Пополнение 2 страница

— Обратно не надо, — вздохнул Пас. Из‑за мыса послышался рокот катера.

— Молчунья прибыла, — я залез на камень и помахал рукой. — Как будем грузить торпеду?

— Лучше ее не грузить, а закрепить под днищем.

Это была неплохая мысль с точки зрения маскировки, но сложная в плане воплощения в жизнь. Молчунья подогнала катер как можно ближе к берегу и показала на пальцах:

“Дальше мелко! Киль оцарапаю!”

— Придется лезть в море, — Пас со вздохом стянул рубашку и брюки.

Я последовал его примеру. По пояс в воде мы дотолкали торпеду до катера и притопили, насколько могли. Молчунья без знаков поняла нашу идею, быстро разделась до плавок и, подхватив капроновый шнур, поднырнула под днище. Там она возилась минуты полторы, затем вынырнула, чтобы продышаться.

“Там есть пригодные для крепления петли, — показала она, разбрызгивая с пальцев соленую воду. — Еще пару раз нырну, и все будет в норме”.

Еще минут пять нам пришлось держать торпеду притопленной, но постепенно, нырок за нырком, Молчунья закрепила ее надежно.

“Полезайте на катер”, — вынырнув, показала она.

Мы забрались с кормы и подали ей руки, помогая вскарабкаться на борт. Я уже год знал Молчунью взрослой, но не переставал удивляться ее раскрепощенному поведению — она не только имела обыкновение нырять в одних плавках, без майки, спокойно демонстрируя окружающим упругие груди, но и запросто могла, отвернувшись, избавиться от плавок, чтобы не носить мокрое. Она так и сделала — сначала показала нам спину, а затем, стянув плавки, продемонстрировала голые ягодицы. Пас ненадолго замер, не сводя с нее взгляда, пока Молчунья не натянула рубашку и брюки.

“У тебя, Чист, глаза когда‑нибудь лопнут”, — съязвила она, пробираясь к штурвалу.

“Если ты вправе оголять при мне свою задницу, то я в таком же праве глазеть на нее”, — парировал Пас.

Молчунье приходилось показывать наши прозвища по слогам, поэтому она старалась их сократить. Так Чистюля превратился в Чиста, а я в Копа. Гром с Чопом не пострадали, они как были в один слог, так и остались. Кроме того, с нашей общей подачи Жаба почти все перестали звать Огурцом. Более короткое прозвище прижилось, превратившись в новый позывной командира. Надо сказать, что мы с Пасом к полученным от Рипли кличкам быстро привыкли и нередко звали друг друга именно так. На Копуху я давно перестал обижаться — на базе были прозвища и обиднее.

Молчунья запустила мотор и погнала катер к эллингу. Мне нравилось ходить по невысоким волнам на полной скорости — это возбуждало и радовало, заставляя сердце стучать быстрее. В такие минуты я вспоминал, что все мы охотники, а не какие‑нибудь биологи на забытой богами станции в океане. Молчунье нравилась мощь и управляемость катера, Чистюля млел от морского ветра и солнца. Каждый из нас любил в скорости что‑то свое, но все мы любили скорость. Может, так и должно быть в команде?

— Перестань пялиться на Молчунью, — сказал я Пасу, зная, что она нас не слышит.

— С чего бы? — напрягся Чистюля. — Думаешь, если она тебе иногда дает, то ты ее купил с потрохами?

Я знал, что это не так, но все равно во мне иногда закипала ревность. Дурацкое, надо сказать, чувство, но избавиться от него было выше моих сил. Конечно, нравы у моей подруги были более чем свободные. Время от времени, в ночной тишине у моря, она пыталась донести до меня свою философию.

“Секс — это такая же физиологическая потребность, как еда, например, — складывала она фразы на пальцах. — Никто ведь не осудит человека за то, что он не ест одни лишь овощи или одно лишь мясо. Так и в сексе — хочется разнообразия ощущений, а это невозможно без смены партнеров”.

“Значит, я для тебя один из партнеров?” — впадал я в обиду.

“Ты для меня дурачок неразумный, — улыбалась Молчунья. — Нас с тобой связывают чувства большие, чем примитивное влечение. Спать с тобой — это блаженство, но вместе с тем дикая потеря энергии. Мне же иногда хочется просто потрахаться, чтобы сбросить напряжение. С тобой так не получится, а с Чопом запросто. Он работает, как электровибратор — сплошная физика и никаких эмоциональных потерь”.

Иногда я был готов убить всех, с кем она так вот “сбрасывала напряжение”. Лично мне это казалось извращением, так же как и тяга Молчуньи демонстрировать свое тело. Но я ничего не мог с этим поделать.

За бортом катера шипела бурная пена из‑под форштевня, Молчунья разогнала мотор до самых больших оборотов, пар из выхлопных труб бил тугими струями, оставляя позади пелену тумана.

“Для ловли тунца сгодится”. — Она повернулась к нам.

“Рипли не захотела с нами рыбачить”, — огорчил ее Пас.

“Я так и думала, — сказала Молчунья. — Но нам все равно идти. Надо же торпеду рыбакам подложить”.

Загнав катер в эллинг, мы договорились на завтра и разбежались — Молчунья торопилась покопаться в недрах асфальтоукладчика, а мы с Пасом никаких срочных дел не имели.

— Ты на меня обиделся? — спросил Пас, ступая по полосатому от теней песку. Пальмовые листья шумели над головами.

— Иди ты в жопу, — сказал я в сердцах. — Себя поставь на мое место!

— Мое место хуже твоего, — глухо произнес Пас. — Молчунья тебе хоть дает время от времени. А я могу только облизываться.

— Можно подумать, ты с Молчуньей не трахался! — вспылил я.

— Да что мне твоя Молчунья! — отвернулся он.

Я притих. Кажется, Пас готов был выложить мне свою сердечную тайну. Вообще‑то ему действительно не везло — из шести женщин‑охотниц, живущих на базе, ни одна не желала иметь с ним отношений. Почему — непонятно. Но меня интересовало даже не это, а то, кого он сам из них всех хотел. То, что не Молчунью, я уже понял. Рипли была для него старовата... Старовата? Я вспомнил ночь, когда мы впервые познакомились с кухаркой, вспомнил, как Пас ощупывал взглядом ее фигуру.

— Рипли?! — невольно вырвалось у меня.

— Только попробуй что‑нибудь сказать по этому поводу, — хмуро ответил он.

Я прикусил язык. Яркий, светящийся от солнца песок скрипел у нас под подошвами.

— А она знает о том, что ты к ней испытываешь? — осторожно поинтересовался я после долгой паузы.

Пас покачал головой.

Ну и дела! Раньше я об этом не думал, но теперь меня одолело любопытство — а с кем вообще трахается Рипли? Единственный мужчина, с которым она могла бы сойтись и по возрасту, и по статусу, — Жаб. Но их отношения не выходили за рамки уставных между командиром и подчиненным. У них даже дружба не ладилась, если честно. В конце концов я пришел к выводу, что Рипли хватает джина или текилы. Печально, но скорее всего дело обстояло именно так — никто из мужиков ей не был нужен. Я не знал тонкостей женской физиологии, но где‑то слышал, что женщина, как и мужчина, способна удовлетворять сексуальное желание самостоятельно, если в этом возникает необходимость. Молчунья как‑то обмолвилась, что ей такой фокус не удается, но она знала девчонок, которые умели удовлетворять себя лишь прикосновением собственных рук.

— Ей никто не нужен, — уверенно заявил я.

— Я тоже так думаю, — вздохнул Пас. — Ладно, давай не будем об этом.

Не будем так не будем, я не настаивал. Но помимо воли в моей голове копошились мыслишки, переворачивая полученную информацию то так, то эдак. Получается, что в нашей команде все чокнутые, кроме меня. Молчунья трахается с кем попало, Пас — конкретный геронтофил, а Рипли сдвинулась на глубине. Жаб тоже не без чудины. Я только не знал, на чем именно он свихнулся. В памяти прочно засела фраза “Поганка М‑8”, но мои осторожные расспросы ни на пядь не приблизили меня к цели — никто не знал, о чем идет речь. Вообще‑то индексом “М” иногда обозначались донные платформы класса “Марина”, где цифра после дефиса обозначала число пусковых шахт под мембранами. Но о восьмишахтных “Маринах” каталог Вершинского знать не знал. У меня не было сомнений, что в Индийском океане прячется какая‑то тварь, зацепившая нашего взводного за живое, но что это за штуковина, выяснить не удалось. На самом деле особой разницы и не было — важно было лишь то, что Жаб хотел перебраться отсюда поближе к Индии, но мы зависли тут намертво, от чего взводный озлобился сверх всякой меры.

Я вздрогнул, когда прямо на нас из‑за кустов вышел Жаб. На миг мне показалось, что он вынырнул из моих мыслей, как дьявол из пустоты при упоминании его запретного имени. Командир и похож был на дьявола — лысый, пупырчатый, ни одного волоса на лице, словно их спалило адово пламя.

— Чего вы тут шляетесь? — с ходу накинулся он на нас. — Охренели совсем, опустились! В свиней превращаетесь! Когда последний раз занимались делом?

Пас опустил взгляд.

— Если акустик не занимается две недели, его можно списывать! — покраснел от злости Жаб. — А снайпер должен не вылезать из тира, отстреливая за год вагон гарпунов!

— Я три дня назад занимался на симуляторе, — поспешил оправдаться Пас.

— Три дня! Быстро в учебный класс! Увижу до вечера где‑то еще, будешь вычерпывать говно из гальюна столовой ложкой!

Чистюлю как ветром сдуло, только кусты зашуршали, обозначая его траекторию.

— А ты в тир! — Жаб повернулся ко мне своими смотровыми щелями. — Послезавтра буду принимать норматив на полсотни метров. Если промахнешься хоть раз, сгниешь на камбузе. Забыл, как тебя прозвали Небритой Жопой? Махом верну все, как было! Доступно?

— Так точно! — вытянулся я по струнке.

— В тир!!! — взревел взводный, заставив меня сорваться с места.

Пробежав метров сто, я взмок от жары и, оглянувшись, перешел на шаг. Париться в душном тире мне совершенно не улыбалось, но перечить Жабу — ну его на фиг. Себе дороже. Пришлось спускаться в полутьму бывшего подземного хранилища, переделанного под закрытое стрельбище.

Кроме пожилого коменданта, внутри никого не было.

— Здравствуйте! — кивнул я ему.

— Привет, Копуха. Огурец пригнал?

— Ну да. По доброй воле в такую погоду кто станет стрельбой заниматься?

— Это точно. Что тебе выдать?

— Легкий карабин. Жаб пригрозил устроить зачет на пятьдесят метров.

Мы прошли в оружейку, я взял свой кое‑как пристрелянный карабин и две кассеты с гарпунами.

— Вагон гарпунов, говорит, надо за год отстрелять, — пожаловался я коменданту.

— Дерьмо случается, — философски заметил он.

Я со вздохом отправился на огневой рубеж, а комендант в свою каморку, попивать чаек. Варил он его крепко‑накрепко, до черноты, отчего цвет его лица приобрел желтовато‑чайный оттенок. Такая жизнь казалась мне растительной, но ему нравилась. Я не знаю, повлиял ли вид коменданта на мое отношение к оружию, но за прошедший год оно изменилось с обожания на отвращение. Немалую роль в этом сыграл Жаб, заставляя меня по нескольку часов в день “работать над выстрелом”, то есть щелкать незаряженным карабином, вырабатывая спусковой рефлекс. Короче, когда у меня не было доступа к оружию, я его обожал, а теперь пресытился, и уважения к карабину во мне осталось не больше чем к лопате, которой иногда приходилось выбивать траву по периметру ангаров, чтобы предотвратить возгорание.

Огневой рубеж представлял собой ровный деревянный настил, на котором лежали один возле другого пыльные войлочные коврики. На стенах висели обучающие пособия по стрельбе для салаг и схемы устройства разных моделей оружия. У края настила, возле коврика, торчали стойки зрительных труб для корректировки стрельбы. Расстояние до мишеней — пятьдесят метров. Я бросил карабин на пол и поплелся к мишеням, чтобы сменить продырявленный пластик с человеческим силуэтом на новый.

Земляной настил над головой гасил все звуки, отчего шелест шагов бродил между стен, как в пустом съемочном павильоне. Сменив три мишени, чтобы не бегать каждые пятнадцать минут, я вернулся на огневой Рубеж и улегся на один из войлочных ковриков. Перед стрельбой полагалось хотя бы полчаса “поработать над выстрелом”, но это было скучнейшим занятием, так что я решил сачкануть. Пристегнув кассету, я послал несколько гарпунов один за другим и глянул в окуляр трубы. Выстрелы легли неважно — сегодня у меня совсем не было настроения. Кроме того, прицел немного уполз и средняя точка попадания ушла левее, чем нужно. Я задумался, прикидывая, на сколько щелчков сместить прицел, чтобы карабин бил по центру мишени. Была для этого какая‑то формула, я ее даже записывал, но сейчас позабыл.

— Четыре щелчка вправо, — голос над ухом заставил меня вздрогнуть.

Повернувшись, я увидел Долговязого, лежавшего возле соседней трубы.

— Ты ходишь, как кошка! — буркнул я. — Заикой когда‑нибудь сделаешь. Чего тебя сюда принесло? Ты же пьяный, комендант не даст тебе карабина.

— Класть я хотел на твоего коменданта, — заявил Долговязый. — Что он мне, начальство? Для меня только бухгалтер начальство, который мне пенсию выписывает. На остальных я срать хотел с мачты. Поправься, говорю, на четыре щелчка.

Я четырежды щелкнул барабаном прицела.

— И не пали бездумно, — добавил отставник. — Ты же не по пиратам колотишь, где чем чаще, тем лучше, а по мишеням.

— Ты что, учить стрельбе меня решил? — огрызнулся я. — Шел бы лучше отсюда, у меня зачет через три дня.

— Ты его не сдашь, — хохотнул Долговязый.

— Не твоего ума дело.

— Ну это уж не тебе решать. Знаешь, почему у тебя ничего не выходит? Потому что ты оружие разлюбил.

— Оно мне надоело, вот и все.

— Это ты так думаешь, — Долговязый перешел на шепот. — А дело в другом.

Странно, но у меня от этих слов холодок пробежал по спине.

— В чем же, по‑твоему?

— В том, что ты стал бояться оружия, когда увидел, как оно убивает людей.

— Арабов, что ли? — скривился я.

— Ты можешь усмехаться сколько угодно, но я вижу, как ты целишься. Ты стрелял в мусульман и видел, как они падают. А потом, когда все кончилось, наверняка представлял, что происходит при попадании гарпуна в живот, или в печень, или в грудную кость...

— Заткнись! — прервал его я. — Ты ненормальный придурок. Среди охотников все психи, черт бы вас побрал!

Меня трясло мелкой дрожью. Я вспомнил, что именно так все и было, как он говорил.

— Ты теперь боишься попадать в цель, — заявил отставник. — Страх подсознательный, но именно он заставляет тебя увиливать от тренировок.

Я не знал, что на это ответить. Соглашаться с ним не хотелось, хотя бы из принципа, а перечить — не нашлось аргументов.

— Ты‑то сам в стенку с пятидесяти метров сможешь попасть? — Мне хотелось его поддеть, поскольку я ощущал себя задетым за живое. Такая дурацкая маленькая месть. Чтоб не теребил мое подсознание.

— Я выпил немного, — сконфузился он. — А вообще‑то неплохо стрелял, когда приходилось.

— Ну так показал бы класс!

— Сейчас не буду. Пил бы коньяк — другое дело. А от джина мозги набекрень.

— Трепло ты, — проворчал я.

Он помолчал, словно ожидая, когда прогоревшая

тема осядет в воздухе пеплом. Затем уставился на меня и произнес тоном циркового гипнотизера:

— Сила оружия не в убийстве. И не в убийстве его основная суть.

От неожиданности я немного опешил, но постарался взять себя в руки.

— В чем же тогда?

— В красоте.

Это меня окончательно выбило из колеи.

— Бред собачий! — Критическая оценка вещей постепенно возвращалась ко мне.

Глаза Долговязого сузились в щелочки.

— Дай мне гарпун, — он протянул руку.

Непослушными пальцами я вытащил гарпун из кассеты и положил в его взмокшую от жары и джина ладонь.

— Острие, — он поднес полированную сталь к глазам. — Бриться можно. Но ты ошибаешься, если думаешь, что инженеры проектировали эту штуку, чтобы максимально эффективно пробивать плоть. Нет! Эта форма, совершенная, как обводы музыкального инструмента, несет в себе идею полета. Полета в двух средах — газообразной и жидкой. Все в гарпуне подчинено достижению этой цели — длина, угол заточки, элемент оперения и шлифовка поверхности. Видишь эти волны на зеркальной поверхности? Для чего они, как ты думаешь?

— Не знаю, — признался я, ошарашенный таким напором эмоций.

— Они предназначены для срыва вихрей, образующихся при движении в среде на огромной скорости.

Я отложил карабин и внимательнее посмотрел на гарпун. Его форма, казавшаяся мне примитивной, теперь приковала мое внимание.

— Некрасивое не может хорошо выполнять свои

функции, — завершил свою мысль Долговязый. — Чем больше над вещью работали, чем больше в нее вложено труда, бессонных ночей и кропотливых расчетов, тем она получается красивее и тем лучше выполняет данное ей предназначение.

— Чем красивее гарпун, тем он лучше летает?

— Да. Тебе следует понять его красоту, а потом соединиться с ней.

— Как это?

— Запомни, что предназначение выстрела не в поражении цели и уж тем более не в разрушительной мощи. Оно в красоте и точности траектории полета. Выстрел — это отправление гарпуна в полет. В момент выстрела ты должен стать таким же красивым, иначе совершенство оружия и снаряда потеряет всяческий смысл. Красота полета стоит на трех китах — на красоте гарпуна, на красоте карабина и на красоте позы стрелка в момент выстрела. Если хоть один из элементов будет несовершенным — все зря. Ты умеешь танцевать?

— Терпеть не могу, — скривился я.

— В тебе нет тяги к прекрасному. Но и у танцора, и у стрелка, и у музыканта есть масса общего — владение телом. Красота исполнения каждого элемента движения. Я знаю, чему тебя учили инструкторы, что говорил Огурец и что написано в руководстве по стрелковому делу. Но там нет главного. Чтобы отлично стрелять, надо делать это красиво.

Долговязый шагнул ко мне, взял карабин и тут же преобразился. Передо мной стоял не подвыпивший инвалид, а некто мне незнакомый — волевой, собранный, с сияющим взглядом.

— Перед выстрелом нельзя смотреть на мишень, — Даже голос у Долговязого изменился, стал упругим и четким. — Только шесть секунд ты будешь смотреть на нее. Запомни. Не больше шести секунд!

— Почему? — осмелился спросить я.

— Глазной нерв омывается кровью, а кровь несет кислород. С момента прицеливания и до самого выстрела ты не будешь дышать, чтобы оружие не колыхалось. Так вот, зрительный нерв при недостатке кислорода теряет чувствительность, и через шесть секунд выстрел будет не таким точным. Поэтому не смотри на мишень, пока не начал прицеливаться, дай отдохнуть взгляду. Лучше смотреть на зеленое — этот цвет благоприятен для глаз. Дальше делаешь полный вдох и прижимаешь приклад к плечу. Полный вдох обязательно — это важно. Затем полувыдох. Это самое устойчивое положение тела. Не полный вдох, не полный выдох, а именно полувыдох. Твои мышцы сами займут верное положение. Затем ловишь мишень в прицел и очень плавно тянешь спуск. Плавно — это не значит медленно. Плавно — это значит без малейших рывков. Равномерно. Можно тянуть очень быстро, но плавно. Такая сноровка приходит при постоянной “работе над выстрелом”. Запомни, тянуть спуск больше шести секунд нельзя. Если не успел — отложи выстрел. Опусти карабин, отдышись и дай отдохнуть взгляду. Затем все сначала. В тире тебя никто не торопит, это не бой. Теперь смотри, как это выглядит на практике.

Долговязый глубоко вдохнул, чуть выдохнул, прицелился и почти сразу выстрелил, следом полетели еще два гарпуна. На все три выстрела ушло не больше шести секунд. На мой взгляд, все произошло слишком быстро. Я хотел посмотреть в трубу, но Долговязый меня остановил.

— Успеешь. Лучше послушай меня, — он вернул мне оружие. — Есть одно прямо‑таки волшебное упражнение при “работе над выстрелом”.

Он достал из кармана обычный болт с шестигранной головкой и попросил меня поднять карабин. Как только ствол принял горизонтальное положение, Долговязый поставил болт на ровную площадку за мушкой.

— Не урони, — усмехнулся он. — Твоя задача состоит в том, чтобы не уронить этот болт, когда тянешь спусковой крючок. Вынимай кассету.

Я с интересом разрядил карабин. Болт был снова водружен мне на ствол, и я с большим трудом удерживал его от падения.

— Тяни за спуск.

Мне пришлось тянуть очень плавно, поскольку каждый рывок вызывал опасное подрагивание ствола. Когда щелкнул спусковой механизм, болт все же сорвался и стукнулся об пол.

— Тренироваться надо, — усмехнулся Долговязый.

— Да это невозможно! — вспылил я. — Что ты мне лапшу на уши вешаешь?

Он спокойно взял у меня карабин и с грациозностью балетного танцора упер приклад в плечо.

— Ставь болт, — выдохнул он.

Я поставил. Долговязый потянул спуск, и уже через секунду звякнуло спусковое устройство. Болт не шелохнулся, словно я намазал его клеем, прежде чем ставить. Мне трудно было поверить своим глазам, особенно когда Долговязый щелкнул еще дважды, а потом еще и еще. Только на десятом щелчке болт покачнулся и грохнулся на пол.

— Тебе бы тоже было неплохо этому научиться, — усмехнулся отставник, возвращая мне карабин. — Без этого пускать гарпуны в мишень совершенно бессмысленно. Только достигнув полного контроля над оружием в момент выстрела ты сможешь контролировать полет гарпуна. Это все.

Он повернулся и вышел, слегка пошатываясь под действием спиртовых паров. Я не выдержал и рванул к мишеням. Можно было посмотреть в трубу, но мне хотелось оценить попадания невооруженным глазом, без всякой оптики. Честно говоря, я не особенно удивился, когда увидел, что два гарпуна пробили отверстия в самом центре мишени, а третий чуть в стороне, образовав вершины скособоченного треугольника. Это было высшим классом стрельбы, который мне приходилось видеть, но я уже ожидал подобного результата. Потому что Долговязый стрелял красиво.

Я и раньше замечал, что всякий талант заразен. В детстве я долго наблюдал за незнакомой художницей, которая, установив этюдник на берегу океана, создавала красками новые, не существовавшие до нее миры. Она, словно не замечая меня, стояла у кромки прибоя, но рисовала совсем не прибой. Из ярких пятен, мазок за мазком, на полотне проявлялась выжженная солнцем пустыня, по которой бегут пауки выдранных ветром колючек. Казалось бы что? Пустыня ну и пустыня. Но главное было не в изображении, а в том ощущении, которое нес рисунок. Меня поразило то, что главного, о чем хотела сказать своей работой художница, на картине как раз и не было. Оно все осталось за кадром! Я видел только пустыню, но был уверен, что это не просто пустыня, а высохший океан. Об этом говорили трещины на красной земле и едва заметный в углу полотна обломок ракушки. Дальше начинала работать фантазия, и я представлял, что неподалеку медленно разрушается город, убитый распухшим Солнцем, а еще дальше чернеет крут спекшегося грунта на месте старта фотонного корабля. Он унес людей на поиски нового мира, и после долгих скитаний космические странники выбрали планету, сплошь покрытую океаном. Лишь по экватору ее опоясывает ожерелье райских коралловых островов.

И я понял, почему художница рисовала пустыню именно у кромки прибоя. Не пустыню она рисовала, а этот самый берег в столь отдаленном будущем, какое я даже представить себе не мог. В одном полотне она соединила три океана — теперешний, будущий и океан далекой планеты. Это была картина не про пустыню, а про все океаны, какие только есть во Вселенной.

Придя домой, я сразу взялся за цветные карандаши. Я хотел вложить в нарисованное больше, чем умещалось на альбомном листе, но у меня не получилось изобразить даже то, что я видел. Неродившееся творение во всех деталях стояло перед моим мысленным взором, но неумелые пальцы и дешевые карандаши не желали воспроизводить это великолепие на бумаге.

Примерно то же я ощутил и теперь, глядя в пустой дверной проем, в котором скрылся Долговязый. Мне страстно хотелось повторить то, что он сделал, или хотя бы приобщиться к той науке, которую он попытался мне преподать. Я думал было вставить кассету и начать стрелять, стрелять до отупения, до изнеможения, пока гарпуны не станут ложиться точно в цель. Но, вспомнив опыт со своим детским рисунком, я не мог решиться. И тут мой взгляд зацепился за болт, лежащий на полу. Может, я и с рисунком тогда поспешил? Может, надо было для начала рисовать линии и кружочки, над какими корпели чистюли в художественной студии?

Я поднял карабин и поставил болт на конец ствола. Надо хоть раз в жизни попробовать сделать что‑то последовательно. Хотя нет, слово “надо” не очень подходило к моим ощущениям. Я желал это сделать. Сам. Хотелось пройти тем же путем, какой преодолел Долговязый, до совершенства. Мне вдруг показалось, что именно этот путь и определяет талант.

Час я щелкал спусковым механизмом, пытаясь работать пальцем и так, и эдак, но болт падал и падал, доводя меня порой до бешенства. Сначала я пытался уловить ритм покачивания и дернуть палец в момент наибольшей устойчивости болта — не помогало. Затем я попробовал дергать как можно быстрее, чтобы болт не успел свалиться. Напрасно. Под конец вспомнил все стрелковые наставления и попытался тянуть спуск плавно и медленно — тоже не вышло. Болт падал, словно его гравитационная масса перестала соответствовать инерционной.

В разгар тренировки я услышал громкие шаги за спиной. Это могла быть только Молчунья — звуки для нее не имели значения, поэтому она о них не думала и топала, как хотела.

“Ты занят?” — спросила она, заметив, что я обернулся.

“Уже нет”. — Я был доволен, что она меня оторвала, иначе я бы окончательно зациклился на этом болте.

“Пойдем на берег?”

Сердце у меня в груди сладко вздрогнуло и начало набирать обороты.

“Конечно”, — улыбнулся я.

Она подступила ко мне вплотную, поднялась на носки и коснулась языком мочки моего уха. Ощущение от прикосновения напоминало одновременно порыв урагана и удар молнии. Еще я почувствовал, какое жаркое у Молчуньи дыхание.

“Надо сдать карабин”, — шевельнул я пальцами.

“Да, — она отстранилась и потянула меня за руку. — Идем на воздух”.