Введение. Идеал нового правового государства 10 страница

Прежде всего, самую правду он определяет как любовь мудрого, т.е. любовь бескорыстную и беспристрастную. Нельзя не сказать, что ставить подобный принцип во главе юридических предписаний - значит, с самого начала вносить известную путаницу понятий, и действительно, Лейбниц выводит из этого принципа такие юридические обязанности, как, например, обязанность приносить пользу всем и жить, сообразуясь с требованиями высшего миропорядка и божественного закона. Слияние права с областью нравственно-религиозной здесь очевидно. Согласно с этим нравственным духом своей философии права, Лейбниц мечтает о том, "чтобы все дома, села, города, страны - одним словом, весь человеческий род составили как бы одну общину под управлением Бога". Все государства он хотел бы слить в одну организацию, которую всего скорее следует назвать церковью, судя по тому, как он ее себе представляет. Этот взгляд, очевидно, целиком заимствован из средних веков. Это обнаруживается, между прочим, и в том, что ближайшее применение своему идеалу он хочет найти в Германской империи, которая и в его время продолжала еще сохранять предания средневековой универсальной монархии. Лейбниц совершенно усваивает точку зрения средневекового католицизма, когда он говорит, что христианские князья подчиняют церкви не только свою совесть, но и свои престолы. В полном согласии с этими началами, он утверждает, что все христианство составляет как бы одно государство, во главе которого стоят два верховных вождя - первосвященник и император; что высшая власть над всеми принадлежит церкви и ее епископам; что император является защитником церкви или ее светлой рукой, как прирожденный вождь христиан против неверных.

Читая все эти утверждения, можно подумать, что мы имеем пред собой не протестантского философа конца XVII и начала XVIII века, а кого-либо из прежних католических писателей. Понятно, почему Лейбниц не мог ни оценить Томазия, ни согласиться с ним. У Томазия было живое чутье современности, и в своих построениях он являлся человеком нового времени, между тем как мечты Лейбница принадлежали средневековой старине. В то время как во Франции и Англии под влиянием настоятельных потребностей живого политического развития вырабатывалась идея нового правового государства и высказывались принципы, значительно опережающие свое время, в Германии, при слабости и неразвитости ее политической жизни, и мысль была обречена или на абстрактные построения, лишенные практической силы, или на воспроизведение идеалов, уже отживших свой век.

У Вольфа, к которому мы должны теперь перейти, мы найдем большую близость к действительности, но вместе с тем и большую прозаичность построений: немецкая современность не могла ему внушить ни возвышенных стремлений, ни широких политических идеалов. В развитии немецкой рационалистической философии система Вольфа обозначает собой тот поворотный пункт, когда рационализм одерживает победу над схоластикой и завоевывает себе твердое положение в немецких университетах и в немецкой науке. До Вольфа Меланхтоновская схоластика была все еще в силе; она имела характер признанной догмы, за которую держались все как за испытанную временем научную твердыню. Смелые нападки Пуфендорфа и Томазия расшатали эту твердыню, а философский гений Лейбница довершил торжество новой философии, показав блестящий пример оригинального философского творчества. Однако Лейбниц не дал законченного построения своих воззрений. То, что он писал, представляет не более как обрывки и наброски; необходимо было все это объединить и систематизировать. Для этого не надо было ни гения, ни даже крупного таланта: достаточно было, чтобы явился один из прилежных работников, которыми всегда была богата немецкая наука. В данном случае задача эта выпала на долю Христиана Вольфа. Ученые Германии были воспитаны на меланхтоновском догматизме и на систематичности изложения, которая с ним соединялась. Вольфовская философия отвечала этим традиционным потребностям немецких университетов, и потому она сделалась скорее философией общепризнанной и господствующей, какою была прежде вытесненная ею схоластика. К Лейбницевой философии Вольф не прибавил ничего оригинального; напротив, местами он сделал ее более плоской и поверхностной. Но он умел уложить ее в рамки старого строго систематического изложения и точно определенных понятий и придать завершенный вид тому, что у Лейбница было разбросано по разным сочинениям без должного порядка и системы. Результатом стараний Вольфа была полное торжество рационализма. Сами правители, еще недавно преследовавшие представителей новой философии, преклоняются пред ее авторитетом. Фридрих II писал Вольфу, что задача королей лишь осуществлять идеи философов; Иосиф II заявлял ему, что со времени восшествия его на престол философия была его руководительницей. Впрочем, до этого официального признания Вольфу, точно так же как и его предшественникам, пришлось вытерпеть гонения со стороны своих противников. Когда он нашел себе приют в Галле, в том самом Галле, куда ранее него спасся Томазий, он и здесь успехом своего преподавания и рационалистическим духом своих учений навлек на себя гнев ортодоксальных протестантов. Против него было возбуждено преследование: его обвинили в распространении гибельных и безбожных учений. Клерикально-настроенный король Фридрих-Вильгельм принял сторону противников Вольфа и в порыве негодования на философа предписал ему покинуть Галле и все прусские королевские земли в течение 48 часов. Вольф принужден был выехать из Пруссии, и только по вступлении на престол Фридриха II, он торжественно возвратился в Галле, призываемый туда самим королем. Он был сделан вновь профессором университета и возведен в звание канцлера, окончив свою жизнь среди всеобщего признания.

Мы уже достаточно разъяснили положение немецких философов рассматриваемой эпохи, чтобы сделать понятной и причину гонений на Вольфа: он был рационалистом, разрывал с традициями схоластики, и этого было достаточно, чтобы возбудить против него преследование. По складу своего характера он был, в сущности, человеком, склонным к ученому догматизму, к примирительным решениям, к общим формулам. Как мы вскоре увидим, он был родоначальником того нового догматического периода философии, который Кант удачно назвал ее догматическим сном. Мы отметим у него и такие положения, которые как будто бы отдают то памфлетами Джона Лильборна, то французской декларацией прав. Но все это было лишено у Вольфа той резкой определенности, которая отличает французских и английских писателей. В памяти последующих поколений Вольф останется только в качестве родоначальника догматической философии и теоретика полицейского государства; его радикальные формулы прошли бесследно для современников.

Философия права была одной из самых любимых областей исследования для Вольфа. Он принимался за ее обработку несколько раз. Исходным пунктом для его построений была та идея совершенствования, которая еще ранее его была высказана Лейбницем, но только им усвоена во всей полноте и положена в основу практической философии. В этой идее найден был, наконец, надлежащий противовес старым схоластическим построениям, которые твердо следует искать в первобытном состоянии невинности, требованиях Божественного закона. Вольф, вслед за Лейбницем, указывал для общественной жизни всем доступный и понятный принцип, говоря, что нравственной задачей человечества является стремление к совершенствованию. Отсюда он выводил и основной закон природы, обязывающий нас стремиться к совершенству и избегать всего, что ему противоречит. Каждый должен стараться - так поясняет Вольф свой закон - достигать, по мере своих сил, совершенства своей души, своего тела и своих внешних отношений. Каждый должен стремиться к приобретению тех благ, которые возвышают его дух и увеличивают внешнее счастье. Наконец, каждый обязан избегать, по мере своих сил, всего, что унижает дух, ослабляет телесные силы и уменьшает жизненное наслаждение. Подобно тому как для Гроция и Пуфендорфа, как для всех рационалистов вообще, и для Вольфа этот основной естественный закон, как и все частные его последствия, вытекают с логической необходимостью из природы людей. Разум указывает человеку истинные нормы жизни.

Что касается подробностей моральных предписаний Вольфа, то они представляют собой образчик редкого педантизма, который старается мелочную расчетливость в каждом шаге и действии соединить с требованием нравственного совершенствования. В области нравственных действий самое существенное и основное определяется силой нравственного порыва и теплотой нравственного чувства; вносить сюда мелкие расчеты пользы и вреда значит искажать самую сущность нравственных стремлений. В минуту самопожертвования, например кто взвешивает свои силы и возможные результаты их применения? Красота нравственного подвига и состоит именно в известной нерасчетливости, с которой он совершается. Но Вольф советует в данном случае, прежде чем жертвовать собою, рассчитать первоначально, насколько это может быть полезно для себя и других. Так, например, человек слабосильный не должен помогать другому, попавшему в руки разбойников, ибо он подверг бы только опасности свою собственную жизнь, не избавив от опасности другого. Вообще, любя других, не следует забывать и себя, благоразумно советует Вольф. Он хотел бы подчинить все наше существование строжайшему контролю разума, внести обдуманность и сознательность в каждый шаг нашей жизни. В этом отношении особенно характерными являются известные правила его этики, которые он рекомендует исполнять каждому человеку. По совету Вольфа, каждый из нас должен утром и вечером, вставая и ложась спать, обдумывать свои предположения и действия и взвешивать, насколько они могут способствовать достижению конечной цели нашего существования, т. е. нравственному усовершенствованию.

Все эти черты педантической заботливости о порядке и стройности жизни встречают нас и в политических воззрениях Вольфа. Как я уже заметил, он высказывает иногда положения, которые звучат почти как тезисы радикальной английской доктрины. Так, например, он с полной ясностью высказывает принцип прирожденных прав личности. Нет права без соответствующей ему обязанности; но зато должны существовать прирожденные права, потому что существуют прирожденные обязанности. Они равны для всех людей, прибавляет Вольф, так как они вытекают из человеческой природы, которая у всех одна и та же. От природы все люди равны: что позволено одному, то позволено и другому, к чему обязан один, к тому обязан и другой. Точно так же все люди свободны по природе, как они по природе равны: ни один человек не может иметь власти над действиями другого. Наконец, в силу тех же начал следует признать, что все люди имеют от природы равное право на вещи и что первоначальным отношением к имуществу является общение - communio primaeva. Полное равенство, безусловная свобода, имущественное общение - ведь это лозунги всех революционных учений; индивидуалистические начала высказываются здесь со всей силой их радикального выражения. Но мы уже знаем, что у Вольфа выводятся самые мирные последствия. Как приходит он к этим последствиям, мы сейчас увидим.

Для тех, кто говорит о прирожденных правах, возможно, было затем два заключения: или требовать их безусловного осуществления в гражданском быту, или же допустить необходимость их ограничения, в видах практических условий общежития. Это последнее допущение давало возможность примирять радикализм естественного права с любым положительным порядком, и на эту именно точку зрения становится Вольф. Так, он утверждает, что имущественное общение осуществимо лишь при совершенстве всех людей; а так как этого нет, то приходится предпочесть и свободное распоряжение ею. Точно так же должны быть ограничены и прирожденные людям равенство и свобода. Каждый человек может ограничить свою свободу и даже продать себя в рабство. Отсюда проистекает власть одних лиц над другими в хозяйственных отношениях. Такая же власть и соответствующее ей подчинение устанавливаются в государственном союзе, где народ, в силу присущей ему естественной свободы, может избрать любую форму правления, хотя бы даже патримониальную или феодальную. Вольф высказывает, между прочим, положение, что законы гражданские не должны противоречить естественным: но что же, спрашивается, остается от строгих начал естественного права, если философская дедукция, в конце концов, узаконяет и феодальный строй?

Впоследствии часто упрекали естественно-правовую школу, что она устанавливала идеал единого права для всех времен и народов. С гораздо большим основанием можно было бы упрекать - по крайней мере, ее немецких представителей - в том, что они слишком легко отступили от собственных начал, чтобы признать правомерным любой исторический порядок. Подобное признание входило обыкновенно неотъемлемым звеном в цепь их дедукции и казалось им тем менее логическим отступлением, что они видели в этом одно из следствий естественной свободы: народ может установить у себя любую форму в силу принадлежащего ему права распоряжаться своей судьбой.

Что касается политических взглядов Вольфа, то его общий принцип - стремление к совершенству, в связи со свойственным ему духом мелочной заботливости обо всем, - приводит его к построению теории так называемого полицейского государства. Главной чертой этой теории является требование неусыпной правительственной опеки над жизнью и личностью подданных. Основой для Вольфа послужило смешение нравственных целей человеческой жизни с политическими задачами государственной деятельности. Человеческое совершенство является, по Вольфу, целью личной морали; оно же представляет и руководящий принцип политики. Государство должно стремиться к тому, чтобы сделать подданных добродетельными и этим путем обеспечить их счастье. Исходя отсюда Вольф не оставляет ни одной области частных отношений неприкосновенной: повсюду вводится государственный надзор и правительственная опека. Брачные и семейные отношения, распоряжения частным имуществом, нравственное воспитание и умственное развитие - все это подчиняется контролю власти и ее верховному руководству. Смешение права и нравственности идет здесь рука об руку с подавлением личного начала. Трудно перечислить все детальные советы, которые в этом отношении Вольф считает нужным преподать правительству. Оно касается всех подробностей образа жизни подданных, возлагая на государство даже заботы об известных нормах для пищи и одежды граждан, для их удовольствий и развлечений. Как сам он выражается, правительство, осуществляя идеал совершенной жизни граждан, должно заботиться об удовольствии всех пяти чувств человека. Религиозный культ и полезные книги, театр и музыка, поэзия и скульптура - все это должно служить предметом попечения для государства. Так далеко заводит Вольфа его идеал политики, берущий на себя всецело устроение личной жизни подданных. Следует к этому прибавить, что, касаясь старого вопроса о повиновении властям, Вольф со своей обычной осторожностью рекомендует избегать конфликтов с правительством и, в случае нравственной невозможности послушания, смиренно принимать наказание, которое оно назначит. Высшей формой правления он считал ту, в которой власть ограничивается известными основными законами; но это не мешало ему рекомендовать свою систему опеки для всех форм политического устройства, а при этой системе личная свобода подвергается самым серьезным опасностям. Обсуждая систему принудительного нравственного воспитания, рекомендуемую Вольфом, нельзя не вспомнить классические возражения против нее великого юриста недавнего прошлого, Иеринга. Говоря об условиях нравственного воспитания лиц, Иеринг замечает: "Чувствовать себя творцом хотя бы самого малого мира, отражаться в своем творении как в таком, которое не существовало до него и только получило через него свое бытие, вот что дает человеку сознание своего достоинства и чувство своего подобия Богу. Развивать эту творческую деятельность есть высочайшее право человека и необходимое средство для его нравственного самовоспитания. Оно предполагает свободу, так как нашим творением можно считать только то, что свободно вытекает из нашей личности. Принуждать человека к доброму и разумному не столько потому есть прегрешение против его назначения, что таким образом преграждается выбор противоположного, сколько потому, что у него отнимается возможность делать выбор по собственному побуждению". Для нравственного развития личности нужно свободное стремление к добру - эта бесспорная этическая аксиома остается чуждой для Вольфа и служит бесповоротным осуждением его системы принудительного воспитания к добру.

Впоследствии Вольф несколько изменил свою точку зрения, постаравшись ввести в свою систему начала прав и свобод, которые стушевывались в его первоначальной теории. Он требует здесь, чтобы гражданину была предоставлена свобода делать все, что необходимо для исполнения его нравственных обязанностей. Здесь-то он и приходит к установлению прирожденных прав личности и начал равенства и свободы, о которых мы говорили выше. Но, несмотря на эти новые начала, он и в позднейшей системе философии права воспроизводит свою прежнюю идею полицейского государства. По-прежнему он требует здесь, чтобы государство следило за добродетелью подданных и наблюдало даже за тем, чтобы они были благочестивы и почитали Бога.

Такова в общих чертах система Вольфа. В то время как он писал, она была не только теоретическим пожеланием, но и жизненной практикой. Просвещенный абсолютизм осуществлял в действительности идеал полицейского государства и проводил в жизнь ту политику, которую впоследствии упрекали за ее стремление слишком много управлять, т. е. всюду вмешиваться, не давая ни малейшего простора частной и общественной инициативе. Идеал Вольфа был ближе к действительности, чем построение Лейбница, но зато он лишен был поэзии средневековых воспоминаний и проникнут мелочной прозой немецкой политики. Уже в XVIII в. он вызвал против себя протесты здоровой реакции. Впрочем, система Вольфа подверглась нападениям не только в этом отношении: весь строй идей рационалистической философии, поскольку она выразилась в этой системе, вызвал против себя критические нападки различных школ.

Каждое направление в истории человеческой мысли после известного периода торжества вызывает обыкновенно против себя реакцию и сменяется новым направлением, ему противоположным. Эта последовательная смена направлений и точек зрения объясняется не только свойственной человеческому духу потребностью последовательно освещать различные стороны изучаемых предметов, но и той особенностью каждого направления и каждой школы, что с течением времени они как бы застывают в усвоенных формулах и лишаются способности к дальнейшему развитию. Раз, начертанный круг идей стесняет свободное движение мысли, отнимает у нее ширь и простор оригинального творчества. И если это верно по отношению к основателям школы, то еще с большим правом это можно высказать относительно их последователей и учеников. В применении формул, принятых однажды школой, ученики оказываются обыкновенно гораздо более решительными и безапелляционными, чем учитель. Полагаясь на его авторитет, они превращают его учение в догматы твердой веры и создают из них своего рода катехизис. В каждой школе являются свои эпигоны и вульгаризаторы, которые снимают с первоначальных положений своего родоначальника печать свежести и оригинальной новизны и, повторяя их беспрестанно в качестве готовых ответов на все сомнения, придают им характер докучливых шаблонов и банальных формул, которые парализуют дальнейшее движение мысли. В этой печальной вульгаризации прежних великих истин как бы проявляется Немезида истории, мстящая человеческому духу за временное успокоение на добытых формулах и усвоенных результатах. Такую судьбу испытывали и более крупные направления. Тем более это понятно в отношении к Вольфианской школе и в такой неподвижной среде, какой явилось немецкое общество в первой половине XVIII в.

Припомним еще раз, что получил Вольф в наследие от новой философии, и посмотрим, что сделали из этого он и его ученики. Прежде всего, он унаследовал от своих предшественников методу исследования, великую методу рационализма, которая на первых порах являлась могущественным орудием критики и прогресса, предназначенным для борьбы с вековыми суевериями и предрассудками, с остатками средневекового рабства и католической нетерпимости. Все выводить из разума, все подвергать его суду и критике - таков был великий принцип рационализма, усвоенный новой философией. Этот принцип, начиная с Гуго Гроция, последовательно проводится в юриспруденции и становится необходимой принадлежностью естественного права, которое - по своей идее - было призвано осуществлять критическую работу в специальной области юридических установлений и норм. Но что сделали с рационалистической методой и естественным правом вольфианцы?

Рационалистическая метода вскоре утратила у них свой критический характер и превратилась в орудие самоуверенного догматизма, который с удивительной смелостью создавал свои построения. В области философии вольфианцы вновь восстановили строго догматические приемы мысли. Не исследуя условий и границ человеческого разума, они смело и безапелляционно рассуждали обо всем, о самых трудных предметах, как о самых простых. О Боге и о человеческой душе они судили с такой же легкостью и уверенностью, как и о предметах непосредственного опыта. Схоластический дух вновь ожил в этих построениях. Вообще ошибочно думать, что схоластика умерла со Средними веками: еще Канту приходилось бороться с ее позднейшим отпрыском, с вольфианством. Тот же процесс перехода от критики к догматизму совершился в области естественного права. Во Франции и Англии критические стремления естественного права поддерживались потребностями практической борьбы. В Германии естественное право выродилось в систему рационалистического обоснования и построения права положительного. Старое преклонение перед римским правом, как пред писаным разумом, заставляет многих юристов и философов этого времени видеть в нем воплощение естественного права. Римские положения без дальнейших колебаний переносились в учебники права естественного и объявлялись вечными и необходимыми требованиями разума. Философы этого направления вообще не стеснялись в своих догматических построениях: по свидетельству одного из противников, Густава Гюго, они одинаково готовы были выводить из неизменных требований разума и французскую конституцию, и Священную Римскую империю.

Кроме рационалистической методы и критических стремлений Вольф воспринял от прежних философов и их основное положение об общительной природе человека и его нравственных стремлениях. Мы в свое время отметили, в какие формы облеклось это положение Грация у его немецких последователей: у Том Азия оно было близко к тому, чтобы устранить политику насчет этики и заменить все политические предписания одним заветом любви; у Лейбница оно выразилось в поэтической реставрации средневекового строя. Вольф в данном случае был догматичнее и прозаичнее своих предшественников: из их основ он создал теорию политического государства, которая была не чем иным, как системой безусловной и полной опеки над жизнью и личностью граждан. Первоначальные освободительные стремления рационализма, опиравшиеся на протестантский принцип нравственной автономии, сменились здесь тенденциями государственного абсолютизма. К этому следует прибавить, что ученики Вольфа всеми этими частями его учения умели придать особенно плоский и поверхностный характер самодовольного резонерства, которое начало возмущать более серьезные и живые умы еще в XVIII веке. Против вольфианства раздаются с разных сторон протесты и обвинения. Реакция против него проявляется в трояком направлении.

Во-первых, против него возрастает философский критицизм Канта, нападая на поверхностный догматизм Вольфа в области философии и противопоставляя ему более глубокое идеалистическое направление.

Во-вторых, против абстрактной методы Вольфовой школы, которая не хотела знать исторического развития прав, которая пыталась создавать из существующих основ вечный идеал правообразования, вооружается историческое направление.

Наконец, в-третьих, против системы полицейского государства, пытавшегося учредить постоянный контроль над гражданами, протестует теория так называемого юридического государства, которая требует полной и безусловной свободы граждан от всякой регламентации.

Но все эти теории выходят из рамок настоящего курса и должны быть изложены в другой связи идей и учений. В пределах рассматриваемой эпохи нам остается еще ознакомиться с французскими учениями XVIII в., которые имели огромное значение для всей политической литературы последующего времени.

Глава XI. Французские учения XVIII века

В то время, когда в Германии высказывались взгляды, свидетельствовавшие о начавшейся реакции против рационализма, в другом ряде учений, по преимуществу происходивших во Франции, продолжалась критическая и созидательная работа рационалистической мысли. Если французские учения не всегда отличались оригинальностью, то они как нельзя более предназначены были для того, чтобы в легкой, доступной и привлекательной форме распространить в массах идеи европейского просвещения. Едва ли когда-нибудь ранее политическая литература становилась до такой степени общим вкусом, почти всенародным явлением, как в эту эпоху. Новые формулы и идеи, способы выражения и стиль французских писателей разошлись широко по всем концам Франции, и не только Франции - вся Европа приобщилась к этому увлечению. Конечно, это широкое распространение литературных формул и форм не всегда шло в глубину сознания, не всегда становилось твердым убеждением. Для многих это были только красивые и модные, а главное - привлекательные по своей смелости фразы. Как выражался один из представителей французской аристократической молодежи, в это время одинаково охотно "вкушали выгоды патрициата и прелести плебейской философии". Приятно было поговорить об опасных перспективах и смелых планах и затем сознавать, что все это остается на бумаге. Но если для одних, для привилегированных, политические идеи были только войной на бумаге, для других это был истинный переворот в умах - переворот, на который наталкивала сама жизнь, которого жаждала революция. Оппозиционная литература была усвоена тем легче и скорее, чем более она была отзвуком жизни. Надо ли теперь повторять ставшую избитой мысль, что не писатели и философы произвели революцию, что они явились только сознательными выразителями стихийных процессов истории? Но нам важны эти сознательные выразители; мы берем историю с этой именно стороны: литература есть зеркало жизни, в котором она отражается и которое служит одним из источников для суждения о ней.

Если бы надо было указать первое зарождение того оппозиционного духа, который был предвестником Французской революции, то пришлось бы начать издалека, с писателей более ранних. Здесь не слышно еще ни язвительной и уничтожающей насмешки Вольтера, ни пламенного красноречия Руссо, ни даже ученых рассуждений Монтескье. Кто же действует в этот период? Это были благожелательные епископы вроде Фенелона, благородные маршалы, как Вобан, верующие скептики, каким являлся Бель. Главное отличие их от позднейших писателей заключается в том, что они приходят к своим протестам почти неожиданно для себя и для своего положения. Принадлежа к противоположному классу и обладая ясным умом и добрым сердцем, они требуют облегчения условий жизни, которая начинает казаться им шаткой в своих основах. Их конкретные выводы не представляют особого интереса, но важен был самый дух для произведений, в котором, в большей или меньшей степени, чуялось приближение революционной эпохи. Не имея в виду подкапываться под основы старых традиций, принадлежа к классу лиц, настроенных вовсе не революционно, они оказались первыми провозвестниками оппозиции.

Но более решительный поворот к ней начинается с Вольтера*(28) Он стоит во главе руководителей мысли XVIII в. в качестве признанного и могущественного их вождя. Краткая характеристика его взглядов дает нам возможность судить об общем направлении просветительной философии, поскольку она касалась политических проблем.

Главная цель Вольтера - распространить в обществе дух свободы, гуманности и терпимости. Вот чем объясняется его страстная вражда к католической церкви, в которой он видел воплощение противоположных начал - оплот суеверия, фанатизма и гнета над мыслью. То, с чем он борется, есть, в сущности, средневековый католический дух, который пережил во Франции протесты Реформации и господствовал здесь вплоть до XVIII в. В иных формах, с иными посылками Вольтер продолжает дело протестантизма. Он борется также за свободу духа и мысли, но борется не во имя евангельского предания и истинной веры, а во имя разума и просвещения. Таков основной мотив деятельности Вольтера и других представителей просветительной философии. Как увидим далее, в политике он держался старых форм и не восставал против современного государственного строя. Иное положение занимают Монтескье и Руссо. Они продолжают оппозиционную работу Вольтера. Если он боролся против церкви - они восстают против государства, против несправедливостей старого общественного порядка.

За Вольтером издавна утвердилась репутация разрушителя всех основ; его критическая деятельность часто представлялась революционной. А между тем в ней много было традиционных взглядов и даже известного консерватизма. Так, например, нападая на католическую церковь, он не отрицает сущности религии и всю свою жизнь оставался убежденным деистом. Что касается области политической, то в этом отношении Вольтер всего менее был революционером. Правда, он говорит о естественных правах человека и провозглашает начала, которые получают затем такую славу: liberte et egalite. Но высказываясь, таким образом, за равенство и свободу, Вольтер соединял эти принципы с подчинением закону и порядку: он всегда стоял за реформу, а не за революцию. Его политическая программа сводится к требованию, чтобы установлена была правильная юстиция и равенство всех перед законом и чтобы обеспечена была свобода мысли. Но, в общем, он стоит за то, что в Европе того времени называли "просвещенным абсолютизмом". Реформы через просвещенных монархов - вот его политическая программа. Таким образом, Вольтер является представителем той стадии оппозиционной литературы, которая нападала по преимуществу на церковь и оставляла нетронутыми основы государственного быта. Недостатки существующего строя Вольтер объяснял не ветхостью государственного механизма, не элементарной простотой старых государственных форм, а отсутствием просвещения и господством невежества. Кто поддерживает это невежество? По мнению Вольтера - церковь. Кто может его устранить? Философы и просвещенные правители. Отсюда политические симпатии и антипатии Вольтера.