Лекция 14. Римский империализм: трактовка римской внешней политики в современной историографии

В современной историографии существуют три основные концепции римской внешней политики в период Средней республики.

«Оборонительный империализм».Автором идеи, положенной в основу этой концепции, является Тео­дор Моммзен (Римская история, 1864). Немецкий исследователь считал: «Лишь тупоум­ная недобросовестность в состоянии не признавать, что в то время (накануне второй римско-македонской войны) Рим вовсе не стремился к владычест­ву над государствами Средиземного моря и желал только одного - иметь в Африке и Греции безопас­ных соседей...».

Однако Рим не мог допустить, чтобы Филипп V удвоил силы своего го­сударства, присоединив к нему лучшие земли малоазийской Греции, город Кирену, а также подчинил нейтральные торговые государства. К тому же Рим не мог допустить падение Птолемеевского Египта и Ро­доса, поскольку это могло поставить италийскую тор­говлю с Востоком в зависимость от Македонии и царства Селевкидов. Далее «долг чести» обязывал римлян заступиться за своего верного союзника в не­давней войне на Балканском полуострове — пергамского царя Аттала. Наконец, Рим претендовал на роль покровителя всех греков. «Было бы странно оспари­вать у римлян право чувствовать себя оскорбленными как в их человеческих, так и в их эллинских симпати­ях теми злодействами, которые были совершены над жителями Хиоса и Фасоса. Таким образом, — делает заключение Т. Моммзен, — все побудительные причи­ны, и политические, и торговые, и моральные, застав­ляли римлян вторично предпринять войну с Филип­пом, которая была одной из самых справедливых войн, когда-либо веденных Римом».

Рассмотрев третью римско-македонскую войну, историк формулирует свое понимание характера рим­ской внешней политики: «... Римское всемирное вла­дычество вовсе не было результатом гигантского замы­сла, задуманного и исполненного ненасытною жаждою территориальных приобретений, а было достигнуто римским правительством без предвзятого намерения и даже против его воли».

Рим не добивался ничего другого, как владыче­ства над Италией, но он не желал иметь слишком сильных соседей. Сами римляне «всегда утверждали, что они не придерживались завоевательной политики и всегда вели оборонительные войны» — и это, как считает Т. Моммзен, было на самом деле так. Все крупные войны (за исключением сицилийской войны) они вели вынуждено: либо из-за прямого на них на­падения, либо из-за того, что их соседи нарушали су­ществующее политическое положение вещей.

По мнению исследователя, «римская политика не была предначертана одним могучим умом и не пе­редавалась преданиями от одного поколения к друго­му, а была политикой очень толкового, но несколько ограниченного совещательного собрания, у которого не было достаточной широты замыслов, для того, что­бы составлять проекты в духе Цезаря или Наполеона, но у которого было даже слишком много верного инс­тинкта, для того чтобы оберегать свое собственное го­сударство».

Эта идея оказала огромное воздействие на иссле­дователей восточной политики Рима.

Появление термина «римский империа­лизм» (Roman imperialism) связано с именем американского историка Тенни Франка: в ряде статей и книге под названием «Римский империализм» (1914) он исследовал характер римской внешней политики и пришел к выводу о неагрессивности Рима.

Книга французского историка Мориса Олло «Рим, Греция и эллинистические монархии в III в. до н.э.» появилась в 1921 г. Суть теории М. Олло заключается в том, что вплоть до 200 г. до н. э. римляне безразлично относи­лись к греческому миру и поэтому не проводили во­сточную политику; римляне вмешивались в греческие дела в двух иллирийских войнах и в первой македон­ской войне, благодаря лишь случайностям, и старались покинуть Грецию как можно быстрее. «В течение многих лет нам благодушно говорили о постоянном непреодолимом притягивании к Риму эллинистичес­ких держав..., об исторических и психологических за­конах, которые вынуждали римлян стать хозяевами греческих государств, об их твердом и давнишнем на­мерении подчинить их. Опять люди начинают гово­рить день ото дня сильнее о пылких честолюбивых уст­ремлениях римского сената, о необходимости госпо­дства, о его духе «империализма» и «милитаризма»... Люди даже начинают верить в обширный «план экс­пансии», методично разработанный сенатом. Но в подлинной истории, которую бдительная критика должна отделить от того, что является апокрифичес­ким, я не нашел ничего в подтверждение такой точки зрения; скорее я обнаружил там совсем противоположное...».

Этот тезис М. Олло имел удивительный успех. Посредством глав о первых двух македонских войнах и сирийской войне, написанных французским антиковедом для «Кембриджской древней истории», его концепция получила широкое распространение и при­знание не только во Франции, но и во многих странах Европы, а также в Соединенных Штатах Америки.

В зарубежной исторической науке по-разному определяется главный мотив римского вмешательства в восточные дела, начавшегося по общепризнаному мнению западных антиковедов с объявления войны Филиппу V Македонскому (200 г. до н. э.), а отсюда и по-разному определяется сущность восточной поли­тики Рима. Это и «агрессивный милитаризм» и «ком­мерческие интересы», «филэллинские чувства» и аль­труистическое желание защитить Грецию от македон­ской агрессии, «политические обязательства» в соот­ветствии с договором в Фенике 205 г. до н.э. Однако преобладает понятие «оборонительный империализм» (defensive imperialism).

Само это понятие было введено в исследователь­ский оборот английским историком Ховардом Хейсом Скаллардом. Он считает, что после Ганнибаловой войны перед римлянами встал основной вопрос, от ре­шения которого зависело будущее европейской исто­рии: иметь ли дело с цивилизованным, либо с варвар­ским миром, с Востоком или с Западом? По мнению исследователя, все было за то, чтобы Рим обратил свой взор на Запад. «Именно здесь была его миссия, и ро­манизация Западной Европы была его главным вкла­дом в мировую историю». Легионы, считает X. Скаллард, без особых трудностей подчинили бы «варваров на окраине». Это придало бы римской по­литике агрессивный характер, но намерения Рима не были агрессивными. Он вообще не желал вести войны: ни на Западе, ни на Востоке. И это было вызвано, как полагает историк, рядом причин: усталостью после второй пунической войны, необходимостью экономи­ческого восстановления разоренной Италии, необхо­димостью военной предосторожности в Цизальпин­ской Галлии и Лигурии, возможностью эксплуатации Запада, полученной в результате Ганнибаловой войны. Вот почему решение сената вмешаться в греческие де­ла в конце 201 г. до н. э. оказалось неожиданным и «полностью изменило... прежнюю политику». Та­ким образом, «Рим обратился к более трудной пробле­ме, устремив свой взор на цивилизованные народы».

Рим не начал завоевания на Западе из-за отсут­ствия у римлян агрессивного духа, а в восточные дела он вмешался, не желая этого. В пользу стремления римлян избежать такого вмешательства X. Скаллард приводит следующие факты: полный вывод римских воинов из Греции после мира в Феникс в 205 г. до н.э. и решительный отказ откликнуться на просьбу этолийцев о помощи в 202 г. до н.э.

Здесь английский историк, видимо, забывает о том особом отношении, которое Рим проявлял к нару­шителям fides — этолийцам, заключившим не так дав­но сепаратную сделку с Филлипом (Polyb.11.4). Оба факта не доказывают стремления Рима не вмешивать­ся в балканские дела, а лишь подтверждают умную, гибкую политику сената на Востоке.

Объяснение вмешательству, по мнению X. Скалларда, следует искать в сообщении сенату пергамскими и родосскими послами о секретном договоре, за­ключенным Филиппом V и Антиохом III, по которому они намеревались разделить заморские владения Египта. Послы представили этот договор как угрозу римской безопасности. Именно неожиданное осозна­ние нарушенного равновесия сил в эллинистическом мире, осознание слабости Египта и возросшей угрозы для римской безопасности, угрозы, которую представ­ляло пиратское поведение Филлипа и Антиоха, вызва­ло неожиданное решение о том, что мощь Филиппа нужно немедленно обуздать. Правда исследователь считает римскую политику слишком поспешной: се­нат, вероятно, переоценил опасность — два царя не представляли собой реальной угрозы. Но это не меня­ет характера римской политики: «она по существу не была агрессивной».

X. Скаллард полемиризует с теми антиковедами, которые видят во внешней политике Рима импери­ализм и агрессию, например, с Гаэтано Де Санктисом.

Определяя основные черты, принципы внешней политики Рима на Балканском полуострове, исследо­ватель отмечает, что ликвидировать беспорядки в Греции можно было лишь внушив там благоговейное от­ношение к мощи Pима. Достигнуть этого можно было бы «награждением преданных и наказанием непокор­ных, установлением местных проримских лидеров для управления и смещением всех подозрительных поли­тиков, так чтобы никто не мог составить политической оппозиции».

Следовательно, принцип политики Рима на Бал­канах («Греция могла оставаться свободной до тех пор, пока она была слаба и раздроблена») X. Скаллард определяет правильно. Он также в целом верно определяет черты, особенности и принципы римской политики на Балканах против Македонии и на элли­нистическом Востоке вообще.

Последователем концепции внешней политики Рима, созданной Морисом Олло, стал один из видных французских историков античности Жером Каркопино. Он в высшей степени позитивно отозвался о книге М. Олло сразу же после ее выхода в свет, а много лет спустя дал ей снова весьма высокую оценку: эта работа, с ее научностью и оригинальностью мысли, за­служивает большего, чем просто похвалы. Никогда, по мнению Ж. Каркопино, материалы столь отдален­ной истории не были собраны воедино так тщательно и изучены столь пристально, как это сделал М. Олло. Автор этой книги не только как никто другой знает тексты Полибия и определяет в «Истории» Тита Ливия различные «примешанные к Полибию источники», но хорошо знаком с многочисленными противоречиями, которыми изобилуют рассказы некоторых древних ав­торов; прекрасное знание эллинистического мира, в целом, и греческой эпиграфики II в. до н. э., в частно­сти, проявляется в исследовании М. Олло всюду. «Не­легко будет отыскать какие-то колосья после собран­ного им урожая», — так пишет Ж. Каркопино о со­чинении М. Олло через сорок лет после появления его в свет! И все-таки французский историк смог «подоб­рать некоторые колосья».

В отличие от своего знаменитого предшествен­ника Ж. Каркопино широко использует термин «им­периализм», поскольку считает, что идея «империа­лизма» давно жила в умах людей, претендовавших на господство над другими, и что римляне впервые удачно претворили эту идею в жизнь. Однако конкретные причины войн Рима на Востоке были совсем иными. В 228 г. до н. э. римляне опасались Македонии и хотели ограничить ее успехи; и хотя в Риме в это время уже знали о македонских притяза­ниях, римская политика еще была мирной, но непре­менно должна была привести Рим к столкновению с Македонией. Как и в случае с Иллирией, casus belli заключался в мерах предосторожности, которыми окружил себя благодушный, но неуступчивый сенат. Доказательством того, что «отцы» не имели воинственных мыслей, служит то, что из двух войн против Македонии первая (212 — 205 гг. до н. э.) была лишь следствием враждебных действий против Ганни­бала, а вторая (200—197 гг. до н. э.) разразилась как гром среди ясного неба. И Ж. Каркопино охотно со­глашается с М. Олло, «которого тексты вынуждают к подобной интерпретации».

Ж. Каркопино выделил несколько этапов в раз­витии «римского империализма»:

1) доимпериалистический этап продолжался с
первой до второй пунической войны и характеризуется
оборонительной политикой Рима;

2) предимпериалистический этап длился со вто­рой пунической до второй римско-македонской вой­ны, когда Рим вел оборонительную внешнюю полити­ку, однако в умах сенаторов зрели идеи «империализ­ма», приведшие позже к завоеваниям;

3) этап скрытого империализма относится к пер­вой половине II в. до н. э. и характеризуется тем, что под предлогом защиты италийской безопасности рим­ляне установили свое политическое господство над со­седями, не сделав никаких территориальных приобре­тений;

4) этап систематических завоеваний продолжал­ся в течение второй половины II в. и первой половины I в. до н. э., когда римляне захватывали чужие территории.

Затем следуют еще два этапа: всеобщей империи и федеративной империи.

Как полагает Ж. Каркопино, римский сенат не был таким монолитным органом, каким представлял его себе М. Олло. Сенаторы не избежали соперни­чества, поскольку senatus объединял самых разных людей: патрициев и простолюдинов, осторожных и от­чаянных, старого Фабия и молодого Сципиона, тех, кто осуждал всякую высадку в Африке, и тех, кто вы­ступал за поход в Африку, чтобы освободить Италию и одновременно уничтожить Карфаген. Подобные разногласия, вероятно, влияли на ведение восточной политики. Сенат менялся, но его изменения, не будучи заранее обдуманными, подчиняются все же «рацио­нальному ритму».

Хотя, как считает Ж. Каркопино, М. Олло ре­шительно отверг предрасположенность римлян к «империализму», но ни установленные им факты, ни тща­тельно исследованные им тексты не заставят нас при­писать Риму «хроническую недальновидность» или аб­солютное бескорыстие. Души руководителей Рима из­менились, нашлись римляне, которые мечтали о неог­раниченной власти и имперской роли для Рима как нa Востоке, так и на Западе. Скрытый «империализм» разворачивался, но происходило это постепенно.

«Случайный империализм».Момент случай­ности отмечался в римской внешней политике Т. Франком, М. Олло, Ж. Каркопино и другими сто­ронниками концепции «оборонительного империализ­ма», поэтому концепцию «случайного империализма» можно выделить лишь весьма условно, учитывая, что некоторые исследователи особо подчеркивают именно «случайность» вмешательства Рима в дела эллинисти­ческих государств.

Французский историк Леон Омо, рассматривая «римский империализм» в ранний период его разви­тия, подчеркивает важность географических условий жизнедеятельности римлян. Сама природа определила для Италии решающую роль в истории Средиземно­морья, поскольку Италийский полуостров находился между «варварским» миром и миром цивилизован­ным, но идущим к своему упадку. Важно также то, что римляне обладали особой чертой — практициз­мом, что и позволило им добиться успехов в расшире­нии «жизненного пространства». «Римский импе­риализм» рос и ширился по мере роста успехов в за­хвате территорий и порабощения населения, что было для античной истории, как считает исследователь, вполне обычным явлением.

Римская внешняя политика была направлена на последовательное решение двух задач: вначале объе­динение Италии под властью Рима, а затем установ­ление римского господства в Средиземноморье. Но Л. Омо постоянно подчеркивает, что у римлян не было детальной концепции, когда они осуществляли свои внешнеполитические «программы», они не видели от­даленных целей, а просто подходили к решению теку­щих проблем с позиции здравого смысла. В своей средиземноморской политике сенат вначале не отторгал чужие территории, а устанавливал над ними «протекторат», который основывался на системе дого­воров. Со временем между Римом и эллинистичес­кими державами складывались отношения клиентелы. Наряду с этим римляне устанавливали режим провин­ций.

В 1970-е гг. концепцию «случайного римского империализма» поддержал другой историк — Роберт Малком Эррингтон. Рассматривая римское восхожде­ние к мировому господству в конце III — первой половине II в. до н. э., он считает, что Рим был импе­риалистом поневоле (a reluctant imperialist), Римская империя не была создана первоначальным желанием править над другими или их эксплуатировать. Она создавалась в результате продолжительного процесса реагирования на реальные или мнимые угрозы, реаги­рования на все, что происходило в более или менее широкой сфере «римских интересов». Экспансия представляла собой серию шагов, направленных прежде всего на достижение безопасности Рима. Кон­цепция римской безопасности со временем развива­лась, как и сама экспансия Рима. «Таким образом процесс создания Римской заморской империи был случайным в том смысле, что он не начинался с про­думанной цели создания империи и не был обдуманно продолжен».

Определив так сущность римской политики, P.M. Эррингтон проводит затем аналогию с современ­ностью. Он видит сходство восхождения Рима к миро­вому господству с расширением сферы интересов США после второй мировой войны, происходившим наполовину против желания (half unwilling) Соеди­ненных Штатов и охватившим большую часть «сво­бодного мира».

Проблеме «римского империализма» посвящен труд немецкого исследователя Роберта Вернера. Он дает собственное определение этого понятия: «Импе­риализм — это вызываемый различными причинами и не связанный с определенными объектами вид экспан­сионистского действия, основанный на сознательном и программном плане государства или облеченных его доверием, либо же признанных им лиц, с целью созда­ния и стабилизации империи или державы и фактически непосредственного господства над покоренными группами, народами и территориями вместе с их уч­реждениями, в оптимальном случае с тенденцией к мировому господству». Вернер неоднократно подчеркивает, что понятие «империализм» следует применять в первую очередь к явлениям политической жизни и только потом — к экономическим аспектам истории, и не делает какого-либо различия между «империализмом» в древности и в современном мире. Понимая гегемонию как форму непрямого господства (eine indirekte Form der Vorherrschaft) над иностранными государствами, исследователь пишет о нерасчленности понятий «империализм» и «гегемония» для античности.

По мнению Р. Вернера, в своем развитии вос­точная политика Рима прошла несколько этапов. На­кануне и во время второй римско-македонской войны эту политику определяли обязательства Рима перед его греческими amici et socii (друзья и союзники) — Пергамом и Родосом. В результате римляне получили едва осознаваемую ими гегемонию в Элладе в 196—191 гг. до н. э.. Под «натиском обстоятельств» скрытое гегемонистское положение Рима во время и после римско-сирийской войны переходит в гегемонию в полном смысле этого слова над греческим миром, так что в 191 —188 гг. до н. э. начинается гегемонистская фаза римской восточной политики. Римляне полагали, что лучший способ безопасности — установить конт­роль за противником или вообще его уничтожить; пер­вой жертвой такого подхода на гречес­ком Востоке была Македония, таким образом в 168/167 г. до н. э. римская гегемония достигает своей кульминации. Поскольку устанавливалось прямое господство над покоренными, в гегемонии римлян все более отчетливо проявлялись империалистические чер­ты, и к I в. до н. э. рельефно обозначилось империали­стическое положение Рима.

«Агрессивный империализм».Кроме историков, по существу отрицающих наличие агрессивных импер­ских устремлений Рима на Востоке (сторонники кон­цепций «оборонительного» и «случайного» империа­лизма), есть и такие, которые признают существова­ние «агрессивного римского империализма». В Италии, например, концепция «оборонительного импе­риализма» в силу различных причин «никогда не пускала корней».

По мнению Гаэтано Де Санктиса (История Рима, 1968), римляне в Греции были империалистами и притеснителями, они приостановили там прогрессивное развитие. Римское вмешательство было неспровоцированным и неспра­ведливым, поскольку с точки зрения того бессилия, которое продемонстрировали эллинистические монар­хии во второй пунической войне, Риму нечего было бояться на Востоке. Вполне возможно, что римляне прервали в Греции движение к объединению; в результате в греческом мире начался беспорядок и постепенный упадок.

В 1960-е гг. двумя изданиями вышла в свет кни­га Э. Бэдиана «Римский империализм в период позд­ней Республики», в которой дано новое понимание проблемы. Историк считает, что существует опреде­ленная связь между сущностью, «римского империа­лизма» и настроениями и «общим согласием» римско­го аристократического общества. Политика в Риме определялась на деле правлением олигархии, которая достигла своего апогея во II в. до н. э. Ничего не может быть более неправдоподобного, — считает исто­рик, — чем думать, что римская олигархия испытыва­ла моральное отвращение к агрессии и господству или верила в сосуществование равных и вполне «сувереных» государств. На основании этого Э. Бэдиан де­лает следующий вывод: «Изучение Римской республи­ки ... — в значительной степени — есть изучение не ее экономического развития или ее масс, она есть глав­ным образом изучение ее правящего класса».

Э. Бэдиан считает, что одним из методов, кото­рые римляне пытались применить по отношению к эл­линистическим государствам, был следующий: остав­лять в эллинистическом мире одну или несколько сильных держав для поддержания там порядка. Под этими державами историк подразумевает Македонию, Пергам и Родос. Но они стали слишком сильными и были уже опасными для Рима, поэтому «поборники греческой свободы» используют еще один метод: сла­бость и раздробленность государства. Применяя раз­личные методы, Рим сохранял неизменным свой ос­новной принцип: не отторгать завоеванной террито­рии, не создавать восточнее Адриатики своей адми­нистрации, не оставлять там своих гарнизонов. «Но отсутствие аннексий никогда фактически не означало отсутствие интервенции. Следовательно, по-прежнему можно говорить, что римский империализм существо­вал на Востоке; но он не был империализмом аннек­сий, он был тем, что мы можем назвать гегемонист-ским империализмом».

В докладе «Гегемония и независимость: Введение в исследование отношений Рима и эллинистичес­ких государств во II в. до н. э.», который был сделан Э. Бэдианом в 1979 г., историк высказал идеи о прин­ципе fides в политике Рима на Востоке и тем самым развил свою концепцию «римского империализма».

В самом конце семидесятых годов до предела обострился вопрос о характере восточной политики Рима. Дискуссии о сущности «римского империализ­ма» предшествовали работы итальянских антиковедов (Ф. Кассола, Д. Мусти, Г. Клементе), в которых защи­щались так называемые «меркантилистские» теории римской политики. Но это были только симптомы кризиса. Сам кризис разразился в рамках английского и американского антиковедения.

В течение двух лет увидели свет три работы, ко­торые бросали вызов концепциям «неагрессивного им­периализма». Кейт Хопкинс в книге «Завоеватели и рабы» подчеркнул милитаристскую природу рим­ского общества и попытался показать, насколько дли­тельные войны были необходимы для нормального функционирования социально-экономической струк­туры Рима в последние двести лет республики. В сочи­нении «Римская республика» Майкл А. Крофорд убедительно заявил о фактах в пользу римской агрес­сии как причине второй римско-македонской войны. И наконец, появилось фундаментальное исследование Уильяма В. Харриса «Война и империализм в респуб­ликанском Риме», где с энергичным убеждением доказывается, что римская политика на протяжении всего среднереспубликанского периода была последо­вательно агрессивной и что сенат постоянно и наме­ренно искал новые сферы для ведения войны.

У. Харрис считает, что «римский империализм» не тождествен какой-либо разновидности империализ­ма XIX и XX вв. Но несмотря на расплывчатость со­держания этого термина, он все же необходим для ис­следования внешней политики Рима в период Респуб­лики. Исследователь определяет империализм «как та­кое поведение, посредством которого государство или народ устанавливает либо же удерживает верховную власть над другими государствами, народами или странами».

Аргументы У. Харриса направлены на доказа­тельство того, что война была неотъемлемой частью римского образа жизни: для представителей аристо­кратии — это единственный путь достижения славы; кроме того, она широко поддерживалась (по крайней мере до середины II в. до н. э.) простым народом. Для римлян война была экономически выгодна: для государства и для частных лиц всех рангов. Ут­верждения Полибия о продолжительной экспансии римлян не противоречат, по мнению У. Харриса, подробному изложению фактов древним историком и свидетельствуют о том, что такая экспансия была со­знательной целью сената; аналогичные данные содер­жатся и в римских источниках.

Далее, вопреки широко распространенной точке зрения, У. Харрис считает, что в Риме отсутствовало «всеобщее нежелание» отторгать новые территории и что все случаи неудавшихся аннексий римлян могут быть объяснены частными обстоятельствами, И, на­конец, по мнению американского исследователя, ius fetiale не означает, что велись только оборонительные войны; в обзоре римских войн он убедительно показы­вает, что большинство из них предпринималось рим­лянами с агрессивными целями. Таким образом, У. Харрис наиболее решительно бросил вызов сторон­никам концепции «оборонительного империализма» Рима.

В 1980 г. на книгу У. Харриса вышли две кри­тические рецензии: А.Н. Шервин-Уайта и Дж. Брискоу. Летом того же года книга У. Харриса ста­ла темой специального обсуждения на собрании ан­глийских антиковедов, которое превратилось в острую дискуссию. В результате американский историк по­лучил сторонников из числа бывших последователей концепции «оборонительного» и «случайного импе­риализма»: в частности, его поддержали Ф. Уолбанк (Кембридж), Дж. Норт (Лондон) и другие.

Многие положения, содержащиеся в книге «Война и империализм», убедительны и не вызывают сомнения. Пожалуй, наиболее уязвимым моментом в концепции У. Харриса является непреодолимый раз­рыв, который выдвигается автором между социально-психологическими аспектами внешней политики Рима и ее социально-экономической обусловленностью. Экономические результаты войн историк считает след­ствием, а не причиной. Он ограничивает экономичес­кую обусловленность внешней политики экономиче­скими целями и оставляет без внимания экономичес­кую причинность политики.

Уильям Харрис, по-видимому, ближе других ан-тиковедов подошел к верной трактовке характера внешней политики Рима на Востоке. Однако и его концепция небесспорна.

Экономические мотивы. Одним из основных спорных вопросов в теории римской внешней полити­ки был вопрос об экономических мотивах римлян. Не­которые известные историки, — например, француз­ский исследователь Г. Колэн, — придавали большое значение экономическим мотивам. Гаэтано Де Санктис интерпретировал некоторые стадии «римского им­периализма», используя экономические категории.

Однако очень скоро обнаружилось резкое несо­ответствие экономического объяснения римских войн с Моммзеновской интерпретацией и с концепцией М. Олло, хотя Т. Моммзен не отрицал полностью эко­номического объяснения внешнеполитических шагов Рима: он рассматривал, например, разрушение Ко­ринфа как результат деятельности так называемой Kaufrnannspartei.

Μ.И. Ростовцев в своем фундаментальном ис­следовании по эллинизму избегает объяснения рим­ской экспансии в экономических категориях. Но это пассивное отрицание.

Иначе вели себя другие антиковеды. Уже Тенни Франк ожесточенно выступил против «меркантилист­ских» объяснений «римского империализма» и нашел в этом поддержку у своих коллег. Тогда, да и несколь­ко позднее, западные антиковеды считали, что стрем­ление экономически трактовать внешнюю политику Рима есть дань модернизации, которая связана с рет­роспективным взглядом на «античный империализм» с точки зрения империализма XIX в. Таким образом, несмотря на некоторое различие мнений, с двадцатых годов (со времени появления концепции М. Олло), преобладающим среди историков Рима стал взгляд, согласно которому экономические мотивы в римской внешней политике какой-либо важности не пред­ставляют.

Примером может служить исследование Э. Бэдиана, который не видит «непосредственных экономи­ческих интересов» в римской политике периода Рес­публики и отрицает вообще экономическую обуслов­ленность внешней политики Рима. Он считает, что стремление экономически объяснять политические со­бытия есть стремление к тому, чтобы в искаженном виде рассматривать историю.

Для доказательства этого он приводит следующие факты:

1. Разрушение Карфагена и Коринфа подтверж­дает такой вывод; римляне, имея возможность обосно­ваться в этих удобных местах (как они делали много позже), предпочли их разрушить.

2. В Греции римская администрация отсутствует несмотря на все беспокойства, которые причиняли римлянам города Эллады.

3. Рим не очень беспокоился об использовании даже тех земель, которые по праву принадлежали ему; в Африке часть отторгнутой территории была сразу же передана преданным союзным народам и оставалась «свободной», т. е. вне провинции.

4. Величина дани, которую четыре области Македонии платили своему царю, была сокращена наполовину, когда они стали независимыми государствами. А данью области облагались для того, чтобы оплатить расходы войн, которые вел Рим («Рим, конечно, при­шел к пониманию того, что он, как победитель, может не платить за свои войны»).

Э. Бэдиан отмечает, что войны были чрезвычай­но выгодными; деньги, рабы, ремесленники вливались в Рим. Но это было лишь военным законом древности. Сенат, по мнению историка, не стремился к крупным войнам из-за этого. Материальные выгоды не были побуждением к политическим и военным действиям, а выгоды, когда они приходили, принимались как нечто само собой разумеющиеся. В 167 г. до н. э. царские рудники в Македонии были на время закрыты римля­нами. Историк объясняет этот такой «неримский» по­ступок стремлением не бросить рудники открытыми на разграбление, как он пишет, римским «спекулян­там». Э. Бэдиан считает, что устремления римлян были исключительно стратегическими и политическими: «бить в сильно укрепленные центры традиционно­го антиримского руководства».

Однако есть и принципиально иные подходы к решению этого вопроса.

Французский историк Ивон Гарлан, не затраги­вая, в целом, проблемы «римского империализма», показал, что для римлян, как и для греков, экономи­ческая прибыль была неотъемлемой частью успешного ведения войны и распространения своей власти на других.

У. Харрис считает, что «экономические» мотивы существуют тогда, когда кто-либо добивается матери­альной выгоды, и находит таковые в римской внешней политике. Историк попытался показать, что на протяжении периода с 327 по 70 гг. до н. э. имев­шееся у римлян желание всякого рода экономических выгод было важной побудительной силой, способство­вавшей тому, что римляне шли на войну и распро­страняли свою власть на соседей. «Из общества, в ко­тором война служила в различной степени всем граж­данам, обеспечивая их землей и военной добычей, развилось более богатое и более сложное общество, в котором экономические выгоды порой сдерживались и считались второстепенными, но в котором граждане всех классов по-прежнему стремились использовать экономические возможности войны». По мнению У. Харриса, те римляне, которые определяли внеш­нюю политику, хорошо знали об экономических по­следствиях для государства в целом и для них самих того, что Рим успешно вел войны и расширял власть за пределы государства. Таким образом, алчность (greed) — один из побудительных мотивов римской внешней политики периода Республики.

Но такое понимание проблемы не получило все­общей поддержки. Например, Эрик Грюн продолжает считать, что не экономика, а политика занимала цент­ральное место в отношении Рима к греческому Восто­ку в III и II вв. до н. э.

Марксистская концепция.

Исследователи марксистской ориентации опреде­ляют внешнюю политику Рима на Востоке как агрес­сивную, причем эта агрессия не просто имела «эконо­мические мотивы», но была экономически детермини­рована, полностью зависела от развития рабовладель­ческого способа производства. «Причины и цели аг­рессивной политики римлян на Востоке во II в. до н. э. кроются в самой природе римского общества того времени. Быстрый рост рабовладельческих отношений (чему способствовали успешные войны на западе, дав­шие массы рабов и материальных ценностей) привел к глубоким изменениям в экономике: он обусловил раз­витие товарного производства, расширил сферы при­менения рабского труда. Отсюда стремление захватить новые земли и рабов, а также иметь возможность эксплуатировать природные богатства и население вос­точных стран».

А.С. Шофман, говоря о политике Рима в эллинисти­ческом мире накануне второй римско-македонской войны, считает, что у «римских рабовладельцев были свои причины вмешаться в восточные дела. Истоще­ние средств длительной войной с Ганнибалом, финан­совые и экономические затруднения вызывали особый интерес Рима к Египту. «Римляне сильно нуждались в египетском хлебе. Это определило их желание не отда­вать Египет «на съедение» двум крупным эллинистическим государствам», т. е. Македонии и царству Селевкидов. Была еще одна причина особой заинтересо­ванности римлян делами на Востоке, как полагает А.С. Шофман: «Рим, разгромив Карфаген — главного противника в Западном Средиземноморье, стремился стать хозяином в его восточной части. Выполнить эту свою задачу без большой войны римляне не смогли, потому что им противостояли Македония и Сирия».

У Рима были свои планы на Балканском полу­острове в конце III — начале II вв. до н. э., считает исследователь. Чтобы стать хозяином в Восточном Средиземноморье, он стремился сокрушить Македо­нию. С этой целью путем войны и «дипломатических интриг» римляне удачно использовали противоречия внутри греко-эллинистического мира. Третья римско-македонская война «для римлян имела одну цель — окончательно сокрушить Македонию, своего дав­нишнего врага и соперника, мешающего римлянам прочно утвердиться на Балканском полуострове и в Азии». И цель эту, по мнению А. С. Шофмана, Рим достиг.

Ю.Б. Циркин отмечает разницу империалисти­ческих войн в античности и в капиталистическом об­ществе. Различие их экономической основы приводило к несопоставимым масштабам самих войн и к значи­тельному различию уровней технического оснащения армий. Сказывалась также нетождественность рабо­владельческого и капиталистического обществ и свя­занная с этим заинтересованность разных слоев и классов в войнах. Кроме того, «в принципе для ве­дущих рабовладельческих государств всегда оставалось «свободное» поле для экспансии» — огромная «вар­варская» периферия. Такой возможности не было в эпоху «империализма». Это дает Ю.Б. Циркину осно­вание различать войны «империалистические» (в сов­ременном мире) и «империалистские» (до эпохи им­периализма, в том числе и в древности). Он считает, что в древнем мире войны были неизбежны, поскольку тогда не было общественных сил, способных предот­вратить войну.

В качестве примера «империалистских» войн ис­следователь приводит первые две пунические войны Рима, в ходе которых «действительно решался вопрос о господстве в Западном и Центральном Средиземно­морье, а не о свободе Рима или Карфагена». В резуль­тате этих войн Рим открыл путь к установлению свое­го господства в Восточном Средиземноморе. «Однако там он столкнулся с эллинистическими государствами, в первую очередь с Македонией и державой Селевкидов. Те войны, которые римляне вели с ними в первой половине II в. до н. э., также были явно империалист­скими. Конечно, характер войн не оставался неизмен­ным, и на своем конечном этапе они стали несправед­ливыми и завоевательными со стороны Рима и осво­бодительными со стороны, например, той же Македо­нии. Но до этого решался вопрос именно о господстве в Восточном Средиземноморье, а не о его свободе».

Итоги. Итак, в антиковедении новейшего вре­мени имеются два принципиально различных подхода в определении характера римской восточной полити­ки. Одни историки, берущие за основу Полибиево объяснение причин римских конфликтов на каждой отдельно взятой стадии римской экспансии, считают политику Рима не агрессивной, а «защитной» («обо­ронительный империализм») или вынужденной («слу­чайный империализм»). Другие же основываются на конкретном описании событий у Полибия и на его об­щем объяснении римской экспансии: они полагают, что можно говорить об «агрессивном империализме». К этим последним следует отнести исследователей марксистской ориентации, которые особое значение придают рабовладельческому способу производства, считая его определяющим в формировании римской восточной политики.

На основа­нии одних и тех же свидетельств античных авторов со­временные их интерпретаторы делают различные, по­рой противоположные выводы, удовле­творительного ответа на вопрос «Что представляет со­бой римская политика на Востоке?» по-прежнему нет.

По-видимому, решение проблемы было бы удов­летворительным, если бы удалось так описать систему как «изнутри» (глазами современников описываемых со­бытий), так и «извне», как она предстает взору историка.