РАССТАВАНИЯ И ПРОЩАНИЯ

ременами он переставал замечать мёртвых. Началось это месяц‑два назад, то ли в апреле, то ли в мае. Сперва бывало изредка, теперь – всё чаще и чаще.

Мир менялся.

Никт побрёл в северо‑западную часть кладбища, в заросли плюща на Египетской аллее. Посреди дорожки беседовали рыжая лиса и большой чёрный кот с белым воротником и носочками. Увидев Никта, они встрепенулись и убежали в кусты, словно заговорщики, застигнутые на месте преступления.

Странно, подумал он. Лису эту он знал с щенячьего возраста, да и кот рыскал по кладбищу, сколько Никт себя помнил. Они всегда узнавали Никта, а в особо дружелюбном расположении духа даже позволяли себя погладить.

Никт хотел пройти сквозь плющ, но тот не поддавался. Тогда он наклонился, раздвинул листья и кое‑как протиснулся дальше. Никт шёл по дорожке осторожно, огибая ямы и выбоины, пока не добрался до пышного надгробия Алонсо Тома Гарсии Джонса (1837–1905, «Путник, брось свой посох»).

Уже несколько месяцев Никт навещал его чуть ли не через день: Алонсо Джонс объездил весь мир и с большим удовольствием рассказывал о своих путешествиях. Сначала он вздыхал: «Жизнь моя была ужасно скучна». Потом мрачно добавлял: «И я тебе уже всё рассказал». Но вдруг его глаза вспыхивали: «Впрочем, ты ведь не слышал про… мой побег из Москвы?» Или: «…Про то, как я лишился золотого прииска на Аляске?» Или: «…Про панику скота в пампе»? Никт обрадованно кивал, и вскоре его голова начинала кружиться от историй о храбрости, граничащей с безрассудством, об отчаянных авантюрах на лоне природы, поцелуях прекрасных дам, схватках на саблях и пистолетах, мешках золота, бриллиантах величиной с подушечку большого пальца, паровозах, клиперах, пампасах, океанах, пустынях и тундре.

Никт подошёл к коническому надгробию – высокому, с изображением перевёрнутых факелов, – и подождал, но никого не увидел. Он позвал Алонсо Джонса по имени и даже постучал – ответа не было. Тогда Никт наклонился, чтобы заглянуть в могилу и позвать друга, но вместо того, чтобы скользнуть сквозь камень, как светлая тень проходит сквозь тёмную, расшиб себе лоб. Никт позвал Алонсо снова, и опять безрезультатно. Он осторожно выпутался из зелёных джунглей и вернулся на дорожку. На кусте боярышника сидели три сороки, которые снялись и улетели при его приближении.

Он не видел ни единой души, пока не добрался до юго‑западного склона. Там обнаружилась знакомая фигура матушки Хоррор, совсем крошечной в своём огромном капоре и салопе. Она ходила меж надгробий, опустив голову, и рассматривала выросшие самосевом цветы.

– Сюда, мальчик! Тут растут дикие, как их, натюрции. Соберёшь мне букетик на могилку?

Никт набрал красных и жёлтых настурций и принёс их к надгробию матушки Хоррор. Её могильный камень так истёрся и потрескался от непогоды, что на нём, к недоумению местных краеведов, осталось только две буквы:

ХО

Никт уважительно положил цветы перед камнем. Матушка Хоррор улыбнулась ему:

– Славный ты паренёк! Уж и не знаю, что мы без тебя будем делать!

– Спасибо. – ответил Никт. – А где все? Вы первая, кого я сегодня увидел.

Матушка Хоррор испытующе посмотрела на него.

– А что с твоим лбом?

– Ушибся о могилу мистера Джонса. Она была твёрдая… Матушка Хоррор поджала губы и насупилась. Яркие глаза из‑под капора внимательно осмотрели Никта.

– Я назвала тебя мальчиком, да? Но время летит быстро, ты теперь молодой человек, разве не так? Сколько тебе годков‑то?

– Пятнадцать или вроде того. Только я такой же, как раньше.

Матушка Хоррор перебила его:

– А я всё такая же девчонка, тонкая, как былинка, которая плела на старом пастбище венки из ромашек! Ты всегда ты, но ты меняешься, и с этим ничего не поделаешь.

Она присела на своё разбитое надгробие.

– Помню ночь, когда ты к нам пришёл… Я им говорю: «Нельзя малыша отпускать», и твоя мама тоже. А они всё спорят да голосят, пока не приехала Всадница на белом коне. «Народ Кладбища, – говорит, – послушайте матушку Хоррор. Неужто в вас не осталось ни капли милосердия?» И тогда все со мной согласились.

Её голос стих. Старушка покачала маленькой головой.

– Тут у нас мало что происходит, все дни как один. Только времена года меняются, плющ растёт да камни падают. А ты… славно, что ты к нам заявился.

Она встала, вытащила из рукава замусоленный лоскуток, поплевала на него, встала на цыпочки и стёрла кровь со лба Никта.

– Вот так‑то лучше, – строго сказала она. – А то и не знаю, когда в следующий раз тебя увижу. Всего тебе доброго!

С каким‑то странным чувством неловкости Никт отправился к гробнице Оуэнсов.

Отец и мать, к его радости, ждали Никта перед домом. Однако когда он приблизился, радость сменилась тревогой: почему мистер и миссис Оуэнс стоят по краям гробницы, словно фигуры с витража? Он не мог различить выражений их лиц. Отец шагнул вперёд:

– Добрый вечер, Никт! Надеюсь, ты в добром здравии.

– Не жалуюсь, – ответил Никт. Так мистер Оуэнс всегда отвечал приятелям.

Мистер Оуэнс продолжал:

– Мы с миссис Оуэнс всю жизнь мечтали о своём чаде. И лучшего воспитанника, чем ты, и быть не могло. – Он с гордостью посмотрел на сына (для этого ему пришлось слегка задрать голову).

– Спасибо, конечно, но… – Никт повернулся к матери, думая, что уж она‑то объяснит ему, что происходит. Но миссис Оуэнс куда‑то пропала. – А где мама?

– А‑а… Да… – Мистер Оуэнс замялся. – Ну, ты же знаешь Бетси. Всякое бывает. Когда не знаешь, что сказать. Ты понимаешь?

– Нет.

– Думаю, тебя ждёт Сайлес, – сказал отец и тоже пропал.

Было уже за полночь. Никт отправился к старой часовне. Деревце, которое раньше торчало из сточного жёлоба, во время недавней грозы повалилось, обрушив несколько чёрных как дёготь черепиц.

Никт сел на серую деревянную скамью. Сайлеса нигде не было видно.

Подул ветер. Было лето, когда сумерки длятся почти до утра и воздух не успевает остыть, но руки Никта покрылись гусиной кожей.

Голос у самого уха сказал:

– Скажи, что будешь по мне скучать, ты, недотёпа!

– Лиза? – переспросил Никт. Он не слышал и не видел ведьмочку больше года – с той самой ночи джеков‑мастеров‑на‑все‑руки. – Ты где пропадала?

– Так, наблюдала со стороны. Ты кто такой, чтобы дама тебе всё докладывала?

– За мной смотрела?

Лиза заявила ему в самое ухо:

– Вот уж точно, живые недостойны своего дара. Никто Оуэнс! Кто‑то из нас двоих слишком глуп, чтобы жить, и это не я. Скажи, что будешь по мне скучать.

– Ты куда‑то собралась? – спросил Никт. – Конечно, я буду по тебе скучать, куда бы ты ни…

– Глупыш… – прошептала Лиза Хемпсток, и он почувствовал её руку на своей. – Слишком глупый, чтобы жить. – Она коснулась губами его щеки, уголка рта… и нежно его поцеловала. Никт был так озадачен и растерян, что даже не знал, как на это реагировать.

– Я тоже буду по тебе скучать. Всегда, – сказал голос Лизы.

Никту взъерошило волосы – то ли её рукой, то ли ветром. Он понял, что остался на скамейке один, и встал.

Никт подошёл к часовне и достал из‑под камня запасной ключ, оставленный давным‑давно умершим сторожем. Отпер большую деревянную дверь, даже не проверяя, сможет ли пройти сквозь закрытую. Дверь с возмущённым скрипом открылась.

Внутри было темно, и Никт сощурился, пытаясь хоть что‑то разобрать.

– Входи, Никт. – Это был голос Сайлеса.

– Я ничего не вижу, – сказал тот. – Слишком темно.

– Уже? – Сайлес вздохнул Бархатный шорох, чирканье спички. Зажглись две огромные свечи в резных деревянных канделябрах у дальней стены. Теперь Никт увидел опекуна и большой кожаный сундук – их называют кофрами. Кофр был такой большой, что в нём мог бы улечься калачиком высокий мужчина. Рядом стоял хорошо знакомый Никту чёрный кожаный саквояж Сайлеса.

Изнутри кофр был обит белой шёлковой тканью. Никт сунул руку внутрь и коснулся сухой земли.

– Ты здесь спишь?

– Когда я далеко от дома. – ответил Сайлес.

Никт поразился: Сайлес был здесь, сколько он себя помнил, и даже больше!

– Разве твой дом не здесь?

Сайлес покачал головой.

– Мой дом очень, очень далеко отсюда. Если его ещё можно назвать домом На моей родине не всё гладко, и я не знаю, что увижу по возвращении.

– Ты едешь домой? – спросил Никт. То, что казалось ему неизменным, менялось у него на глазах. – Ты правда уезжаешь? Но… Ты же мой опекун!

– Был опекуном Теперь ты вырос и можешь сам о себе позаботиться. А у меня есть и другие обязанности.

Сайлес опустил крышку кофра и начал его застёгивать.

– А тут мне остаться нельзя? На кладбище?

– Ни в коем случае, – ответил Сайлес непривычно мягко. – Никт, все здешние обитатели уже прожили свои жизни, пусть даже короткие. Теперь твоя очередь.

– А мне можно поехать с тобой?

Сайлес покачал головой.

– Мы ещё увидимся?

– Пожалуй. – Никт уловил в его тоне нежность и что‑то ещё. – Правда, не знаю, увидишь ли ты меня, а вот я тебя – непременно. – Он отодвинул кожаный сундук к стене и подошёл к двери в дальнем углу. – Пошли со мной.

Следом за Сайлесом Никт спустился по маленькой спиральной лестнице в крипту.

– Я взял на себя смелость собрать тебя в дорогу, – пояснил Сайлес.

На коробке заплесневелых псалтирей стоял миниатюрный близнец большого саквояжа.

– Всё твоё имущество уже там.

– Сайлес, расскажи мне про Почётную гвардию. Я знаю, мисс Лупеску была в ней, ты тоже. Кто ещё? Вас много? Чем вы занимаетесь?

– Нас немного. Мало. Мы охраняем пограничные земли. Рубежи.

– Какие рубежи?

Сайлес промолчал.

– И боретесь с такими, как Джек и его люди?

– Мы делаем то, что должно. – устало ответил Сайлес.

– И правильно! Вы ведь остановили джеков. Они были очень плохие. Просто чудовища!

Сайлес шагнул к Никту, и тому пришлось поднять голову в выше, чтобы видеть бледное лицо опекуна.

– Я не всегда жил правильно. В молодости… я вёл себя хуже, чем Джек. Хуже их всех. Тогда я сам был чудовищем, Никт.

Никту даже не пришло в голову усомниться. Он был уверен, что опекун не обманывает его и не шутит, что это чистая правда.

– Но ты уже не чудовище, правда?

Сайлес ответил:

– Всегда можно измениться, – и замолчал. Никту показалось, что он погрузился в воспоминания.

Наконец Сайлес произнёс:

– Я горжусь, что был вашим опекуном, молодой человек. – Его рука исчезла в одежде и вернулась с потрёпанным старым бумажником. – Эго тебе. Возьми. – Никт взял бумажник, но не открыл. – Там деньги. Достаточно для начала новой жизни, но не более.

– Сегодня я ходил к Алонсо Джонсу, но его не было дома. А если и был, я не смог его увидеть. Я хотел послушать о далёких землях, в которых он побывал. Об островах, дельфинах, ледниках и горах. О странах, где люди по‑другому одеваются и едят. – Никт заколебался. – Эти страны… Они ведь до сих пор существуют. То есть там, снаружи, целый мир. Я смогу его увидеть? Поехать туда?

Сайлес кивнул.

– Да, снаружи целый мир. Во внутреннем кармане твоего саквояжа ты найдёшь паспорт. На имя «Никто Оуэнс». Оформить его было непросто.

– А если передумаю, я смогу сюда вернуться? – спросил Никт и сам ответил на свой вопрос: – Я понял: кладбище никуда не денется, но перестанет быть мне домом.

– Проводить тебя до ворот?

Никт покачал головой.

– Лучше я сам. М‑м… Сайлес, если когда‑нибудь попадёшь в беду, позови меня. Я приду и помогу.

– Я, – ответил Сайлес, – не попадаю в беды.

– Да, верно. И всё‑таки.

В крипте было темно, пахло плесенью и сырым камнем. Впервые она показалась Никту тесной.

– Я хочу увидеть жизнь. Ухватиться за неё обеими руками. Оставить след на песке пустынного острова. Поиграть с живыми людьми в футбол. Хочу… – Он задумался. – Хочу всего.

– Это хорошо. – сказал Сайлес. Он провёл рукой по глазам, словно убрал волосы – очень не характерный для него жест. – Если я всё же попаду в беду, я с тобой свяжусь.

– Но это ведь невозможно?

– Ты сам так сказал.

В уголке рта Сайлеса таилась то ли улыбка, то ли печаль, то ли просто тень.

– Тогда прощай, Сайлес! – Никт протянул руку, как делал в детстве. Сайлес взял её в свою, холодную, цвета старой слоновой кости, и торжественно потряс.

– Прощай, Никто Оуэнс!

Никт взял маленький саквояж, открыл крипту и не оглядываясь вышел на дорожку.

Ворота давно заперли. По дороге он думал, удастся ли ему пройти сквозь ограду или надо будет возвращаться в часовню ал ключом Однако боковая калитка была широко распахнута, словно ждала его, словно само кладбище с ним прощалось.

У калитки его ждала бледная полная женщина. Когда Никт подошёл ближе, она улыбнулась, и в лунном свете в её глазах блеснули слёзы.

– Привет, мама. – сказал Никт.

Миссис Оуэнс потёрла глаза кулаком, промокнула передником и покачала головой.

– Ты уже решил, чем займёшься?

– Посмотрю мир, – ответил Никт. – Попаду в неприятности. Выберусь из неприятностей. Побываю в джунглях, увижу вулканы, пустыни и острова. И людей. Я хочу встретить много‑много людей.

Миссис Оуэнс молча выслушала его. А потом запела песню, которую Никт помнил с детства. Когда был совсем крохой, он часто слышал эту колыбельную.

– Глазки, дитятко, закрой,

Спи, покуда спится.

Мир лежит перед тобой,

Трудно ошибиться…

– Ты не ошибаешься. – прошептал Никт. – И мир правда передо мной.

Ласки, танцы до упаду,

Имя, кровь, земные клады…

И тут миссис Оуэнс наконец вспомнила последние строчки:

Всё отыщешь, боль и радость.

Всё пускай случится.

– Все пускай случится. – повторил Никт. – Что ж, это не так легко устроить, но я постараюсь.

Он попытался обнять мать, как в детстве, но с таким же успехом мог бы поймать туман. На дорожке уже никого не было. Он шагнул вперёд, за пределы кладбища, и услышал:

– Я так горжусь тобой, сынок!

Или это ему только почудилось.

Летнее небо на востоке уже светлело. Никт начал спускаться по холму, навстречу живым людям, городу и рассвету.

В саквояже был паспорт, в кармане – деньги. На губах Никта блуждала улыбка, правда, сдержанная: мир куда больше кладбища на холме. В нём будут опасности и тайны, новые друзья и воспоминания о старых, многие ошибки и долгие дороги. А потом настанет время вернуться на кладбище и прокатиться со Всадницей на широком крупе её скакуна.

Зато между «сейчас» и «потом» – целая Жизнь, в которую Никт вошёл с широко распахнутыми глазами и открытым сердцем.