Последние дни в тылу врага

В конце ноября 1943 года пришла радиограмма из Центрального штаба партизанского движения за подписью П. К. Пономаренко о переходе нашей бригады в Ушачский район, где уже давно была партизанская зона со всеми советскими учреждениями. Работали сельские Советы, школы, колхозы и другие предприятия и организации. Теперь немцы предпринимали все меры, чтобы стереть с лица земли партизанскую зону и упрочить свой тыл.

Началась подготовка к переходу. Командир батальона Петр Михайлович Антипов объявил нам, раненым, что предстоит большой марш. Раненых, которые не смогут передвигаться, повезут на подводах или понесут на носилках. Остальным дадут в помощь людей.

Я сказал, что ноги у меня целы и смогу идти сам. Ко мне присоединилось еще несколько человек. В помощь каждому из нас дали провожатого.

Слышу, кто-то назвал мою фамилию. Я откликнулся.

— Мне приказано вас сопровождать в переходе,— говорит девушка.

Смотрю, старая знакомая, витебская подпольщица. Она меня сейчас не узнала. После второго ранения я, наверное, действительно не похож был сам на себя. Напомнил, что мы с ней встречались в Витебске.

— Ой, а я-то гляжу и думаю, вроде где-то видела, но где, не могу припомнить. В бригаде людей много, всех не запомнишь.

Путь велик. Трудно отправиться в дальнюю дорогу в таком состоянии. Девушка не только помогала мне идти, но постепенно переложила на свои плечи мое оружие, а затем и вещмешок.

Одновременно с нами переходили в Ушачский район Смоленский полк И. Ф. Садчикова и некоторые другие партизанские бригады. Шли по болотам и тропам, в обход крупных гарнизонов. Путь лежал через Чашникский, Лепельский, Холопеничский и Бегомльский районы.

Зима в 1943 году наступила поздно. Мы утопали в грязи. В дополнение ко всему налетали немецкие самолеты, бомбили, обстреливали из пулеметов. Гитлеровцы устраивали засады, старались навязать затяжные бои, чтобы затем окружить и уничтожить нас.

Помню, шли мы через болото. Это был единственный путь. Имелось два выхода: или соорудить греблю, или бросить обоз. За ночь греблю проложили. Уже перебрался почти весь обоз, но на рассвете налетели немецкие самолеты. Началась бомбежка. Девушка схватила меня за воротник тужурки и, сама проваливаясь в болоте, потащила вперед. Мне жаль было ее, но что мог поделать — силы были на исходе. Я понимал, что самоотверженная девушка на этот раз спасла мне жизнь.

Я не знал ни фамилии этой девушки, ни даже имени. За время подпольной работы в привычку вошло не спрашивать и не узнавать того, чего тебе не говорят. Хотя в то время уже и следовало бы узнать фамилию и имя. Но я не спросил. Не до этого было.

Разыскал ее не скоро, только в 1967 году. Но об этом расскажу несколько позже.

Люди устали. Комиссар бригады Иван Исакович Старовойтов сам выбился из сил, навещая отряды. Трудно сказать, когда он спал и ел. Его всегда можно было видеть в подразделениях. То шуткой, то просто теплым словом подбадривал уставших до смерти, промокших до костей партизан.

— А ну, алексеевцы! Что носы повесили? Давайте- ка споем бригадный марш,— предложил комиссар.

Пулеметчик Владислав Тимофеенко запел. Партизаны подхватили песню. Люди подтянулись. На повороте показалась голова колонны. Все увидели, как впереди по грязи размеренно шагал командир бригады. Песня зазвучала громче, веселее. Легче стал шаг.

Восемь дней партизаны находились на марше. 7 декабря бригада прибыла в Ушачский район и получила тридцатикилометровый участок обороны.

Здесь в санитарной части я немного отдохнул после трудной дороги. Потом, хотя рана еще не закрылась, уговорил врача Гайдаревского отпустить меня в отряд. Вместе с 17-м отрядом участвовал во всех операциях.

С середины декабря ударили морозы, заковались реки и болота, а вскоре выпал снег. Больше в разведку меня не посылали. Только один раз получил такое задание комбрига, которое запомнилось мне на всю жизнь.

Ночью в конце декабря 1943 года меня срочно вызвали в Великие Дольцы, в штаб бригады. «Дядя Алеша», комиссар Старовойтов и начальник штаба Плоскунов, склонившись, колдовали над картой.

— Как твои дела, «Сорванец»? — спросил комбриг.

-— Отлично. Немножко лежу и немножко воюю.

— А здоровье как? Рука болит?

— Здоров, как зверь! Рука так себе... Девчат обнимать можно, да и то осторожно.

— Как всегда шутишь?

— А что остается делать?

Комбриг походил по комнате, покашлял, сел за стол.

— Нам нужно срочно доставить важные документы в Первую Заслоновскую бригаду,— без всяких предисловий начал он.— Штаб стоит в Старой Белице, недалеко от Сенно. Километров сто будет. Но придется объезжать фашистские гарнизоны. Так что прибавь еще двадцать.

— Я согласен...

— Согласен-то согласен, но дело не простое. Прежде всего придется вырываться из кольца, которым окружена наша партизанская зона. Да и к заслоновцам, наверное, путь тоже не открытый. Мы много думали, кого послать, и остановились на тебе. Ты смекалистый в этих делах. Уверены, что проберешься.

— Спасибо за доверие!

— Вот карта, изучи и подбери себе маршрут. Поедешь верхом. Лучшая кобылица Ласка в твоем распоряжении.

Я решил проскочить между Казимировом и Ветче. Командование бригады одобрило этот план.

Сборы были недолгими. Накормили меня хорошенько, снабдили махоркой и спичками. Планшет с запакованными в плотную бумагу документами привязали ремешками через плечи под фуфайкой так, что он оказался у меня на спине и не мешал моим движениям.

Перед рассветом мы подъезжали к деревне Ветче. Впереди на своем жеребце «Дядя Алеша», за ним я, за мной Плоскунов. В дороге много было разговоров, но больше всего не о моем трудном задании, а о разных эпизодах нелегкой партизанской жизни.

Около Ветче нас встретили командиры двух отрядов: Михаил Смычков и Сергей Медаев. Из штаба им позвонили и передали указание подготовить отряды к выполнению важного боевого задания.

— Хе! Ехали двое, а приехали трое,— не удержался Медаев.— «Сорванца» совершенно не видно.

Теперь он уже узнавал меня хорошо. А при отряде Смычкова я почти все время находился после ухода из Ивановки, не раз участвовал с ним в боевых операциях.

— Это хорошо, что «Сорванца» издали не видно,— задумчиво проговорил комбриг.— Предстоит дальняя дорога, на которой его подстерегают многие фашистские ловушки. Вот и нужно пропустить его через вражескую линию, открыть путь в тыл фашистов.

План быстро утрясли. Определили место прорыва кольца около болотины, подходящей к самой речушке. Пропустить меня решили на рассвете, когда на людей нападает непреодолимая тяга ко сну. Завертелось колесо. Отдавались команды, двигались роты бойцов. К месту прорыва подъехали и мы. Остановились в трехстах метрах на бугорке, поросшем молодым ельником, и наблюдали, как партизаны бесшумно добрались до речушки, переправились на вражеский берег и кинулись туда, где за пулеметами дремали гитлеровцы.

Брешь в обороне противника быстро расширялась в обе стороны...

— Пора, «Сорванец»! — схватил меня в объятия и троекратно расцеловал «Дядя Алеша».— Счастливого пути!

Расцеловались мы и с Плоскуновым. Ласка сорвалась с места и понесла меня в поле, к шоссейной дороге Лепель — Березино. Недалеко от деревушки Савин Дуб перескочил ее и по тылам гитлеровцев безостановочно двигался в сторону шоссе Лепель — Бегомль, объезжая гарнизоны противника.

Недалеко от Старолесья незамеченным пересек шоссе Лепель — Бегомль, повернул направо, выскочил на большак, который вел к Волосевичам. Уже шестой час нахожусь в пути, нигде еще не останавливался ни на минуту, даже не закурил, забыл об этом, хотя был заядлым курильщиком и полный кисет махорки лежал в моем кармане. Да и коня пора покормить. Решаю заехать в деревню. Если немцев в ней нет, сделаю небольшой привал.

Волосевичи предстали предо мной, как только я выскочил из-за поворота. Сразу заметил шлагбаум и возле него немецкого солдата. Свернуть в сторону поздно, можно навлечь на себя беду—уж очень близко подъехал. Что делать? Будь что будет,— во весь опор мчусь вперед. Авось гитлеровцы не успеют разобраться, кто въехал в деревню, и я сумею выбраться на окраину, к огородам. Так оно и случилось. Я уже был в лощине и взял курс к Лукомльскому озеру, когда из Волосевичей заговорили немецкие пулеметы. Но пули высоко проносились надо мной.

Когда проскочил большак Чашники — Лукомль, оказался в партизанской зоне. Теперь я повернул кубанку красной лентой вперед. Меня никто не задерживал, я шел на полной скорости, минуя деревню за деревней, уверенно приближаясь к цели.

В Старой Белице я быстро нашел штаб. Когда вошел в дом, за столом сидели комбриг 1-й Заслоновской Людвиг Иванович Селицкий и еще несколько командиров (Селицкого назначили комбригом после гибели Константина Сергеевича Заслонова). Доложил, что привез пакет от комбрига «Алексея».

Я скинул маскхалат, затем фуфайку и повернулся спиной, где был кожаный планшет, к Селицкому. Ремешки впились в мое распотевшее тело. Их быстро разрезали и сняли планшет. В дом вбежал часовой.

— Товарищ комбриг! Лошадь пала.

— Какая лошадь?!

— Белая. Приезжего посыльного.

Я пулей вылетел во двор. Ласка лежала на снегу, протянув ноги. Стеклянный глаз, заплывший слезами, безжизненно смотрел на меня. Да, я загнал эту добрую кобылицу. А ведь можно было ее спасти. Следовало не привязывать к коновязи, а поводить полчасика, пока остынет, и было бы все в порядке. Но тогда я и не подумал об этом, а побежал быстрее передать драгоценный пакет, ради которого была предпринята вся эта рискованная затея.

Я сидел над Лаской с зажатым, как в тисках, сердцем и перебирал в памяти весь длинный путь, который пронесла меня по вражеским тылам эта кобылица.

— Ты долго собираешься оплакивать свою лошадку? — спросил нагнувшийся надо мной Селицкий.— Пошли в хату, а то еще и простынешь...

Назавтра сообща обсудили, как мне лучше добраться к алексеевцам. Взамен павшей Ласки мне предложили другую лошадь. Но я отказался. Стоит ли снова подвергать себя риску и мчаться по тылам врага, опять стать мишенью для противника? Теперь же никакой срочности нет. Лучше идти пешком, осторожно обходя вражеские гарнизоны, чтобы при любой опасности незаметно юркнуть в кусты. Договорились, что заслоновцы подвезут меня к большаку Чашники — Лукомль, а там уж я отправлюсь пешком, обойду с севера Лукомльское озеро, приму несколько южнее моего конного маршрута и лесными тропами доберусь до своих.

После обеда мы отправились в путь. Меня сопровождала группа партизан-заслоновцев во главе с Василием Степановичем Ждановичем. Распрощался с ней, когда между Лукомлем и Поповкой пересек большак. Заслоновцы поехали обратно, а я взял курс на запад.

Возле деревни Кисели меня заметили фашисты. Они кричат «Хальт! Хальт!», а я продолжаю идти прежним шагом, делая вид, что это меня не касается. Уже недалеко до кустов. Рассчитываю скрыться за ними. У фашистов, очевидно, кончилось терпение. Они открыли огонь, но брали высоко; пули со свистом пролетали над головой. Конечно, немцы это видели и внесли поправки. Пули начали ложиться рядом. Я помчался к кустам, не отстреливался. Думал, что гитлеровцам надоест гоняться за мной.

Хотелось мне обогнуть Лукомльское озеро, не выходить на лед, где невозможно было замаскироваться. Фашисты, видимо, это поняли и стали так обстреливать местность, чтобы остался один безопасный путь — к озеру. Мне ничего не осталось делать, как рвануть туда.

Валенки не скользили по льду, и я бежал изо всех сил. Быстрее бы добраться до противоположного берега! Немцы в сапогах, не очень-то побегают. Но я — один, а их группа. Один автомат против нескольких... Пули рикошетят и летят вместе с осколками льда. Страшная картина. Я ползу и отстреливаюсь. Укрыться негде. На земле несравненно легче, там всегда найдется бугорок, ложбинка, а если и их не окажется, то даже на ровном месте сожмешься весь и, кажется, что вот уже и втиснулся в землю, прикрылся от пуль. А на льду — нет! Как бы ты ни укладывался, как бы ни вертелся, все равно на виду, со всех сторон доступен пулям.

Это на бумаге передать очень трудно. Кому не приходилось испытать такое на себе, тому нелегко представить хотя бы приблизительно эти ужасы.

Прошло, кажется, уже немало времени. Начало темнеть. Берег близок. Но что это? Там какая-то суета. Всматриваюсь. Гитлеровцы устанавливают станковый пулемет. Дальше ползти нельзя. Дал автоматную Очередь и свернул в другое направление. Снова ползу и снова отстреливаюсь.

Когда основательно потемнело, я выбрался на берег. Принял севернее и через некоторое время оказался на окраине деревни Симоновичи. Осторожно прошел по кустарнику, забежал на огороды и по задворкам вышел за деревню и — будьте вы трижды прокляты, фашисты!.. По болотным и лесным тропам направился к Ушачской партизанской зоне, где мои боевые друзья-алексеевцы упорно защищали свои рубежи.

В деревни не заходил. Дневал в лесу. Ночами пробирался к цели. На четвертые сутки, недалеко от Медведовки, наткнулся на группу конников из отдельной разведроты 1-го батальона бригады «Алексея», которую возглавлял мой друг Миша Григорьев. Они подобрали меня и переправили через немецкую линию в Ушачскую зону...

«Дядя Алеша»! Как он был рад моему возвращению.

В разведку меня больше не посылали. После небольшого отдыха вместе с партизанами 17-го отряда я участвовал в разных операциях. Вот тогда-то меня третий раз тяжело ранило. А случилось это вот как.

14 января 1944 года мы устроили засаду на дороге Пышно — Березино. Человек двенадцать автоматчиков и пулеметчиков 17-го отряда под руководством командира отряда Михаила Иосифовича Смычкова на рассвете недалеко от деревни Савин Дуб залегли в тридцати метрах от дороги. Только начало светать, как из-за поворота показалась небольшая колонна фашистов. Впереди шли два рослых солдата. Как гусаки, вытянув шеи, они прощупывали глазами один одну, а второй другую сторону обочины дороги. Я лежал крайним по ходу колонны. Рядом со мной окопался в снегу командир группы подрывников отряда Павел Толкачев, пожилой и бывалый партизан. Он шепотом передал мне приказ командира: когда голова колонны поравняется с засадой, без команды бить по этим двум «гусакам».

Впился глазами в двух фашистов и с нетерпением жду, когда они достигнут указанного места, которое я наметил и перемерил мысленно не один раз. Все ближе и ближе... Держу на мушке. Больше никого не вижу. Остальные для меня не существуют. Два «гусака» достигли роковой черты. Нажимаю на спусковой крючок. Мои «подшефные» рухнули на землю. Застрочили пулеметы и автоматы, полетели гранаты. Оставшиеся в живых фашисты залегли в кювете и открыли огонь.

Смотрю, Чуть правее меня, за дорогой, длинными очередями плюет пламенем фашистский пулемет. Зубами выдернул чеку «лимонки», приподнялся и левой рукой метнул гранату. Пулемет замолк. Взрывной волной его выбросило на дорогу. Но меня обнаружили фашисты, повели прицельный огонь. Пули засвистели над самой головой. Прижался к земле, переполз немного правее, залег и снова открыл огонь. Вдруг будто кто-то ударил по спине. Слышу, разлилось тепло под рубашкой. Вот уже и живот оказался в теплой луже. А я все стреляю...

— Что с тобой? — подполз ко мне Толкачев.

— Я ранен.

Он схватил меня за ворот фуфайки и потащил за пригорок. Вскоре собралась вся группа.

— Ну и невезучий же ты, «Сорванец»,— с сожалением проговорил Смычков.

Содрали с меня одежду. Пуля навылет прошла через правую лопатку, чуть не задев позвоночник. Перевязали рану. Не очень приятная процедура раздеваться на дворе в двадцатиградусный мороз.

Так закончился мой последний бой в период Великой Отечественной воины.

Привезли меня в санитарную часть. Обработали раны, снова перевязали и уложили в постель. Вечером ко мне пришел Алексей Федорович Данукалов со своим ординарцем. Приехал и начальник штаба 17-го отряда Василий Михайлович Маршалков.

— Ну что ж, «Сорванец»... Видно, немцы все-таки решили добить тебя, напали, как блохи на мокрое место,— весело говорил «Дядя Алеша», пересыпая свой разговор острыми словечками.

Справедливости ради следует сказать, что Алексей Федорович был большим мастером художественного слова и острых выражений. Но это у него как-то получалось не грубо и не оскорбительно.

— Придется тебе, «Сорванец», лететь за линию фронта, на Большую землю,— продолжал комбриг.

Я упрашивал «Дядю Алешу» оставить меня в бригаде, уверял его, что скоро поправлюсь, что на мне все заживает быстро, ко всему еще хочу воевать с фашистами.

— Но у него еще не закрылась рана на руке после второго ранения,— вставил Яков Владимирович Гайдаревский.

— Вот видишь, а ты говоришь, заживает быстро,— сказал «Дядя Алеша».— Нет, «Сорванец». Я не стану больше брать греха на свою душу. Ведь тебе еще нет и восемнадцати лет, а ты уже три раза тяжело ранен.

— Двадцать седьмого января мне исполнится восемнадцать лет,— хватаясь как утопающий за соломинку, вставил я.

— Тебя нужно было отправить за фронт еще в октябре, после взрыва эшелона,— сказал Алексей Федорович.— Нет, и не проси. Вопрос решен. Если тебя убьют, я никогда не прощу себе этого. Постарайся после войны обязательно разыскать меня. Тебе это легче будет сделать, чем мне, потому что меня знают больше, чем тебя.

Мне выписали необходимые для отправки за линию фронта документы. Распрощались. Я не знал тогда, что никогда больше не увижу «Дядю Алешу».

Часа через два, закрученный в одеяло, я лежал в санках, направляясь на партизанский аэродром в Сержаны. Ровно 920 дней пробыл я в тылу врага. Для меня война окончилась, а для других была еще в полном разгаре.