Человек в литературе сентиментализма
Историческое происхождение сентиментализма можно связать с разработкой “средних” жанров классицизма: идилии, стихотворения дружеского послания, песни, эпистолярных форм. Однако произошло их существование переосмысление: с них как бы был снят знак неполноценности, срединности. Сентиментализм связывал высокое бытие с природным началом. Близость к природе объяснялось высшим благом. Натуральность выступала как критерий истинности. Труд земледельца и пастуха или сопричастность ему: семья и домашнии заботы; дружба, любовь и соседская взаимопомощь; сердечность, способность сочувствовать и сострадать - все это объявлялось проявлением благостной сущности “естественного человека”. Человек и его окружающие не являются случайными странниками на земле, существует органическая прикрепленность, приращенность жизни и ее событий к месту - к родной стране со всеми ее уголками, к родным горам, к родному делу, родным полям, реке и лесу, к родному дому” (Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. с.374). Семья мыслится как исконные “естественная” форма человеческого общежития, и смена поколений включает в круг природных циклов рождения, роста, плодоношения и умирания. Быт выступает как сфера прекрасного и истинного существования “естественных” вещей и процессов: домашняя утварь и трапезничанье, одежда и “натуральный” продукт, свадьбы и похороны, детские игры и рассказы стариков. Быт устойчив, прост, поэтичен и мудр. В центре сентиментального мира стоит женщина - возлюбленная, жена и мать семейства. В ней соединяются человеческие и природные узы. Сентиментализм противопоставил природу цивилизации, объявив городскую жизнь удалением от “естественного” бытия. Поэтому она полна таких пороков, как сословное неравенство, религиозную нетерпимость, власть чинов и денег, проституция. И преимущества цивилизации (комфорт и роскошь) носят внешний характер и лишь прикрывают отчужденность, корыстолюбие и продажность. Просветительское понимание человека лежало в основе сентиментализации, делая его демократически ориентированным стилем. Его художественный диапазон был весьма широк. В залу высокого искусства вошли семья, дети, старики, простолюдины, домашний быт, мир растений и животных, поэзия дружбы и соседской взаимопомощи. в эпоху сентиментализации появляется женская и детская литература: возникает детский портрет в живописи. Регулярные парки сменяются пейзажными: ландшафты усовершенствуются через более поэтическое расположение кустов, деревьев и дорожек, через подбор сочетающихся пород деревьев - без резких границ, спрямлений, превращения крон в геометрические фигуры. Одежда уже не маскирует фигуру, а позволяет “проступить” человеческому телу, подчеркивает красоту природных пропорций (в моду входит женские платья, имитирующие хитоны древних гречанок). В архитектуре начинают разрабатываться формы, обеспечивающии слияние здания и окружающего его ландшафта. Растения “переползают” на террасы и открытые площадки домов, свисают с окон веранд. Появляются витые плющом беседки. Строятся здания, специально закрытое от равнодушного взора кустами и деревьями: хижины отшельников, храмы - памятники нелепой дружбы и любви. В живописи повышается интерес к поэтическим жанровым сценам, портрет на дюне “чувствительного” пейзажа, к показу жизни простолюдинов. Да и представители благородных сословий показаны не в мундирах с орденами, а “домашним образом”: как отцы семейства, добрые чудаки, мечтатели. Поэзия семьи, дружеского и соседского круга нашли в сентиментальном стиле высокое и одухотворенное воплощение.
Сентиментальный герой - это человек природы и тесного, теплого круга близких людей. Если классицистический тип - мужской или мужеподобный (мудрый государственный деятель в расцвете сил), то сентиментальный тип ориентирован на женское доминирование, возвеличивает мать семейства, верную супругу, добродетельную хозяйку. Основной ход времени - природный, связанный со сменой времен года и поколений, быт конкретен и опоэтизирован. Позитивные чувства заботы, симпатии, любви и дружбы объединяют людей в неформальный круг. Здесь восстанавливается единение людей с природой (хижина, дворянская усадьба, дача). Этическая красота переживается непосредственно как эмоциональная совместная жизнь. Это мир женщин, детей, стариков, всех тех, кто "тянет лямку" на работе, а затем отдыхает "на лоне". Сентиментальный тип богат непосредственным переживанием конкретного бытия как насыщенного красотой быта, мягок, добросердечен, чувствителен, альтруистичен, слит с 'природой, склонен к "натуральному" потреблению простой, но здоровой ;жизни, уединяется в скромном, но тихом и уютном жилище. Такова Тать-|яна Ларина Пушкина, князь Мышкин Достоевского. При этом есть угроза [сузить свои интересы до тесного бытового круга, впасть в прекраснодушие, стать пассивным элементом природного бытия (Манилов | Гоголя, Обломов Гончарова).
Идиллические мотивы в творчестве Грея, Гольдсмита, Томсона, Ричардсона, сперва не были просто данью стилистическим новациям. Англия, родина европейского сентиментализма, действительно смогла выработать культурные механизмы, обеспечившие сбалансированность отношений малой и большой групп, семьи и общества, семьи и государства. Посетивший в 1790 г. Англию Карамзин в «Письмах русского путешественника» писал:
«Англичане боятся строгой полиции и лучше хотят быть обкрадены, нежели видеть везде караулы, пикеты и жить в городе, как в лагере» (Карамзин, I, 562). «Берега Темзы прекрасны... Как милы сельские домики, оплетенные розами снизу до самой кровли или густо обсаженные деревами... Но картина добрых нравов и семейного счастья все более восхищает меня в деревнях английских... У нас правило: вечно быть в гостях или принимать гостей. Англичанин говорит: “Я хочу быть счастливым дома и только изредка иметь свидетелей моему счастью”» (Карамзин, I, 563—568). «Не смотря на лондонскую огромную церковь св. Павла, не глядя на Темзу, через которую великолепные мосты перегибаются и на которой пестреют флаги всех народов, не удивляясь богатству магазинов ост-индской компании и даже не в собрании здешнего Ученого королевского общества, говорю я: “Англичане просвещенны!” — Нет, но видя, как они умеют наслаждаться семейным счастьем, твержу сто раз: “Англичане просвещенны!”» (Карамзин, I, 571—572). «Нынешнее утро видел я в славном Британском музее множество древностей... но всего любопытнее был для меня оригинал Магны Харты, или славный договор англичан с их королем Иоанном, заключенный в ХIII в. и служащий основанием их конституции. Спросите у англичанина, в чем состоят ее главные выгоды? Он скажет: “Я живу, где хочу; уверен в том, что имею; не боясь ничего, кроме законов”. Разогните Магну Харту: в ней король утвердил клятвенно сии права для англичан — и в какое время? Когда все другие европейские народы были еще погружены в мрачное варварство» (Карамзин, I, 566—567).
Для выяснения типологических проблем сперва предметом анализа станет даже произведение иностранного автора — Диккенса: сентиментальная струя в его творчестве особенно заметна. Это глава ХХV романа «Большие надежды», опубликованного в Англии в 1860—1861 гг. и в России (в русском переводе) в 1861 же году. По структурной «чистоте» нарисованная в этой главе картина заслуживает внимания.
Главный герой романа, Пип, рассказывает, как в Лондоне его пригласил к себе в гости мистер Уэммик, и они вдвоем направились из юридической канторы, где работал хозяин, к его жилищу.
«Уолворт представлял собой множество переулков, канав и садков, — место, по-видимому, тихое и скучноватое. Дом Уэммика, маленький, деревянный, стоял в саду, фасад его вверху был выпилен и раскрашен наподобие артиллерийской батареи.
— Моя работа, — сказал Уэммик, — не правда ли, красив? Я рассыпался в похвалах. Я, кажется, никогда не видел такого маленького домика, таких забавных стрельчатых оконец (по преимуществу ложных) и стрельчатой двери, такой крошечной, что в нее едва можно было войти.
— Вон там, видите, настоящий флагшток, — сказал Уэммик — по воскресеньям на нем развевается настоящий флаг. А теперь смотрите сюда. Я перешел по мосту, сейчас подниму его, и, конечно, сообщение прервано.
Мост представлял собой доску, перекинутую через ров в четыре фута шириной и в два глубиной. Но приятно было видеть, с какой гордостью Уэммик его поднял и закрепил, улыбаясь на этот раз не одними губами, а всем сердцем.
— Каждый вечер в 9 часов по гринвичскому времени стреляет пушка, — сказал Уэммик, — Вон она там...
Орудие... было установлено на крыше крепости, построенной из фанерной решетки.
— А позади дома, — сказал Уэммик, — не на виду, чтобы не нарушать картины укреплений, я держу свинью и кой-какую птицу и кроликов; еще я соорудил парничок и сажаю огурцы; за ужином вы сами убедитесь, какой у меня вырос салат. Так что... если мои скромные владения подвергнутся осаде, здесь, черт знает как долго можно продержаться, запасов хватит.
Затем он повел меня к беседке, до которой было по прямой шагов пятнадцать, но дорожка так прихотливо извивалась, что путь туда занял довольно много времени. В этом уединенном местечке для нас уже были приготовлены стаканы; пунш был погружен для охлаждения в декоративное озерцо, на берегу которого стояла беседка. Позади этого круглого озерца (с островом, который я чуть было не принял за предназначенный к ужину салат) Уэммик устроил фонтан...
— Я сам себе и механик, и плотник, и садовник, и водопроводчик, и мастер на все руки, — сказал Уэммик в ответ на мои похвалы. — И это, знаете ли, неплохо. Смахиваешь с себя ньюгетскую паутину <Ньюгет — лондонская тюрьма; М. И.> и Престарелому интересно. Можно я вас сейчас познакомлю с Престарелым?...
Мы пошли в замок. У камина сидел глубокий старик в байковой куртке; чистенький, веселый, довольный, ухоженный, но совершенно глухой.
— Ну-с, как дела Престарелый Родитель? — шутливо приветствовал мистер Уэммик, с чувством пожимая ему руку.
— Превосходно, Джон, превосходно! — отвечал старик.
— Вот, Престарелый Родитель — представляю тебе Пипа, — продолжал Уэммик, — жаль только, что ты не расслышишь его фамилию. Покивайте ему, мистер Пип, он это любит. Прошу вас, покивайте ему, да почаще!
— У моего сына замечательный дом, сэр, — прокричал старик, в то время как я изо всех сил кивал ему головой. — И красивейший сад, сэр. После смерти моего сына государство должно приобрести этот участок земли и прекрасные сооружения, кои на нем находятся, и предоставить его для народных гуляний.
— А ты и рад, Престарелый, ты и горд! — сказал Уэммик, любуясь отцом, и его жесткое лицо совсем смягчилось... Старик совсем развеселился. Он стал собираться на птичник, кормить кур... Перед ужином Уэммик показал мне свое собрание редкостей. То были по большей части уголовные реликвии: письмо, послужившее знаменитому преступнику для написания подложного письма... и несколько подлинных признаний, написанных осужденными на виселицу, — эти документы мистер Уэммик ценил особенно высоко, поскольку в них, как он выразился, “что ни слово, то ложь, сэр...”
В комнате появилась очень приятная служаночка, в обязанности которой входило присматривать за Престарелым в течение дня. Когда она накрыла стол для ужина, подъемный мост был опущен, и девочка ушла ночевать к себе домой. Ужин удался на славу...
После завтрака... мы ровно в половине девятого пустились в путь. По мере приближения к Литтл-Бриттен Уэммик становился все суше и жестче, и рот его все больше уподоблялся щели почтового ящика. И когда мы наконец вошли в контору и он вытащил из-за ворота ключ, ничто в его облике уже не напоминало об Уолворте, словно и замок, и подъемный мост, и беседка, и озеро, и фонтан, и Престарелый — все развеялось в прах от последнего выстрела Громобоя»[23].
Перед нами текст реалистического произведения, причем автор не стремится к какой-либо изысканной стилизации. Мир романа Диккенса суров. Маленький мальчик, выросший в семье деревенского кузнеца, иногда посещавший зарастающий паутиной дом богатой и капризной леди, вдруг оказывается в Лондоне, проходит «школу» джентльменства, но под конец видит всю изнанку богатого существования. Таков жизненный путь Пипа. Диккенс вполне трезво и предметно точно рисует бытовую обстановку, тип поведения в разных социальных сферах. Он современник Бальзака, Стендаля, Гоголя, Достоевского. И отнюдь не из прекраснодушия и неопытности Диккенс рисует этот островок уюта, ибо в нем виден живой идеал.
«Поместье» Уэммика — это своеобразный остров Робинзона в бурном океане лондонской суеты. Граница очерчена ясно — ров, через который перекидывается подъемный мост. Конечно, через этот ров нетрудно перепрыгнуть, но он лишь физическая пометка незыблемого смыслового размежевания «чужого» и «своего», получающего социальную санкцию в признании права собственности. Лозунг «мой дом — моя крепость!» — здесь явлен во всей своей силе. Не случайно и домик называется замком, охраняется пушкой («Громобоем») и построен в готическом стиле[24].
Топографическая отгороженность усадьбы и ее юридическая оформленность находят соответствие в изолированности «усадебной личности» Уэммика. Задолго до появления психологических теорий множественности личности у человека, литература стала осмыслять этот феномен. Жесткость лондонского Уэммика переходит в доброту домашнего Уэммика, а затем при возвращении в центр Лондона Уэммик опять становится замкнутым и суровым. Но, находясь на «своей» земле, Уэммик сливается с нею, блаженно растворяется в ней: именно здесь находится его главное место обитания, его Дом. Липс писал: «Чем древнее и примитивнее народ, тем большее пространство занимает то, что он считает своим домом. Так домом примитивных племен является скорее вся обширная территория племени, а не сооруженное по большей части лишь на время убежище, где семья укрывается от ветра и дождя и где она проводит ночь... Не место, случайно выбранное для стоянки, а земля племени — вот дом семьи»[25]. Однако древность такого представления — еще не есть пережиток. Развитие социальных отношений определяет и характер размежевания пространств. Но представление о своей, независимой от «чужих» физической сфере бытия личности остается неизменным. Разрабатывая в конце ХIХ в. теорию личности, Уильям Джеймс выделил три инстанции: физическую личность, социальную и духовную. Под духовной он понимал структуру внутренних состояний (душевных переживаний), отрефлексированных человеком. Социальная личность воплощает структуру межличностных отношений данного человека, а вот как Джеймс определяет физическую личность:
«Все мы имеем бессознательное влечение охранять наши тела, облекать их в платье, снабженные украшениями, лелеять наших родителей, жену и детей и приискивать себе собственный уголок, в котором могли бы жить, совершенствуя свою домашнюю обстановку... хотя и правда, что часть нашего огорчения при потере предметов обладания обусловлена сознанием того, что мы теперь должны обходиться без некоторых благ... но все-таки во всяком подобном случае, сверх того еще в нас остается чувство умаления нашей личности, превращения некоторой части ее в ничто, — и этот факт представляет собою самостоятельное психическое явление»[26].
В социальной психологии есть понятие «эталонная группа», означающее ту общность, к которой человек хотел бы принадлежать в первую очередь (в действительности он может состоять членом этой группы, а может и не удостоиться этого). Все свое поведение человек соотносит прежде всего с нормами эталонной группы — она для него ценность наивысшего порядка, социальная зона «нормального» существования. Для Уэммика такой эталонной группой является семья—Престарелый (впоследствии Уэммик женится и введет любимую женщину в свой Дом), а физическая зона существования эталонной группы может по аналогии быть названа эталонным пространством. С ним слито физическое и духовное бытие личности в его идеальном аспекте.
Основа семейного общения — эмоции. Престарелый неслучайно выведен глухим. Слов не нужно! Все понимают друг друга и так. Важно выразить любовь, поддержку, солидарность и гордость своим родством. Старик убежден, что созданный его сыном сельский рай — национальное достояние, этот маленький парадиз должен увековечить деяния Уэммика.
Отделенный от остального мира уголок Уэммика предметно структурен. В нем есть все для «натурального» существования: и овощи, и живность, и вода. Но он глубоко семантизирован; ибо обладает атрибутами независимого государства в государстве: флагшток и флаг, пушка, замок, граница, подъемный мост. И предметы в этом мире обладают значимостью, особой значимостью: их следует скорее называть именами собственными, чем нарицательными. Пушка именуется Громобоем. А нарицательное становится как бы собственным, пишется с большой буквы — Престарелый.
Обращает на себя внимание и то, что Диккенс подчеркивает миниатюрность, крохотность, даже физическую шаткость предметов в раю Уэммика. Но это взгляд со стороны, из «большого» мира. Внутри эти предметы имеют свою соотнесенность, свой масштаб. При абстрактно-топографическом подходе от мостика до беседки дойдешь быстро, но по извивающейся дорожке — медленно. Здесь своя топография, которая строится по «теории относительности» — разумеется культурной относительности. И внутренний масштаб для Уэммика истинный, хотя персонаж отнюдь не лишен чувства юмора и знает, что живет не только в этом «маленьком» мире. Но нет у Уэммика заблуждения и на счет «большого мира». Коллекция Уэммика также значима: в ней документы «оттуда», и ценны они тем, что обладают абсолютной противоположностью к любому тексту, сказанному в родном зеленом уголке: «что ни слово, то ложь».
Коль скоро мир идиллического бытия состоит из важнейших вещей, «подлинных» с точки зрения жизненной осмысленности; «естественных» в своем слиянии с психической жизнью человека и его физическим бытием; «нормальных» в обеспечении устойчивого поведения, привычек, — вещи превращаются в предметы с большой буквы, они как бы мифологизируются, получают статус первозданности. Поэтому они не просто дают масштаб друг другу они не заслоняют друг друга, не могут выступить в случайном аспекте, неудачно представиться очам обитателя идиллического мира. Они всегда существуют не по частям, а целиком, во всех разворотах и видах. Топологически здесь возможно сравнение с пространством иконописи. В иконе мир дан в главном, целиком, в должной иерархии объектов (сущностной — а не внешней, случайной). Вот почему мир идиллии может быть небольшим, но предметов и людей в нем немного, тесноты и толкотни не должно быть.