого вы

не   избежали.   Что  мы  хотим  исследовать   -   образы

социальности    в    культуре    или    модернизирующуюся

социальность?

 

  Вишневский:  Понятием  "соборность"  пользуются  сейчас

все,  и  никто  не  знает,  что это  такое.  Я  попытался

привязать  его  к  обычному  языку.  Это  некий  принцип,

который   есть  везде,  который  исследуется.  Холистское

общество  -  это и есть соборное общество.  Любой  термин

многозначен.

 

  Вешнинский: Переход от соборной к автономной личности -

процесс  положительный. Но мы сегодня  видим,  что  часто

раскрепощается   не  личность,  а  биологическая   особь,

происходит освобождение от стадности, а не от соборности.

То  есть,  вполне ли однолинейно положительно  идет  этот

процесс?

 

  Вишневский: Мы уже не синкретические люди  и  не  можем

просто оценивать процесс с точки зрения "хорошо - плохо".

Ясно  одно,  что  в  современном  сложном  мире  соборный

человек уже жить не может. Появляется новый тип человека.

Я  не  собираюсь ничего защищать, но понятно, что  Платон

Каратаев не может превратиться в Пьера Безухова  за  один

день.

 

  Яковенко  И.Гр.:  Мне близка позиция докладчика  и  его

основные выводы.

  В  докладе синкретический человек характеризовался  как

"простой".  Мне  это  представляется  упрощением.  Он  не

простой,  а качественно иной. В ходе распада традиционной

целостности,  этот  человек не  усложнялся,  а  утрачивал

системность, становился двуосновным. Тут мы  упираемся  в

одну  чрезвычайно  сложную и столь  же  важную  проблему.

Сегодня  в  системе гуманитарного  знания  не  существует

разработанного    аппарата   анализа    синкрезиса.     А

социокультурный синкрезис  более  чем непрост.  Возможно,

что  это  самый  сложный  объект гуманитарного  познания.

Анализ  синкрезиса выводит на сложнейшие гносеологические

и  методологические проблемы. Язык рационального дискурса

-  порождение  рационального  сознания.  Он изоморфен   и

постсинкретическому сознанию и культуре  нового  времени.

Однако,   язык  рационального  дискурса  не  в  состоянии

описать  синкретические сущности. Синкретическое сознание

и  его процессы лишены  атрибутов и  в значительной  мере

апофатичны.  Мышление синкретического человека инсайтно и

закрыто  от  него  самого в своей   природе.  Мало  того,

синкрезис принципиально закрыт для рационального познания

изнутри.    Рациональное   постижение   этого    феномена

автоматически   разрушает   синкретическое   сознание   а

значит  и  традиционного  человека.   Исследовать   можно

только    с    позиции   внешнего   наблюдателя.    Здесь

исследователь  имеет  дело  с  "черным  ящиком"  и  может

формулировать свои гипотезы относительно содержания ящика

по  сумме  реакций.  Точно  так  же  дело  обстоит  и   с

синкретической культурой. Типологически близкая  ситуация

складывается   в  попытках вербализации  и  рационального

описания  мистического опыта.  Другое дело,  что  человек

постоянно стремится выразить невыразимое и на этом лезвии

и развивается, собственно, культура.

  Меня  затронула проблема мещанина. Мещанин - сущностная

и  историческая альтернатива и дворянину и  интеллигенту.

Это  не только альтернативная, но, в широкой перспективе,

и   конкурентная  стратегия  обживания   социокультурного

космоса.   Именно  по  этому мещанин  был  неприемлем  на

рефлекторном,      дологическом      уровне.      История

свидетельствует  -  конкуренты  на  исторической   арене,

особенно  те,  кто  идут  следом,  всегда  профанируются.

Именно по этому, а не потому, что поколение  Герцена  или

Толстого  не читало Вебера,  русский интеллигент создавал

миф  о  низменном  и  бескрылом западном  мещанине.   Это

универсалия - уходящее всегда отказывает идущему на смену

в  идеальных побуждениях и описывает  его  как низменное.

Профанация исторического конкурента.

  Позиция   идеологов соборности несет в себе трагическую

двойственность.   Эти   люди   по   типологии    сознания

ориентированы   на  синкрезис,   а  по  своей  актуальной

культуре принадлежат европейской цивилизации.  То есть их

идеал  повернут  в  стадиально  предшествующее,  а  метод

движения  к  идеалу целиком принадлежит  культуре  нового

времени.   Парадокс  в   том, что   идеологи   соборности

воспроизводят обычный рациональный дискурс. И, вопреки их

устремлениям,  сумма  текстов, обращенных   к  сохранению

синкрезиса,  объективно работает на его разложение.   Они

попадают    в   ловушку   прогрессивного   разворачивания

культуры.   Сохранение  синкрезиса  возможно   на   путях

последовательного  отказа  от  достижений   аналитической

по   своей природе цивилизации.  Надо камлать, бежать  от

мира.  Наконец, идти путем Пол-Пота.  Но ведь и  Пол-Пот,

уничтожая  цивилизацию,  не мог  отказаться  от  автомата

Калашникова.   Иными словами,  в самом крайнем  отрицании

цивилизации сохраняются  зерна отрицаемой  и  устраняемой

цивилизации, которые очень скоро прорастают и все идет на

смарку.

  В  докладе  речь  шла  о культурной  революции.  Лидеры

консервативной  модернизации в принципе  не  могут  решит

задачу    расщепления   технологии    и    культуры.    В

стратегическом плане соединение синкретического  сознания

и  современной  технологии  невозможно.   Освоение  суммы

знаний,  необходимых для эффективного функционирования  в

технологическом  мире,  разрушает  синкрезис.  В  этом  -

диалектика истории.

     Как раз частичное, инструментальное образование было

в   СССР   поставлено  прекрасно.  Система  всеми  силами

блокировала   качественное  перерастание,   замыкание   в

целостность. Однако, за пару поколений и эта выхолощенная

культура  сформировала автономную  личность.  Перед  нами

-   ловушка,    обеспечивающая  изживание  консервативной

модернизации.

  В    прениях    был  поставлен  вопрос  о   соотношении

соборности  и  синкрезиса. Соборность  -   это  рефлексия

идеологов    синкретической    целостности    по   поводу

конкретной     версии    социокультурного     синкрезиса,

сформировавшейся в ходе исторического развития в  России.

Концепция  соборности  вписана в российский  религиозный,

философский, историко-культурный контекст. Поэтому,  меня

смущают рассуждения о китайской или исламской соборности.

 

  Ерасов:  Тема  доклада актуальна. Стержневой  проблемой

нашего   общества   является  проблема   модернизации   и

общесоциального устроения, единства.

  Подход    докладчика    к   теме   -    филологический,

гуманитарный.  Почти вся сумма примеров  и  доказательств

берется  из русской литературы или философии. Это частная

форма  понимания  нашей действительности. Ориентироваться

только  на  нее недостаточно. История русская  литература

обладает  меньшей  способностью для  объяснения  даже  по

сравнению   с  марксизмом.  Марксизм  дает  теоретическую

основу  для объяснения социальных и культурных феноменов.

История  литературы  ее не дает. Но есть  научный  подход

комплекса  социальных наук, гораздо более адекватных  для

обсуждения сегодняшней темы.

  Сопоставление  России и Запада очень  привычно,  но  не

адекватно.  С  каким Западом сопоставляется  Россия  -  с

протестантским?  А католический, а весь остальной  Запад?

Россию нужно сопоставлять и с Востоком.

  В    докладе   есть   очень   содержательные    моменты

относительно         изменчивости,        дифференциации,

предприимчивости  и  единства  общества.  В   нормативных

статьях   западных  словарей  и  энциклопедий   записано:

модернизация - это соединение дифференциации  и  единства

общества.

  О роли интеллигенции. Она во всех этих инновациях  была

ограниченной. Почему мы не учитываем самокритику  русской

интеллигенции?

  Нет   такого  явления,  как  автономная  личность.   Не

опирается   западная  культура  на  автономную  личность.

Человек  в  любом обществе строит систему права,  систему

рыночных  отношений, - систему, которая связывает  людей,

делает    их    взаимозависимыми.   Европа   ограничивала

автономную личность на протяжении двух или трех столетий.

И  она  сладила с ней. Тенденция к автономизации личности

была  у  многих  стран  и народов.  Но  всегда  личность,

приемлемая   для  общества,  вставлялась  в   нормативную

систему.   В   Европе  система  права   была   отработана

окончательно  только в XIX веке, и XIX век  видел  бурный

взлет социализма, порождения той самой западной культуры,

которая    наконец-то   обеспечила    себе    эффективную

модернизацию.   Социализм   -   порождение    европейской

культуры.

  Термин  "соборность" действительно встречается во  всех

культурах. Это сложное единство (но не монолитность), где

каждый    сохраняет    свою    самостоятельность,    свою

дифференциацию.    Термин   "соборность"    не    удобен.

"Всеединство"  -  более удачен. В  исламе,  буддизме  оно

есть.

  Платон  Каратаев  - это не соборность,  а  литературный

локальный  образ.  В соборности русская  культура  искала

духовную    формулу,    социальную   форму    поддержания

негосударственного    единства    в    условиях     роста

дифференциации.

  Соборность   -  выражение  магистрального   направления

поиска   единства  модернизирующегося  общества.   Семья,

община, сословие, этнические единицы, религиозные  -  это

магистральный    путь   становления   новой    российской

цивилизации. Но этот процесс оказался слишком  резким.  И

Россия   пришла  к  утверждению  автономной  личности   в

криминалитете ("новые русские", гражданская война и т.д.)

Литературным гимном этому криминалитету был "Челкаш".

 

  Давыдов:  Доклад выдержан в целом в рамках традиционной

русской дихотомии: теоцентризм - антропоцентризм.  Однако

антропоцентризма в русском понимании на Западе давно нет.

Наш российский антропоцентризм - это пугачевщина, Стенька

Разин,  большевизм.  И теоцентризм, и  антропоцентризм  в

применении  к  России  - это разные ипостаси  соборности.

Потому  что  дихотомия  "Бог - человек"  по  существу  не

дихотомия. Высшая нравственность, сосредоточенная в Боге,

как  недостижимая  и непостижимая для человека,  отрешает

его   от   реального   мира,  от  реальных   инструментов

преображения  мира, от самого себя, бросая  в  утопии,  в

иррационализм, в маниловские фантазии -  в  то,  чего  на

самом  деле  нет.  И другая крайность: антропоцентризм  -

стадность, коллективность, пугачевщина, большевизм -  это

тоже   химера,  утопия,  другая  крайность,  уничтожающая

середину,  человека, либерализм. Эти крайности  -  разные

рога жуткого полумесяца русской соборности.

  Нам  надо  прочитать  заново  группу  авторов,  которые

предложили   третье   понимание  -  новую   интерпретацию

традиционности    и   либерализма.   Это   протестантские

либеральные  теологи , группа диалектического богословия:

Барт, Бультман, Тиллих, Банхофер, Джон Адамс Робинсон. Не

в   человеке   высшая  нравственность,  которая   чревата

опасностью   возрождения   коллективных   ценностей   как

стадности. Она и не в Боге, как в потустороннем существе,

а  в  порыве  человека  к  своему  пределу.  Этот  подход

примиряет  две крайности. Теоцентризм, антропоцентризм  -

это наше традиционное понимание соборности, которое имеет

серьезные изъяны.

  В понимании докладчика всё, что больше одного - это уже

"много".  Но семья и община, семья и род, семья и  племя,

семья  и  государство - это совершенно разные вещи.  Надо

выделять индивидуума, семью, а потом уже соборность.  Это

моя  гипотеза.  Да,  соборность  выросла  из  семьи.   Но

взаимоотношения   индивидуума  и  соборности,   семьи   и

соборности в разных регионах мира развивались по-разному.

На  Востоке  соборность не раздавила семью. На  западе  -

уцелела   личность.   А   что   сделала   соборность    с

первоначальной ячейкой в России? Где она, эта ячейка?  Ёе

нет. Сохранились лишь рудименты семьи. Некоторые элементы

личности,  начиная с Петра, привносились и к нам,  но  не

привились.  Поэтому  мы  имеем  соборный  рабочий  класс,

соборное крестьянство и соборную интеллигенцию.

  Восток  - тоже разный. Есть классическое конфуцианство,

а  есть  неоконфуцианство, которое  повернулось  лицом  к

человеку,      которое     реанимировало      задавленное

протестантское рационалистическое начало. Оно расцвело  в

неоконфуцианстве.

    Мы  имеем  сегодня  и расколотый ислам:  классический

мусульманский   фундаментализм,  который  сродни   нашему

православию,  и  исламский модернизм, в  котором  уже  не

соединение с Аллахом цель мусульманина, а путь к Аллаху -

через самосовершенствование. В конфуцианстве никогда небо

не было высшей нравственной ценностью, главная ценность -

путь,  Дао. И это победило в неоконфуцианстве. Раскололся

буддизм.   Уже  не  состояния  Будды  ищет  член   нового

буддийского социума, а пути Будды. А путь Будды опять  же

самосовершенствование. И возьмите  европейский  гуманизм.

Он  вырос  из  новозаветности.  Первым  протестантом  был

Иисус.

  Конструктивность соборности. На Западе  есть  Библия  -

письменный   кодекс  поведения  человека  в  этом   мире.

Возьмите кодексы всех мировых культур. Все они направлены

на  человека,  а  не  на  институт.  Иисус  обращается  к

человеку,   а  не  церкви  или  государству.  Прочитанные

адекватно, интрепретированные рыночно-демократически, они

становятся    нравственным   императивом,    нравственным

запретом,   которые   много  веков  развивали   западного

человека. В Китае есть заповеди Конфуция, Лао Цзы  и  Мэн

Цзы.  Прочитанные адекватно они создают нового  человека.

Возьмите  Коран.  Там гуманистического  содержания  почти

нет.  Но  даже  следы  его, которые там  были,  оказались

достаточными   для   создания   нового   гуманистического

мусульманского   человека.  В  России  же   есть   только

Домострой   и   Моральный  кодекс  строителя  коммунизма.

Домострой  ориентирован на обряд; это  тяжелый  церковный

дух,  направленный  на  укрепление  церковной  соборности

через  соблюдение  обряда.  И  тот  же  самый  ритуализм,

обрядность - в Моральном кодексе строителя коммунизма.  В

этих  документах нет обращения к человеку. И то, и другое

направлено  на крайности: либо на устремление человека  в

потусторонность (Бог, Царство небесное, коммунизм),  либо

на стадно-соборную крайность.

 

  Козлова:  Без  "нового человека" нет модернизации.  Как

получается  этот  "новый человек"? Даже коль  скоро  этот

"новый     человек"     проектируется    профессионалами-

проектировщиками,   мы   не   должны   уходить   от   той

риторической  работы в различных слоях общества,  которая

осуществляется вокруг его образа.

    Что  касается  автономной  личности,  индивидности  в

советской      действительности,     мои     исследования

свидетельствуют,  что это вовсе не  Челкаш,  как  говорил

Б.Ерасов. Индивидность присуща была и советскому человеку

в  высочайшей степени. И в наше дни, я думаю,  мы  больше

ощущаем индивидность, а не груз соборности.

  Есть  подходы, при которых исследуются разные измерения

модерна. Я интерпретирую это как множественность путей  в

модерн.   Это  было  бы интересно рассмотреть.  Мы  можем

говорить  и об антропологических критериях модерности,  а

не только об институциональных.

 

  Аксенова:   Я  длительное  время  жила  и  работала   в

Голландии. Тип личности, который там сложился, -  это  не

автономный  человек  в  том  смысле,  о  котором  говорил

докладчик. Это винтик, вписанный в определенную  систему.

Человек   в   нее  хорошо  вставлен  и  хорошо  повторяет

установки,  которые  есть на данный момент.  Разные  люди

повторяют одно и то же.

 

  Беседин:

  Кто-то  сегодня  сказал,  что  в  нашем  обществе   нет

соборности.  Она есть, но по другому выражается.  Сегодня

она выражается в иждивенчестве. Все мы  чего-то хотим  от

государства. Государство - наше воплощение соборности.

 

  Кондаков: В книге  "Национальное самосознание  русских"

(автор    Сенкевич)    представлены    четыре    портрета

представителей  разных  родов бывшего  Советского  Союза,

доля  которых в социологических выборках колеблется между

третью  и  половиной опрашиваемых. Единым  принципом  для

всех  этих родов является единый лозунг: "С богом и царем

-  к  победе  социализма  и  демократии".  Следовательно,

соборность  даже  в  процессе модернизации  не  перестает

существовать.   Многие  интервьюируемые   соглашаются   с

необходимостью частной собственности, но утверждают,  что

интересы  государства  выше  интересов  личности.  Многие

хотят    возвращения   СССР,   многие   хотят   диктатуры

сталинского  типа,  придерживаются принципа  "Россия  для

русских  при покровительстве меньшинству". Стержневая  их

особенность  -  апелляция  к  соборному  типа   единства.

Соборность  - это культурная реальность, существующая  до

сих пор, несводимая к представлениям о холизматичности, о

традиционности, о коллективистичном обществе.  Соборность

представляет собой гораздо более сложное,  чисто  русское

явление.  Важны  такие ее компоненты, как идеократичность,

"светская святость" (академик Панченко).

  Для   понимания,  интерпретации  соборности  существует

специальный культурный язык. Язык классической социологии

не адекватен для описания этого явления. Так, для Древней

Руси  было  характерно такое идеосинкретическое  явление,

как  "культура-вера" (Панченко). Светская культура  стала

возникать только после петровских реформ. Можно  говорить

и  о  хоровом начале ( то есть отказе от авторства, о чем

пишет  Лихачев),  которое  немыслимо  для  средневекового

Западе.  Андрей Рублев представлял "Троицу" как  творение

Бога.  Этот  добровольный отказ от  персонифицированности

своего  творчества характерен в завуалированном виде  для

России  и в дальнейшем. Апелляция к общему делу,  Богу  -

это апелляция к соборному духу.

     Ерасов   заблуждается  в  отношении  познавательных,

синтетических  возможностей русской  литературы,  которые

выявились еще в XVIII веке. Литература у нас осуществляла

культурный  синтез. Синтетическая связующая роль  русской

культуры   стала   ослабевать   только   последние    два

десятилетия  с  появлением  аудиокультуры.  Вся   русская

философия   отталкивалась   от   литературных   форм.   В

литературу   интегрировано  и  философское  мышление,   и

политическое.   Она   лучше  передает   все   конннотации

соборности,   чем   собственно   философия,    собственно

социология  и т.д. Русская литература - ядро  культуры  в

России  XIX  и  в значительной степени XX  века.  Это  не

просто  уступка  гуманитарному мышлению,  филологии.  Это

историческая  традиция русской культуры.  Поэтому  вполне

оправдано  обращение докладчика к русской литературе  как

одному  из  самых синтетических свидетельств изменений  в

русской культуре. Но наряду с Толстым и Достоевским  надо

еще не забывать и Щедрина. Щедрин обвинялся в русофобии и

самопоношении.  Но  я  думаю,  что  это  проявление   той

бинарности  русской  культуры, в  которой  утверждение  и

отрицание должны соединяться способом взаимоупора.

 

  Ахиезер:  Понятие модернизации стало  с  некоторых  пор

общим  обозначением попыток, стремлений  нашего  общества

вырваться    вперед   по   всем   важнейшим   социальным,

культурным,    техническим,   политическим    параметрам.

Исследования  в  этой  области  сталкиваются   с   трудно

осмысляемой  проблемой.  Некоторым  процессам  у  нас,  в

России мы вроде бы не находим аналогий в странах, которые

служат  нам эталонам понимания нашей собственной истории.

Эту специфику, как мне кажется, и пытался сегодня уловить

А.Вишневский,  схватить, освоить, обнажить через  понятие

"консервативная"  или  "инструментальная   модернизация".

Доклад   показывает,  что  модернизация,   которая,   так

сказать,  по  определению  возможна  на  основе  развития

личностного  начала, в действительности у нас  происходит

на   основе   синкретизма,  архаики.  Докладчик   пытался

обобщить эту основу понятием соборности. Ценность  такого

подхода,  как  мне  кажется, в радикальной  и  достаточно

определенной  постановки  проблемы  специфики  не  только

модернизации,  но  и  вообще  путей  развития  России.  В

истории   человечества  еще  не  было  столь   уникальной

модернизации,   когда  делалась  фантастическая   попытка

построить   индустриальное,  и  даже   постиндустриальное

общество на основе архаичных пластов культуры, на  основе

натуральных,  дорыночных,  дофеодальных  отношений.   Мне

кажется,  что здесь мы попадаем в самый центр  российской

специфики,   ее   расколотости.   В   частности,    между

либеральными   (или  усеченно  либеральными)   целями   и

архаичными  средствами (что, кстати  говоря,  приводит  к

восстановлению  архаичных целей и  низведению  достижений

либеральной  суперцивилизации  до  уровня  средств).  Для

осмысления  этих явлений нужны новые понятия,  обобщающие

уникальный  опыт  страны. В этой  связи  спор  по  поводу

соборности,  который  здесь занял много  времени,  скорее

затемнил суть поставленной в докладе проблемы, чем  помог

ее  углубить. Отчасти в этом виноват докладчик,  который,

выпятив  вперед понятие соборности, тем самым пустил  нас

по ложному следу. Впрочем, может быть, это не совсем так.

Соборность  в  устах  докладчика -  символ  и  концентрат

архаики,  которая стала инструментом модернизации.  Автор

вправе   давать  свою  интерпретации  понятий,   особенно

недостаточно устоявшихся. Я согласен с замечанием Натальи

Козловой, что само понятие соборности сложилось в  России

как  интеллигентская рефлексия (я бы добавил и  рефлексию

духовной элиты) на специфику страны. Вокруг этого понятия

было  много  споров.  Еще Вячеслав  Иванов  говорил,  что

"Соборность - задание, а не данность; она никогда еще  не

осуществлялась на земле всецело и прочно,  и  ее  так  же

нельзя  найти здесь или там, как Бога" (Иванов  В.  Собр.

соч.,   т.  III,  Брюссель,  1971,  c.260.).  Соборность,

следовательно,  не столько реальность отношений,  сколько

реальность  чьих-то  устремлений.  Этот  подход   требует

анализа разрыва между реальностью отношений и реальностью

ценностей,  без  чего,  как мне  кажется,  нельзя  понять

реальное место соборности в современной России.

  Здесь  подымался вопрос о том, можно ли  распространить

это  понятия за пределы России. На этот счет  также  есть

определенные традиции, которые в целом позволяют говорить

о  некоторой логике этого процесса. Трактовка  соборности

шла  от выведения ее из общинности к рассмотрению ее  как

специфики российской цивилизации у Данилевского и далее -

до  превращения ее в идею всеединства. Эта идея, слившись

с   другой   ветвью   соборности,  т.е.  коллективистским

крестьянским   социализмом,   завершилась   в   советской

соборности.  Она  в  свою очередь перешла  в  утопический

гибрид с модернизацией, о чем и был настоящий доклад.

  При  обсуждении  возник  вопрос  -  следует  ли  вообще

использовать  такого  рода  понятия,  как  соборность,  в

исследованиях, нацеленных на анализ современности. Можно,

конечно,  встать  на точку зрения, что современная  наука

описывает  современными методами предметную реальность  и

при этом нет никакой необходимости обращаться к Хомякову,

Бердяеву, к русской литературе и т.д. Какой бы была у нас

легкая   жизнь,   если  бы  это  было  возможно.   Нельзя

игнорировать, что опыт развития науки не гарантирует  нас

от   опасности  одностороннего  взгляда  на  вещи.   Опыт

прошлого  говорить нам и о неиспользованных возможностях.

В  определенных ситуациях они могут оказаться  решающими.

Например,  возникшие  еще до 1917  года  представления  о

расколе,   были  тогда  аксиоматическими.  Они  оказались

забытыми,  что  отбросило назад наше понимание  специфики

России.  Мы  живем в весьма специфической  культуре,  без

понимания   которой   невозможно   определить    ценность

собственных    научных   представлений,    понять    меру

возможности   использовать  наши  научные   понятия   для

осмысления   нашей   реальности.  Где-то   в   культурном

подсознании наших научных представлений лежит нечто,  что

можно  вытащить  на уровень сознания,  лишь  опираясь  на

багаж  казалось бы устаревших представлений. Это  требует

обращения  к соборности, к русской литературе  и  т.д.  В

этом,    кстати    и    заключается   важнейший    аспект

социокультурной     методологии,    требующей     анализа

представлений,  понятий  не  как  результата  "отражения"

предметного  мира,  но как момента культурного  развития,

развития  смыслов.  Стремление  людей  осмыслять  мир   в

научных понятиях в реальной жизни общества дополняется, а

подчас  перечеркивается обратным движением к  архаике,  к

той же соборности.

  В  России  происходят  странные  вещи.  Миллионы  людей

действуют  на  основе  понятий,  представлений,  смыслов,

которые  наука  позволяет себе игнорировать.  Поэтому  мы

постоянно  должны  искать путь между крайностями,  о  чем

говорил   Давыдов,  искать  путь  между  представлениями,

которые   могут  нести  реальную  программу  бесчисленных

поступков миллионов людей, и научными понятиями,  которые

в  условиях нашей "консервативной модернизации" воплощают

лишь  некоторый полюс наших возможностей.  Я  думаю,  что

критика  использования русской литературы, представлений,

которые  нам видятся лишь метафорами, с которой  выступил

Б.Ерасов,  столь  же правомерна, как  и  критика  научных

понятий,  которые  мы используем для анализа  российского

общества,  ее  динамики.  Для  понимания  социокультурных

процессов    нашего   общества   необходимо    постоянное

исследование их взаимопроникновения и взаимоотталкивания.

Лишь  на  этой  основе можно выявить реальные  программы,

которые создают и которым следуют миллионы людей в  своей

повседневной деятельности.

 

  Кантор:  Российская  соборность - бегство  от  свободы,

страх  перед  свободой.  Он  - форма  проявления  мощного

желания спастись, сохраниться в истории.  Патернализм  на

90%  существует  и  сегодня. Мои  студенты  демонстрируют

полное  отсутствие  рациональности. Они  просят  дать  им

концепцию,   что   свидетельствует  об   апокалиптичности

сознания. "Спасите нас".

 

  Сайко:   В   нашем  обсуждении  не  хватает   понимания

исторического пространства, временных характеристик.

  Соборность   складывалась   в   момент   перехода    от

первобытного   общества  к  классовому.  Надо   учитывать

особенности формирования субъекта исторического действия,

говорить об исторических этапах соборности.

   У синкретизма тоже есть временные характеристики. Одно

дело   синкретизм  древнерусского  человека  (у  которого

интуитивное и рассудочное не разделялись) и совсем другое

- тот, который существует сейчас.

  Россия формировалась в огромной пространственной  чаше,

в   которой   перетягивал  Запад.  Российская  соборность

формируется в сложной ситуации саморазвития  России,  она

абсолютно  отличается от всех других явлений аналогичного

типа.

 

  Вишневский:  К  сожалении, обсуждение затронуло  только

некоторую  часть того, что я хотел донести до  аудитории.

Моя  тема была - не соборность. Соборность (та, о которой

мы  говорим)  возникла на поверхности  русской  культуры,

когда  надо  было обозначить феномен разрушения  чего-то.

Были  разные  названия и интерпретации этого явления.  Но

это  уже  не  мой вопрос. Ерасов обиделся за  соборность.

Значит  я был прав и определил ее правильно. Но я на  нее

не нападал.

  Автономная  личность.  Конечно,  человек  всегда   есть

социализированное существо, адаптированное к социуму.  Но

механизмы адаптации здесь другие, не такие как в соборном

обществе.  Конечно,  с соборностью  не  покончено  нигде.

Например,  спор об абортах - разрешить не  разрешить.  То

есть  сам человек принимает решение, или решают за  меня.

Нравственный закон во мне или вне меня. Модернизация  для

меня   именно  в  этом  -  в  развитии  внутренней  среды

личности.  Соборность все равно будет присутствовать,  но

крайности  (между соборностью и автономизацией  личности)

надо  минимизировать, надо найти середину.  А  не  третий

путь,  поиски  которого  были  присущи  русской  культуре

(Л.Толстой, Достоевский). Их путь утопичен.  Это  не  тот

путь, который предлагали либералы.

  Главный  пафос  моего  доклада - в идее  консервативной

модернизации.   Наша   модернизация  противоречива,   она

опиралась на соборный человеческий материал. Это  вело  в

тупик. Но ничего уникального у нас нет. Так было везде: и

в  Германии, и в Италии, и в Китае - то же самое, лишь со

своими  особенностями. Особенность нашей  модернизации  в

том,  что  у  нас в России в начале XX века действительно

были  сливки  мировой культуры, но они не были  готовы  к

земной  жизни,  не  были интегрированы  в  это  общество,

общество "грядущего хама".

  Кондаков: Есть ли единый путь развития цивилизации  для

всех?

   Вишневский:  Есть,  но со своими  особенностями.  Надо

понять,   что   такое  "единый  путь",   какие   у   него

определяющие признаки?