Рим и варвары

Варвары на стороне Рима. Средневековая Ев­ропа возникла в итоге того, что сегодня принято называть Великим переселением народов, которое и сегодня порой именуют «нашествием варваров».

«Варвары» стали играть заметную роль в Риме во время империи, во время его военного кризиса. Именно в этот период императорская армия вступила в полосу «варваризации». Представители варварских племен до­стигали самых высоких ступеней военной карьеры. Они входили в ближайшее окружение римских императоров.

На первых порах обстоятельства складываются та­ким образом, что варвары в рядах римской армии поль­зуются успехом. Это было вызвано, во-первых, возросшими трудностями при наборе в армию римских граждан в связи с фактическим падением института воинской по­винности; во-вторых, необходимостью противостоять во­оружению и военной силе варварских племен, наступавших на оборонительные рубежи Рима. Нужно было противо­поставить ему более эффективную стратегию и тактику. Военное искусство римских легионов и легкой кавалерии оказалось неадекватным варварской угрозе. Наконец, в-третьих, не последнюю роль сыграла и слава верных и доблестных воинов, какой варвары пользовались в Риме. Ею они отчасти были обязаны и историографи­ческой традиции, основы которой были заложены Цеза­рем (I в. до н.э.) и Тацитом (I-II в. н.э.).

После поражения и гибели Лициния Красса (I в. до н.э.) звезда римских легионов, однако, еще не достигла заката. До это­го было далеко. Но предупреждение уже прозвучало. Чем протяженней становились границы Рима, чаще его легионам приходилось сталкиваться с конными воинами и степными лучниками вдоль рубежей, простиравшихся от Дуная до Евфрата, тем яснее становилось, что римское военное снаряжение не соответствовало новым задачам. Последовавший затем кризис довершил начавшийся про­цесс. Его первым симптомом стало рассредоточение го­сударственной власти, давшее о себе знать в армии, быть может, гораздо раньше, чем где бы то ни было. С той поры как Гай Марий учредил набор «пролета­риев» с соответствующим жалованьем (конец II в. до н.э.), кадровый состав армии стал заполняться людьми, ожидавшими от военной службы обогащения и улучшения своего положения в об­ществе по завершении военной службы. Осуществление солдатских упований в конечном итоге зависело от того, насколько успешной была политическая карьера их ко­мандира. Начался процесс персонализации командирских должностей, отождествления солдатского долга с успеш­ной карьерой того или иного военачальника, отхода всей армии от идеалов защиты гражданского благополучия республики как таковой. Постепенно должности в армии прибрали к рукам разного рода проходимцы и авантю­ристы. Особенно жестокую форму насилия приобрели гражданские войны. Был открыт путь к сколачиванию частных армий.

Увеличивающейся приватизации командования и пре­вращению армии в «автономный институт», отделенный от государства, содействовало и продолжающееся расши­рение границ империи. Отдаленные провинции уже нельзя было удержать под контролем специально создаваемых от случая к случаю войсковых соединений. Появилась не­обходимость в постоянной, следовательно, профессио­нальной армии, дислоцированной вдоль укрепленной гра­ницы и находящейся в постоянной боеготовности. Таким образом, на практике утвердился принцип добровольного набора, хотя теоретически по-прежнему существо­вал обязательный призыв в армию. В связи с тем, что остро ощущался недостаток в римских гражданах, кото­рые были бы готовы добровольно поступать на военную службу, произошла провинциализация легионов. Начиная с I в. н.э. явление это быстро охватило всю армию. В то же время поражения I в. н.э. (разгром при Карах и в Тевтобургском лесу), выявили необхо­димость привести римскую армию в соответствие с изме­нившейся ситуацией за счет включения в ее ряды подраз­делений, хорошо знакомых с местной обстановкой, соот­ветствующим образом обученных и вооруженных с тем, чтобы дать успешный отпор врагу.

С императора Тиберия (14—37 гг. н.э.) начинается со­здание соответствующих подразделений в районах, рас­положенных поблизости от того места, где была родина солдата. Призыв в армию по территориальному признаку получил дальнейшее распространение при Адриане (117—138 гг.). В конце концов возникла так называе­мая система «локальных наборов», непосредственно привязан­ная к месту дислокации войск, то есть на самой пери­ферии империи. Вообще намети­лась тенденция сохранять за теми или иными подразде­лениями национальную специфику.

При Галлиене (в III в.) окончательно оформилась система вексиллариев, находившихся в прямом подчинении императору. Сложи­лось двойное устройство: с одной стороны, пограничные войска, ответственные за охрану того или иного участка границы; с другой — кавалерия, сосредоточенная в опре­деленных пунктах и организованная таким образом, чтобы осуществлять быстрое реагирование в месте прорыва ру­бежей империи. Складывалась структура армии, типичная для эпохи Диоклетиана (284—305) и Константина (306— 337): разделение армии на пограничные войска (limitanei), постепенно превращавшиеся в сельскохозяйственно-сол­датские поселения, утрачивавшие со временем какую бы то ни было боеспособность, и императорскую гвардию (соmitatenses), дислоцированную во внутренних пределах империи и состоявшую преимущественно из варваров — конных воинов.

Процесс перестройки римской армии приобретал раз­нообразные формы в зависимости от конкретной си­туации. В конечном же итоге очевидно следующее: вслед за провинциализацией армия вступила в полосу варва­ризации. Причем не только в этническом смысле. Когорты отличались друг от друга по языку, расовой принад­лежности, оружию, знаменам и религии. Принцип ло­кального набора, действовавший при наборе в войска, призванные охранять рубежи, и принцип «национальной конскрипции» в войсках особого назначения, боеспо­собность которых была обусловлена этническими тради­циями того или иного «рода» (natio), как бы суммиро­вались и в результате усиливали космополитическое смешение состава армии периода поздней империи.

Варваризация римской армии, явившаяся следствием провинциализации и связанная с ней, так сказать, ге­нетически, отвечала потребности приведения армии в соответствие с тактикой ведения войны, характерной для варваров. Она была вызвана также сокращением числа желающих служить в армии вообще, даже среди пери­ферийного населения, которое соблазняли теперь перспек­тивы гораздо более удобной и безопасной жизни. Меры принуждения, направленные на известную катего­рию лиц, например сыновей ветеранов, лиц без опре­деленных занятий, племена (gentiles), получившие право на жительство в пределах империи в обмен на обя­зательство вместе с сыновьями своими поступать на во­енную службу, оказались действенными разве что в отно­шении последних. Так, в армию стали брать «варваров», которые то и дело небольшими группами проникали че­рез границу, и даже военнопленных или племена цели­ком, которые покорились силе римского оружия. На­конец, за пределами римских границ (limes) — на «эвакуированной» территории — стали поселять варварские народы целиком, предоставляя им статус «со­юзников» и пограничных войсковых частей.

Массовый приток германцев в римскую армию — после экспериментирования Марка Аврелия (161—180) с языгами произошел, вероятно, благодаря Максимину Фракийцу, известному в истории как «солдатский император». При Клавдии II и Авре­лиане, затем в еще большей мере на протяжении всего IV в., процесс варваризации римской армии ускорился. Не подлежит сомнению, что наряду с вышеупомянуты­ми причинами его подкрепляла вполне определенная во­ля императоров провинциального происхождения. По своему происхождению они чувствовали себя близки­ми варварам. Их личные привязанности были на стороне варваров, а не «римлян».

Как бы там ни было, а спрос Рима на воинов-варваров, в особенности германцев, счастливым образом совпадал с предложением. Если для римских граждан, и коренных, и новоявленных, военная служба была либо тяжким бре­менем, либо во времена поздней империи малопочетным занятием, то для германцев дело обстояло иначе, в их среде преобладала другая традиция. Быть при оружии, как мы знаем, означало у них пользоваться почетом и уважением. Оружие — символ свободы. Для многих лю­дей, живших за рубежами империи, особенно для мо­лодого человека благородного происхождения, быть на службе у прославленного вождя — предмет мечтаний. А вождь всех вождей, самый доблестный и прославлен­ный,— это, разумеется, августейший римский император. Римские военные знаки (insigna), относящиеся к пери­оду поздней империи, запечатленные на многочисленных памятниках,— свидетельства массовости варварского присутствия в римских рядах. Тут и спиралевидные чудовища, и короны, поднятые пиками народов-всадни­ков, и «драконы» парфянской конницы, и кельтское со­лярное колесо, и руническая символика германцев, и солнечный диск иллирийцев. Настойчивое повторение солярной символики, несомненно, не противоречило жела­нию императоров, превративших «Непобедимое Солнце» в своего личного покровителя и патрона армии. Сакра­лизация монарха встречается — подчеркнем это — в рели­гиозно-символическом языке всех народов, оказавшихся в составе римской армии. Культ императора в качестве общего мерила объединял традиции разных народов.

В подобных обстоятельствах вряд ли кого-либо уди­вит, что в разговорном языке IV в. термины miles (воин) и barbarus (варвар) практически совпадают.

Варвары в Риме. Потребностям, которые были, так сказать, продиктованы «снизу», обусловив варвари­зацию армии (что отражало более общий процесс — варваризацию всей империи), соответствовали требования варваризации «сверху». Мы имеем в виду факт появления значительной массы германцев при императорском дворе, широкое распространение германских обычаев и герман­ского менталитета. Речь идет прежде всего о воена­чальниках из числа варваров, достигших самых высоких постов и степеней в армии, о германцах, ставших тело­хранителями императоров или сановниками разного ран­га.

Не составляет особого труда убедиться в том, что варваризация двора и варваризация армии — неразрыв­ные процессы. Достаточно вспомнить об исконно военном характере должности самого императора, о том, сколь часто трон занимали провинциалы, выходцы из самых от­даленных уголков империи. Самый яркий пример — по­луварвар Максимин Фракиец, в чьих жилах текла гот­ская кровь.

Из представителей различных племен, живших вдоль римско-дунайской границы, Каракалла (211—217) создал своего рода гвардию. Членов ее он называл Львами (Leones). Приглядимся повнимательнее к мрачной фигуре самого императора. Более чем кто-либо другой со времен Августа (I в. н. э.) (быть может, за исключением Калигулы) был он связан тесными узами со своими солдатами. Он и сам вел солдатскую жизнь. Особенно любовно относился к германцам, которые вместе со скифами составили его личную гвар­дию. Каракалла любил подражать германским обычаям, даже внешнему виду германца. Он носил белокурый па­рик с локонами на «германский манер». Оракул однажды сравнил его, основателя гвардии Львов, с «диким зверем».

Когда на смену императорам восточных кровей пришли императоры-иллирийцы, звезда германцев также ярко сияла под сводами императорского дворца. Примечательно, однако, что дворец (palatium) принято было называть теперь «лагерем» (castra). Императорский двор превратился в comitatus, воинскую свиту.

Максимин Фракиец был, правда, родом не из самой Фракии, а скорее из Нижней Мёзии. По традиции считается, что его родители — гот и аланка. Но более чем кто-либо другой Максимин спо­собствовал широкой германизации римской армии.

Весьма справедливо сравнение избрания Максимина императором, происшедшего по воле стоявших в Паннонии войск и не без согласия на то сената, с избранием вождя (dux) в строгом соответствии с германским обы­чаем, описанным еще Цезарем. В самом деле, по обы­чаю германцев, когда благородный воин обращался к сходу свободных людей, предлагая возглавить поход, каждый, кто желал последовать за ним, должен был встать и громко заявить о своей личной преданности вож­дю. Достаточно было, во-первых, доверия, которое воины испытывали к своему командиру, и, во-вторых, присяги своему вождю. Нарушить присягу считалось постыдным.

Максимину удалось заручиться доверием солдат. Они платили ему беспрекословной верностью. Властелин все­ленной, абсолютный хозяин империи, обожествляемый в храмах и войсковых частях, Максимин в глазах самого ничтожного солдата, выступившего за него при избрании, был всего лишь хорошим и верным товарищем — «пер­вым среди равных».

Империя была, разумеется, чрезвычайно крупной до­бычей. Однако, согласно системе ценностей, принятой в комитате, считалась все-таки добычей, в дележе которой должны принимать участие все члены свиты. Видимо, не случайно именно при этом грубом варварском императоре пропасть, уже отделявшая армию от остальных римских граждан, обнаружила всю свою неизмеримую глубину. Максимин был настоящим «солдатским императором». Он презирал всякого, кто не носил оружия, независимо от того, принадлежал ли тот к сенаторскому или низкому сословию, был ли ученым, торговцем или ремесленником. Римские граждане для него были всего лишь стадом ба­ранов, которых надо стричь, чтобы получить шерсть, мас­сой, облагаемой налогами и податями. Недаром восста­ние против него началось среди африканских землевладельцев, не пожелавших более терпеть экспроприации. Карательная экспедиция Максимина, начавшись в его любимой Сирмии и закончившись катастрофой под Аквилеей, по свирепости напоминает варварское нашествие. Показательно, что авангард императорской армии состоял только из германцев.

Максимин, несомненно, крайний случай даже в бурной истории III в. Пришедшие ему на смену иллирийские императоры поспешили восстановить гордое имя римлян. В это время было немало примеров того, как в древних провинциях поддерживали и почитали престиж импе­рии. Но варваризация не только армии (процесс уже неостановимый и не зависящий от воли того или иного императора), но и личного окружения императора продолжалась полным ходом. В те времена, когда яд и кинжал стали обычным способом перемен на троне, личная пре­данность — самое драгоценное качество, которого домогаются в своем окружении римские императоры.

Главным становились личная пре­данность и привязанность друг к другу. Типично импе­раторский культ «божественного товарища», соединяет в одно идею божест­венности императора и дух военного товарищества, лич­ность августа и бога победы. Император, как принцепс (глава) сената по­степенно уступал ведущее место обожествляемому предводителю воинов. На императорских моне­тах по-прежнему чеканилось слово princeps. Но уже без слова «сенат». Его заменяло другое—iuventutis (юношество, а точнее—боеспособное мужское население), слово, которым подчеркнута солидарность императора со своей личной императорской кавалерией. Римские пра­вители конца III—IV вв. нередко носят кельтские или германские «брюки» (brасае), подвязывают к поясу длин­ную варварскую саблю.

Как и следовало ожидать, в период рассредоточения центральной власти и в верхах и в низах подражали институту императорства. Первыми начали, конечно, те, кто побогаче, например крупные земельные собственники. От них старались не отставать и военачальники. Причем к желанию и необходимости подражать во всем любимому императору следует добавить еще и тот факт, что многие римские правители последних веков империи не только жили в окружении варваров, но сами были варварами. К исходу IV в. процесс приватизации войсковых подразделений, который, как мы уже видели, характерен для всей динамики жизни в империи, достигает, особен­но после смерти Феодосия Великого, своего апогея. Впро­чем, сами же императоры и способствовали подрыву принципа единоначалия. Дело в том, что они полагали, будто им выгодно иметь дело с соперничающими друг с другом командирами, а не с каким-либо одним на­чальником войска, который неизбежно претендовал бы на трон. Отсюда стремление различных военачальников (счи­тавшихся римлянами по линии военного ведомства, но являвшихся варварами по рождению) окружить себя как можно большим числом преданных себе лиц, находя­щихся у них на содержании. Все эти buccellarii, то есть в буквальном смысле «нахлебники», могли быть кем угодно. На место рождения не обращали ровно ни­какого внимания. Главное, что интересовало «работо­дателя»,— так это физическая сила, храбрость, личная преданность кандидата. Вся эта варварская свита при­несла с собой в коллектив гвардейцев-телохранителей мировоззрение комитата. И прежде всего понятие о дол­ге и обязанности мстить за своего вождя. Характерные черты комитата усиливаются после раскола империи на Западную и Восточную. Руфин, префект претория, окружил себя самой настоящей частной армией. В эпоху Юстиниана[8] точно так же поступали и воена­чальники Велисарий и Нарсес.

Что касается крупных и средних земельных собствен­ников, известно, что в период поздней империи им было вменено в обязанность поставлять известное число рекру­тов, набранных среди свободных граждан, проживавших на территории их владений. Разумеется, они не особенно скрупулезно выполняли приказ, стремясь сбыть государ­ству худших среди своих зависимых колонов. В конце кон­цов государство предпочло получать от них не людей, а эквивалентную денежную сумму — aurum tironicum, которая затем использовалась для выплаты жалованья воинам-варварам.

Стремление государства переложить исполнение зако­на о воинской повинности на латифундистов, то есть наде­ление их определенной военной властью, не могло не при­вести к тому, что они постепенно стали брать на себя роль командиров крохотных армий. Тем более что центральная власть уже не обеспечивала, особенно в V в., защиту от варваров, разбойников, преступников и повстанческих движений, вспыхивавших то и дело на почве социальных конфликтов. Центры сельской жизни становились постепенно средоточием жиз­ни политической, юридической и военной.

Варвары против Рима. Многочисленные вар­вары влились в состав римских вооруженных сил, заня­ли высокие командные должности, находились при императоре. Другие, не менее многочисленные варвары да­вили на римские рубежи. Спасение империи, казалось, бы­ло вверено тем, кто хотел ее погубить. Такой оборот дел был не по вкусу многим римлянам, особенно коренным, имевшим статус cives (гражданина) задолго до того, как его получили другие, новоявленные римляне. Широкой группе «квиритов», ведомой сенаторской аристократией, выступившей в защиту своих традиционных привилегий, в недрах которой долее всего сохранялась ностальгия по языческим временам, наступление варваров на сердце родного Рима не доставляло никакой радости.

Обеспокоенность римлян вызывали вполне объектив­ные обстоятельства. Достаточно указать на численность германцев в империи; некоторые позднеримские авторы прямо называли империю «жилищем варваров». В дей­ствительности же именно варварам — от военачальников, окружавших императора, до последнего солдата или крестьянина, посаженного на обезлюдевшую землю,— эта империя была обязана своим существованием. Варварам была она обязана тем, что сумела пережить самое себя. Правда, это не отменяет того факта, что и засилье германцев, и экзотичность их обычаев при свойственной им

наглой манере поведения не могли не вызывать в общественном мнении Рима и других крупных городов, таких, как Милан, Тулуза или Константинополь, широкие антиварварские настроения. Они выходили далеко за рам­ки классово-«националистической» полемики квиритского сословия, хотя и использовались им в своих корыстных интересах. В результате тотальной христиани­зации империи выразителем антиварварских настроений являлись уже не эпигоны язычества, а крупнейшие хрис­тианские писатели.

Пакат в своем панегирике Феодосию превозносил христианского августа, подчинившего готов римлянам. Факел антигерманизма высоко вздымал носитель римского чиновничьего духа в облачении епископа Амвросий. Со­гласно ему, защита империи и защита веры, процветание империи и утверждение веры — единое целое.

В представлениях Амвросия, построенных на аналогии между новой и ветхозаветной священной истории, апокалиптические пророчества снова зазвучали грозно и гневно. Волны «нового потопа» уже вздымались на горизонте. «Потопом» угрожали народы, чья колыбель была в дале­ких и мрачных кавказских скалах, где покоился остов ковчега — свидетельство первого всемирного потопа. Точ­но так же и мы, проповедовал Амвросий, подобно допотопному человечеству, обречены понести наказание за грехи. Варвары, уверял он, посланы в наказание и нази­дание. Против вышедших из бескрайних и неизведанных далей Востока, из ледяных безмолвных могил Севера непостижимых существ, олицетворявших силы сорвавше­гося с цепи дьявола и грозящих потопом всему миру, должно подняться римское христианство. Именно ему, считает Амвросий, предначертано под сенью торжествую­щего креста облечься в одежды сияющей добродете­ли.

В Константинополе глашатаем злобных выпадов про­тив варваров, их засилья при дворе и в армии стал епископ Синесий Киренский. Варвары — волки в овечьей шкуре, поставленные пасти стадо. Волки, которым нельзя доверять овчарню. Оружие должно быть вверено гражда­нам, иначе варвары, носящие у пояса железный меч, перережут безоружных римлян. Квиритская гордость и теоретические выкладки в платоновском духе, посвящен­ные природе верховной власти,— характерная особен­ность его речи «О царстве», адресованной императору Аркадию. «Проклятые псы», варвары, по совокупности именуются здесь «скифами», правда не в связи с объек­тивным сходством скифских и готских обычаев, а по той простой причине, что ненависть и презрение к скифскому варварству были тогда общим местом в публицистике. Их длинные волосы и меховые шубы — символ всего чу­жого и враждебного.

Была ли оправданна вся эта злобная кампания против варваров, чье засилье в империи являлось не столько при­чиной, сколько результатом упадка? Правда ли, что вар­варам, в особенности готам, была свойственна особенно мрачная жажда разрушений, какую им приписывают рим­ские языческие и римско-христианские литераторы V в.?

Весьма вероятно, что на Западе триумф христианства в его католической форме, противостоявшей арианству, ко­торого придерживались варвары, предопределил односто­ронний взгляд на варваров как на силу, разрушительно действовавшую на империю. Правда, в подобную установку существенные коррективы внесла «теология истории», созданная Августином, а также «теология покаяния» Иеронима. И тот и другой проводили мысль о роли божественного промысла во всех обрушивающихся на империю несчастьях.

Христианское осмысление происходящего, особенно в эсхатологической форме, отнюдь не механически связыва­ло варварскую угрозу с крушением империи и светопрес­тавлением. Эсхатологические ожидания, основанные на библейской книге Даниила и Апокалипсисе, связанные с мыслью о старении мира, находили общее, хотя и разно­образное по форме, выражение в темах, поднятых христи­анскими идеологами Тертуллианом, Киприаном и Ипполи­том, причем в разгар III в., то есть тогда, когда готская опасность была лишь отдаленным призраком, а римская армия обладала внушительной силой и считалась непо­бедимой.

С тех пор прочной традицией становится видеть в варварах дестабилизирующий фактор грядущей римской истории. Однако традиция эта разделилась на два раз­личных течения. Первое — его можно было бы назвать послеконстантиновым — это «христианско-патриотическая» проповедь Амвросия, унаследовавшая антиварвар­ское умонастроение квиритов. Второе — с более выраженным мистико-эсхатологическим оттенком, которое рас­сматривало варварские нашествия в качестве счета, предъявленного Риму за его старые и новые грехи. При этом не было недостатка и в тех, кто, подобно историку Сальвиану, возвышал бы свой голос от имени стражду­щей римской Провинции. Он противопоставлял римской коррупции и римскому цинизму, столь в малой степени исправлен­ным христианством, неотесанную добродетель и природ­ную разумность варваров, утверждая даже, что достойны похвалы те, кто предпочел укрыться среди варваров, лишь бы не томиться более под ярмом римской бюрокра­тии.

Однако не следует думать, что Амвросий и Сальвиан стоят на противоположных полюсах. Дело в том, что они — две стороны одной медали. Страх перед варварами, ненависть и презрение к ним, надо думать, довольно часто смешивались в общественном мнении с представлениями о греховности Рима. Обращает на себя внимание своеобразное чувство вины перед лицом длинноволосых и одетых в меха племен. Ведь они фактически были единственными, кто встал на защиту славного и гордого римского имени, когда народ, носивший его, бросил оружие. Ощущение вины станет понятнее, когда мы вспомним, что феномен варварства на практике выглядел как ряд отдель­ных случаев, имевших и отрицательное, и положитель­ное значение. Одно племя нападало на Рим, другое сразу же выступало в его защиту. Готу Алариху, разрушителю Рима, противостоит вандал Стилихон, яростный защитник Вечного города. Вестготы были верными союзниками рим­лян в борьбе с гуннами Аттилы. Точно так же позднее лангобарды — союзники Юстиниана против остготов. Так что в «варварские нашествия» в том смысле, какой вклады­вали в это выражение историографы прошлого, уже никто не верит. Речь идет о длительном и изнурительном про­цессе инфильтрации и ассимиляции, взаимного притяже­ния и отталкивания, кото­рый со временем приведет к созданию новой цивилиза­ции.

Мир Европы утратил относительное спокойствие уже во вто­рой половине II в., когда начинаются активные миграционные процессы, причины которых до конца не ясны. Быть может, виной тому был резкий демографический скачок германских народов, или известная слабость систе­мы римской обороны, или эхо событий, разыгравшихся тогда в Средней Азии, или отзвук крупного переселения готов из Скандинавии в юго-восточном направлении. Маркоманны хлынули в Италию, докатившись до Аквилеи. Костобоки и бастарны — в Ахейю и Азию. Около 254 г. произошло нарушение границы с Верхней Германией. В течение второй половины столетия Галлия, нынешняя Бельгия и даже Испания были жертвами набегов. Однако наибольшей угрозе подверглась восточная граница на дунайском и парфянском ее участке. В 236—237 гг. Максимин пытался сдержать давление даков, сарматов и готов, то есть те народы, в среде которых, несмотря на различия в происхождении и культуре, сложилась особая языковая общность — своего рода дако-ирано-германское койне.

Римские источники применяли в отношении этой общ­ности термин «скифы». Характерной чертой готов III в. — вообще несвойственной германцам, правда, в V в. отчасти возобновленной вандалами — был обычай атаковать неприятеля с моря. Таким образом в период 258—269 гг. были разграблены Фракия, Греция, Малая Азия. В 260—270 гг. аламанны подвергли разграблению Италию. Новый набег на Италию (собственно, два набега, следовавших друг за другом) предприняло племя ютунгов в период правления Аврелиа­на. Император в этот момент был занят в Паннонии, воюя с вандалами, которых ему удалось победить, а некоторых даже включить в состав римской армии в качестве конных воинов. Последствия второго набега ютунгов оказались особенно тяжелыми. Они вторглись в Тичин и Метавр. Чтобы изгнать их оттуда, император был вынужден обратиться за помощью к богам. Он прибег к самому священному и последнему средству: были рас­крыты Сивиллины книги. Было решено возвести вокруг Рима стены, строительство которых, хотя и было за­вершено при Пробе, стяжало славу Аврелиану. Стены были названы его именем. Новая волна готского натиска в районе Дуная была приостановлена в 271 г. За­тем Риму пришлось отступить с дунайского рубежа под ударами готов. До 278 г. франки и аламанны сковыва­ли силы Проба на рейнско-дунайской границе и в Гал­лии.

Столь частые войны не могли не усугубить серьезность положения Рима. Однако армии еще удавалось за счет реформ и введения в свои ряды варваров залатывать бреши в оборонительном рубеже. Прорыв шел по разным направлениям: рейнскому, дунайскому, азиатскому. На­беги предпринимались варварами то в Галлии, то в Мёзии, то в Сирии. Между римлянами и варварами, совершавшими набеги, сложились неопределенные и двусмыс­ленные отношения. Тут и откровенная вражда, и договоры о дружбе, и взимание дани, и приношение даров, и союзы, и прием варваров на службу в римскую армию. Презирая и опасаясь варваров, Рим ценил их способности, пытался себя обезопасить. В свою очередь варвары презирали римлян, но были ослеплены их богатством, подавлены могуществом их власти.

Зыбкое это равновесие продержалось недолго. В пос­ледней четверти «Константинова века» его разрушил удар гуннов. В середине II в. Птолемей писал о гуннах, что они населяют степи к северу от Кавказа, то есть гунны были соседями роксоланов и бастарнов. Затем след их потерялся. В 374—375 гг. они неожиданно вышли победителями из схватки с аланами и готами, потеснив их на Запад, отчасти включив в свой состав. В то же время другие гунны перевалили через Кавказ и растеклись по территории Северного Ирана.

С этого момента давление гуннов предопределяло нап­равление германских миграций. В первой четверти V в. они сплошным потоком стремились прорваться на Запад. Эпизодические нарушения римского рубежа превратились в непрерывную череду трагических поражений империи. Под давлением гуннов и по наущению Константинополя вестготы Алариха в 401 г. обрушились на Италию. Чтобы оказать им сопротивление, Рим вынужден был оголить рейнскую границу. Как следствие в декабре 406 г. вандалы, аланы и свевы, также находясь под давлением гуннов, переправились через Рейн, где встретили лишь незначительное сопротивление франков, союзников Рима. Галлия была растерзана. Прочную оборону держала толь­ко Тулуза, руководимая своим энергичным епископом. В 408—409 гг. под ударом вандалов, свевов и аланов оказалась Испания. К ним присоединились и вестготы, которые первоначально обосновались в Галлии, а затем и в Испании. Они оттеснили свевов в северо-западный угол Иберийского полуострова, вандалов в южный, а в 429 г. на южное побережье у Геркулесовых Столпов. Тем вре­менем бургунды, получив от римских властей разрешение поселиться в прилегающем к Вормсу районе, чтобы взять под свою защиту от аламаннов этот участок рим­ской границы, вместе с родственными им франками (фор­мально и те и другие считались союзниками Рима) взяли под контроль весь бассейн Рейна. Англы и саксы оккупировали Британию, оставленную римскими войска­ми.

Конечно, не стоит преувеличивать численность и боеспособность всех этих групп. Германцы нередко были плохо вооружены и экипированы, не имели достаточно кон­ницы. У них отсутствовал какой-либо план вторжения и оккупации. Все их победы над римлянами в период I— VI вв. тем не менее были обеспечены либо численным пре­имуществом, либо умелым использованием местности и некомпетентности римских военачальников. Римские вой­ска подвергались непрерывным испытаниям. Они были напуганы многочисленностью и воинственностью против­ника. К тому же в римских рядах отсутствовала твердая дисциплина, немало было и таких, кто по той или иной причине не желали оказывать сопротивление варва­рам и готовы были перейти на сторону противника. Тем не менее римская тактика использовать варваров в войне с варварами все еще приносила неплохой результат. Но временный успех уже ничего не мог изме­нить.

В 433 г. Аттила пришел к власти над группой на­родов-мигрантов, в которой роль гегемона принадлежала гуннам, хотя тут были готы, и герулы, и гепиды, и лан­гобарды, и славяне. Аттила, конечно же, не был неумо­лимым врагом Рима. Аттила поддерживал с Римом двусмысленные отношения, выбирая для себя то роль опасного соседа, то наемника.

«Дружба» Аттилы с императорскими дворами Запада и Востока основывалась, по существу, на тяжелой дани, которую он взимал со своих «друзей». Прекращение поступлений от них явилось одной из главных причин, вынудивших его принять решение продолжать поход на Запад. Перейдя через Рейн, гунны в 451 г. дошли до берегов Луары. Аэцию удалось нанести гуннам поражение на Каталаунских полях (современная Шампань), вос­пользовавшись услугами вестготов и бургундов. Но Ат­тила и на следующий год продолжал свирепствовать в Северной Италии. Остановился он только из опасения, как бы, продолжая свое продвижение по полуострову, не оказаться в окружении, да еще, как говорят, благодаря дипломатическому таланту папы Льва I. Согласно преда­нию, папе удалось сыграть на потаенных душевных стру­нах завоевателя. Вскоре в деревянном дворце, воздвиг­нутом для него на равнине Паннонии, на ложе рядом с молодой женой гунн умер загадочным образом. Произо­шел распад державы, в течение двух десятилетий при­водившей в трепет как Запад, так и Восток.

Гунны терроризировали римлян. Источники — от Аммиана до Сидония Аполлинария, Клавдиана и Иордана — наперебой описывают их ужасный облик, зверское выра­жение лица, дикие нравы. Особенно шокировал их образ жизни. Как сообщал Аммиан Марцеллин, «вся жизнь их проходит верхом на коне». Впечатление, произведенное их молниеносным вторжением, было столь сильным, что вызвало к жизни целый литературный жанр.

Увы, трагическая череда нашествий на этом не оборвалась. За гуннами шли авары, следом болгары, еще дальше хазары, потом венгры. Лоно, по­родившее бешеных гуннов, не утратило своего плодоро­дия и продолжало «плодоносить» на протяжении целого исторического периода — с IV по Х в. Между первым и вторым нашествиями степи на Европу не было передышки. Так продолжалось до эпохи Чингисхана и Тамерла­на.

[1] Что касается государственных дел, то строже всего надо соблюдать право войны. Так как существует два способа разрешать споры, один – путем обсуждения, другой – силой, причем первый свойствен человеку, второй – диким зверям, то ко второму надо обращаться тогда, когда воспользоваться первым невозможно. Поэтому войны надо начинать с целью, не совершая противозаконий, жить в мире; но после победы надо сохранять жизнь тем, кто во время войны не был ни жесток, ни свиреп; так, например, предки наши даже предоставили права гражданства тускуланцам, эквам, вольскам, сабинянам и герникам, но Карфаген и Нуманцию разрушили до основания; к сожалению, они также поступили и с Карфагеном, но я думаю, что они руководствовались какими-то соображениями, главным образом, удобным местоположением города, - как бы со временем уже само местоположение не могло побудить жителей Коринфа начать войну. ...И если о тех, кого ты наголову разбил силой, надо заботиться, то тех, кто, сложив оружие, прибегнет к покровительству наших императоров, надо – хотя таран уже пробил стену их города – принять под свою руку. В этом отношении справедливость была у нас в таком большом почете, что те, кто принимал под свое покровительство городские общины или народы, побежденные во время войны, стан вились, по обычаю предков, их патронами. Понятие справедливой войны было строжайше определено фециальным уставом римского народа. Из этого можно понять, что справедливой может быть только такая война, которую ведут после предъявления требований или же предварительно возвестили и объявили.

[2] «Внемли, Юпитер, внемли, отец отряженный народа альбанского, внемли, народ альбанский. От этих условий, в том виде, как они всенародно от начала и до конца оглашены по этим навощенным табличкам без злого умысла и как они здесь в сей день поняты вполне правильно, от них римский народ не отступится первым. А если отступится первым по общему решению и со злым умыслом, тогда ты, Юпитер, порази народ римский так, как в сей день здесь я поражаю этого кабанчика, и настолько сильней порази, насколько больше твоя мощь и могущество».

[3] Вербальное обязательство заключается посредством вопроса и ответа, например: «Обязуешься торжественно дать? Обязуюсь? Дашь? Дам. Обещаешь? Обещаю. Даешь ли честное слово исполнить свое обеща­ние? Даю честное слово. Ручаешься? Ручаюсь. Сделаешь? Сделаю. Но что касается следующего вида словесного обязательства: «Обязуешься ли торжественно дать? Обязуюсь», - то он свойствен римским гражданам. Прочие же виды принадлежат общенародному праву и употребляются между всеми людьми - как между римскими гражданами, так и между иностранцами... С другой стороны, эти словесные обяза­тельства, хотя бы они были выражены no-латыни, применяются и у иностранцев, если они только понима­ют латинскую речь. Торжественное выражение: «Обещаешь дать? Обещаю» до такой степени свойствен­но только римским гражданам, что даже нельзя найти соответственного термина в греческом языке, хотя, как говорят, эта формула образована по образцу греческого слова.)

[4] Например: Vulscus (codd. Isidori. Ad origines IV.7.34), Etruria (Arnobius VI.7), Cisalpina Gallia (Oros. IV.13), Ligustinus (Plin. Nat.hist. X.71), Poenus (Cic. De off. III.32), etc.

[5] И Секст Помпей Фест делает очень важное замечание (Festus. De verb. signific. 372.39): «In barbaria est in Italia» («В варварской [земле] значит в Италии»).

[6] Речь идет об известном римском патрицианском роде Потициев, один из которых, по легенде, приводимой Ливием (IX.29), во время цензорства Аппия Клавдия в 312 г. передал свои полномочия по устройству культа Геркулеса рабам, за что род весь и вымер, а сам Клавдий — ослеп.

[7] Так Апулей, автор I в. н.э., пишет в «Апологии» (25): Как бы то ни было, но вы ставите мне в вину вещи прямо противоположные: суму и палку — как признак суровости, песни и зеркало — жизнерадостности; одного раба — как проявление скупости, трех вольноотпущенников — расточительности; наконец, красноречие греческое, а родину — варварскую

[8] Юстиниан I (482 или 483—565) — византийский импера­тор с 527 г. При нем Византийская империя достигла большого могущества.