Первые трещины и чуть ли не провал

Увы, вскоре в моей работе начали образовываться трещины. Все больше и больше партизан стали знать меня лично, да и не только партизаны. Это — первая трещина.

Далее. Однажды мы с двоюродным братом Сергеем (после войны он долго работал председателем колхоза «Мошканы», а сейчас является начальником отдела Белптицепрома Министерства сельского хозяйства БССР) пошли в Оболь. Я в разведку, а он по своим делам.

На обратном пути нас задержал партизанский патруль 19-го отряда бригады «Алексея». Отвели к командиру отряда Сергею Медаеву (бывшему военнопленному и сосновскому подпольщику), по кличке «Казбек», в домик, что стоял посредине деревни Мошканы.

«Казбек» был малость навеселе. Он не узнал меня и начал уговаривать пойти к нему в отряд разведчиком. Я всячески отказывался. Но командир стоял на своем. Тогда я намекнул, что выполняю специальное задание. Но и это не помогло. Он громко стал выпытывать, что за задание и чье оно. Я отказался говорить. Двоюродный брат Сережа сидел в передней и все слышал. Медаев начал угрожать, что меня расстреляет. Сергея отправили домой одного, а мне пришлось задержаться. Попросил брата в деревне ничего обо мне не говорить, мол, остался по своим делам, да и только. Правда, он никому ничего не сказал, только, как позже узнал, сообщил моему отцу.

А дальше события развивались таким образом. Часа через два после ухода брата из-за реки Оболянка партизан начали обстреливать немцы. Был небольшой бой. Мы отошли в лес за деревню. Командир позвал меня и приказал:

— Ты должен вывести отряд в деревню Быково. Это твое первое боевое задание.

— Ну что ж. Первое так первое,— пожал плечами я.

Я повел отряд по известным мне лесным и болотным тропам на Марчановщину. Оттуда направились в Задорожье. Но там, как и в соседней деревне Рямшино, уже могли быть немцы. Пришлось ехать в разведку, хотя это и очень некстати. Дело в том, что здесь меня многие знали. Сюда я ходил в школу, часто играл с ребятишками. Но ничего не поделаешь, надо было ехать. Взял у партизана Бориса Ротомского его шапку с длинными ушами. Ротомский когда-то учился с моим братом Николаем в железнодорожном училище и был моим добрым другом. Надел для маскировки эту шапку и поехал в Задорожье. Немцев в деревне не оказалось.

Проскочили Задорожье, Рямшино. Вот и Быково.

Я ломал голову, как сообщить мне обо всем «Дяде Алеше». Вышел на улицу, смотрю — идет девушка. Я, кажется, где-то ее видел. Да, да! На дороге, недалеко от «почтового ящика» под дубом. А 1 апреля она оставила почту под углом амбара. Я подошел к ней и спросил:

— Это вы обслуживаете «почтовый ящик» под дубом с шершнями?

— А что?! — удивленно спросила девушка.

— Мне срочно нужно связаться с командиром бригады Алексеем Федоровичем Данукаловым.

Мы зашли в дом. Я написал записку «Дяде Алеше», в которой сообщил о результатах разведки гарнизона в Оболи, о том, что немцы уже выступили и обстреляли партизанский отряд в Мошканах и что я поневоле, под угрозой расстрела, оказался в отряде «Казбека».

Часа через два, запыхавшись, прибежал «Казбек» и стал оправдываться:

— Что же ты мне ничего не сказал?

— А что же скажешь, когда вы даже не узнали меня. Забыли Сосновку?

— Ох, это ты, бригадный разведчик?! Мне здорово влетело за тебя. Немедленно собирайся и скачи домой. Лошадь и сопровождающий ждут тебя.

Мы поскакали. Я ехал и думал, что моей конспирации приходит конец. Провал может быть самым неожиданным. Недалеко от родной деревни я соскочил с лошади, отдал ее спутнику, а сам пошел домой.

Во время второй бомбежки Ивановки сгорел и наш дом. Теперь мы жили у тети Матрены.

— Ну что, приплелся, волоцуга! — прошипел отец мне в самое ухо, открывая ночью дверь.— Допрыгаешься, что и семью повесят.

Я догадался, что Сергей кое-что рассказал отцу...

Вскоре я ушел в Витебск, побывал у «Второго», передал и получил почту. Распрощались мы тепло с «Дядей Жорой» и «Тетей Катей». Я ушел. Был конец сентября. Больше жизнь не свела нас вместе. Это было мое последнее посещение Витебска.

Дня через два, 1 октября 1943 года, я шел по деревне. Меня нагнал наш, ивановский хлопец Мирон Змитрущенок (Толкачев Мирон Дмитриевич). В начале оккупации он появился в деревне у своих родителей. Лет на десять был старше меня. Где работал он до войны, не знаю. Когда вернулся в деревню, Келлер уже был старостой. Вскоре Мирон стал лесником. Кто его назначил, не могу сказать. Но он и Келлер были самыми влиятельными в Ивановке людьми, считались представителями оккупантов.

Так вот, Мирон нагнал меня и завел разговор, а затем как бы между прочим шепотом спросил:

— Мы-то все считали тебя беззаботным весельчаком и балагуром, а ты, оказывается, отчаянный партизан...

— Ты что, мух ел или так очумел? — резко повернулся я к нему и чуть ли не закричал: — Откуда ты взял этот вздор?

— Ночевала одна партизанка в Ляхове у Борисенковых, говорила про тебя, расхваливала,— прищурив глаза, полушепотом, заговорщически проговорил он.— Меня-то можешь не бояться... Меня ты знаешь, я никому не проговорюсь...

— Да пошел ты к черту,— оборвал я его, плюнул, повернулся и зашагал в обратную сторону.

Его я хорошо знал, да и не только я, а вся деревня. Секреты у Мирона держались, как вода в решете. Он пошел к Келлеру. И я был уверен, что минут через двадцать эти новости будет знать Келлер, а через час-другой и вся деревня. Это была вторая и самая серьезная трещина в моей работе.

Я пустился что было сил к «почтовому ящику». Наспех написал записку «Дяде Алеше». Сообщил, что я полностью раскрыт. Уже многое знает лесник Толкачев. Пока я пишу, наверное, узнает и староста Келлер, а к вечеру вся деревня будет посвящена в эту новость. Просил срочно сообщить, что мне дальше делать.

Вечером я снова сбегал к «почтовому ящику». Записки моей там уже не было. Ящик опустел. «Видно, все- таки партизанская почта работает четко»,— подумал я.

Всю ночь не спал, прислушивался к каждому шороху.

Утром собрался полностью. Все было при себе — пистолет, комсомольский и профсоюзный билеты, удостоверение ремесленного училища, немецкий паспорт, метрика. Словом, все захватил с собой, даже ложку.

Позавтракал и ушел к Гулидиным.

Я очень дружил с этой семьей, а с их сыном Тимофеем вместе ходили в школу, собирали грибы и ягоды. Его старшего брата Дмитрия вместе со мной отправили в Осинторф. Оттуда позже меня он тоже бежал. Тимофей Игнатьевич сейчас работает начальником Борисовского городского отдела внутренних дел Минской области. Их домик стоял на возвышении. Из окон хорошо были видны деревня, дорога в обе стороны, хатка тети Матрены, где мы жили. Из этого домика легко было ускользнуть в случае опасности: за огородом сразу начинался лес.

Сижу у окна и жду. Начала собираться деревенская молодежь. Пришел и Коля Городецкий. Я отозвал его за сарай и предупредил, что сегодня или меня схватят немцы, или уйду в партизаны. Третьего быть не может. Он не удивился, потому что уже слышал разговор по деревне, что я партизан. Просил и его взять с собой. Мне было очень тяжело отказать другу в просьбе, но сам решить такой вопрос не мог, тем более что «Дядя Алеша» планировал Колю Городецкого на мое место, если со мной что случится.

Я тогда не знал, что последний раз вижу своего бескорыстного, честного и храброго друга. Коля остался в Ивановке. Когда молодежь деревни уходила в партизанскую бригаду П. И. Кириллова, его отказались взять, ибо он был еще подростком. Городецкий догнал колонну добровольцев где-то уже за деревней Ляхово, примкнул к ней, и на него махнули рукой. Учли то, что некоторые здоровые парни шли в партизаны с пустыми руками, а у Коли на поясе висел пистолет ТТ и на груди немецкий автомат с двумя запасными обоймами.

Говорят, Коля храбро воевал. Когда в мае 1944 года группа партизан около озера Палик попала в окружение, он отстреливался до последнего патрона и погиб как настоящий защитник Родины. Потом немцы навесили на труп Коли Городецкого груз и утопили в болоте. После войны я рассказал его отцу, матери и сестрам все, что знал о Коле. Они поплакали, но были горды за своего единственного сына и брата. Николай Городецкий отдал свою молодую жизнь за счастье Родины. Мать и отец его Виктор Наумович умерли. Сестры Зина, Таня и Валя живут в Витебской области. Зинаида Викторовна работает учительницей. В 1967 году ей присвоено почетное звание «Заслуженный учитель школы БССР».

Так вот, распрощался, расцеловался с Колей и жду, что будет дальше. Часов в десять утра заметил, что мчатся со стороны Ляхова два конника. Кажется, партизаны. Прискакали в деревню и прямо к дому тети Матрены. Один соскочил с лошади и побежал в хату. Оттуда вышла мать и показала рукой на хату Гулидиных. Они поехали туда. Я вышел на улицу.

— Готов? — шепотом спросил один.

— Готов,— ответил я.

Он стеганул меня плетью через спину и начал дико орать:

— А, предатель, немецкая собака! Вот ты и попался нам!

И повел перед собой. Вся деревня высыпала на улицу. Мать бежала сзади, плакала и причитала.

Один партизан (Иван Иванович Бабахин) за деревней сказал, чтобы я как-нибудь успокоил мать. Но чем же я мог ее успокоить? Не мог же сказать ей правду. Отец и мать будут все время бояться, чтобы немцы не расстреляли семью. Я повернулся, остановился. Подбежала мать.

— Не волнуйся, мама, я вернусь... А если не вернусь, тоже не волнуйся,— сказал я и крепко поцеловал ее в губы.— До свидания...

Под конвоем двух вооруженных конников я ушел от матери. Прошли Ляхово. За ляховским кладбищем ожидал еще один конник и держал оседланную лошадь. Я вскочил в седло, и мы поскакали в сторону Сенно. На привале спросил Ивана Ивановича, куда меня везут.

— Комбриг приказал доставить тебя в семнадцатый отряд,— ответил Бабахин.

Он был старшим группы, а в отряде политруком роты.

Так я исчез из Ивановки. Это событие заглушило разговоры, что я партизан.

Через несколько дней по деревне поползли слухи, будто меня расстреляли партизаны в латыговском лесу. Даже нашлись очевидцы, которые якобы видели, как меня расстреливали. Они, мол, собирали грибы и из-за кустов наблюдали весь процесс казни. Родители ходили разыскивать мой труп, но не нашли. Затем устроили поминки. Как водится, выпили по рюмке за упокой моей Души.

А я тем временем продолжал воевать. Ходил в разведку в Сенно, в другие вражеские гарнизоны, вместе с подрывниками минировал шоссе Богушевск — Сенно, Бешенковичи — Сенно, железную дорогу Орша — Витебск. Это у меня тоже неплохо получалось.

Командиром 17-го отряда тогда был Михаил Иосифович Смычков («Платон»), начальником штаба — Василий Михайлович Маршалков и комиссаром — Михаил Иосифович Дрозник. Потом, уже в конце января 1944 года, когда объединили 17-й и 19-й отряды и присвоили ему номер «17», командиром стал Сергей Медаев («Казбек»), чеченец по национальности, храбрый младший лейтенант, тот самый, который в Сосновке был коноводом у немецкого генерала. Комиссаром стал Иван Павлович Мамонькин.