В Богородском госпитале

Нас доставили в большущие землянки с двойными нарами, записали аккуратно все биографические данные, обработали и перевязали раны, накормили горячим завтраком, выдали по пачке махорки... С удовольствием затянулись партизаны. Никто не стоял над душой и не требовал оставить «сорок». На второй день перевезли в эвакогоспиталь в Кресты, а оттуда через несколько дней — во Ржев.

Раненых много. Битком забиты палаты. На каждой одиночной кровати — валетиком по два человека. На полу, в проходах и коридорах больные лежат прямо на носилках.

Тяжелораненых постоянно отправляют дальше, в тыл страны. Через пять дней пришли и моя очередь. Погрузили нас в вагоны и отправили на восток. Ехали несколько суток. Наконец приехали.

— Город Богородск Горьковской области. Эвакогоспиталь номер двадцать восемь двадцать девять! — объявили раненым.

Здесь разместили нас по-барски. Я попал в шестой корпус. На втором этаже в небольшом зальчике стояло всего двадцать пять кроватей. Меня поместили в самом углу. На кровати один — благодать! Нормальное питание, хорошее лечение. И главное — тишина. Не слышно бомбовых и снарядных разрывов, трескотни зенитных пушек и пулеметов, даже светомаскировки никакой нет. Вечером и ночью город утопает в огнях. Это так непривычно, кажется сном. Боишься, как бы не проснуться.

Жизнь в госпитале шла своим чередом. Скучать было некогда: часто демонстрировались кинофильмы, читались лекции и доклады, прямо в палатах выступали участники художественной самодеятельности богородских предприятий, организаций и школ. Наверное, не было дня, чтобы нас не посещали шефы. Каждая палата имела своих шефов.

Больше всех от шефов, особенно от школьников, доставалось мне. В то время на весь госпиталь я был единственный партизан. Да и по возрасту не очень-то далеко ушел от учеников, а мне пришлось уже столько повоевать, быть трижды раненным.

Затаив дыхание, слушали школьники мои рассказы о партизанах. С какой-то завистью смотрели они на меня, видимо, потому, что мне довелось бить фашистов, ходить в разведку, участвовать во многих операциях. Я видел, какой глубокой ненавистью блестели глаза ребят, когда речь заходила о зверствах и бесчинствах гитлеровцев на оккупированной земле.

Когда шефы навещали госпиталь, около моей кровати всегда было полным-полно школьников. Сотни раз приходилось мне рассказывать одни и те же эпизоды из партизанских будней. Особенно допекали малыши. Им понравились эпизоды о принятии присяги, первом посещении «Сапожника», о том, как я пустил соплю в немецкой каталажке, как накричал на полицая от имени курьера гебитскомиссара, как взорвал эшелон, и многие другие. По нескольку раз заставляли они рассказывать одно и то же, хотя сами уже на память заучили каждую деталь, каждый мой шаг. И когда во время рассказа я вдруг замолкал и задумывался, как бы силясь вспомнить какую-то деталь, дети хором подсказывали мне, а если начинал сокращаться, чтобы быстрее закончить рассказ, перебивали и напоминали:

— Нет. Тогда ты крикнул на полицая: «Ты как стоишь, ротозей, перед курьером гебитскомиссара!»

Приходилось снова начинать рассказывать все по порядку, безо всяких сокращений.

Особенно подружились со мной четыре пионера: Володя Санкин, Боря Назаров, Женя Бородин и Коля Столяренко. Они каждый день приходили ко мне, рассказывали школьные новости, делились своими радостями. Дежурные в проходной к ним так привыкли, что в любое время безо всякого пропускали в госпиталь.

— Опять к своему партизану направляетесь? — спрашивал дежурный.

— Угу! — наперебой отвечали они.

Когда зажили мои раны и я выписался из госпиталя, пионеры вчетвером провожали меня до вокзала и подарили свои фотокарточки. Снимки эти и сейчас хранятся у меня. На обороте одной фотографии карандашом написано: «Пете — партизану от шефов Владимира Санкина и его друзей. Г. Богородск, ул. Ленина, дом 205, кв. 6. Санкин Владимир Алексеевич».

Еще находясь на излечении в госпитале, я все яснее сознавал, что уже стал непригодным к дальнейшей военной службе, что меня навсегда спишут в гражданку. Об этом откровенно говорили и врачи. Передо мной все отчетливее вставали вопросы: «Что же делать? Куда ехать? Чем заняться?» Я токарь и слесарь по металлу. Другой профессии у меня нет. А какой же я металлист без правой руки? Она-то у меня почти бездействует... Мне определили вторую группу инвалидности и пенсию в размере 120 рублей в месяц. В Богородске в то время за эти деньги можно было купить лишь полбуханки хлеба. При выписке из госпиталя мне дадут сухой паек на время следования до места жительства. А где оно — это место жительства? Где и кто меня ждет? На земле витебской все еще хозяйничают гитлеровцы. Да и неизвестно, остались ли в живых мои родители и близкие родственники. «Куда ехать? Как быть дальше?» — эти вопросы не давали мне покоя. Все чаще и строже корил себя за то, что послушался «Дядю Алешу» и улетел на Большую землю. Во вражеском тылу мог бы еще воевать и с одной рукой. А здесь что? Да со мной и говорить на эту тему никто не станет.

Куда же ехать? С каждым днем настроение у меня ухудшалось. Сам тогда не знал и мне никто не подсказал, что надо бы ехать в Белорусский штаб партизанского движения. При нем были созданы курсы, которые готовили кадры различных профессий для работы на освобожденной от врага территории. Там заранее формировались все звенья аппарата для районов, которые еще стонали под фашистским игом. Тогда я этого не знал и даже не предполагал.

— Куда ты поедешь из госпиталя, Петя? — вдруг, словно разгадав мои мысли, спросил сосед по койке Иван Яковлевич Мелешко.

— Куда? Трудно сказать — куда. Все думаю,— ответил я.

— Некуда тебе ехать. Да и куда ты с одной рукой, да еще без правой? Вот и хочу предложить тебе один вариант: езжай-ка ты ко мне домой, на Кубань...

Иван Яковлевич Мелешко был старше меня лет на семь. Сам он родом из станицы Ханской, что в десяти километрах от Майкопа. Работал в колхозе. Семья небольшая— мать-старушка, жена Груня да трехлетний сын Вася. Родился сын перед уходом Ивана на фронт. Жили средне, не очень в достатке, но и не так уж бедно. Хлеб и к хлебу всегда было в доме. Вот и решил он направить к себе на родину белоруса, который чем-то понравился ему. Пусть переживет там трудное время. Может, и семье в чем-нибудь поможет. Ему-то, Ивану, еще придется воевать. Рана не очень серьезная, а война в самом разгаре.

— Не знаю, как живут мои там сейчас,— продолжал Иван Яковлевич.— Но временно побыть в нашей семье сможешь. Домик свой — квартиру искать не придется, худо-бедно прокормят несколько дней, пока определишься на работу, а в крайнем случае, если шинель придется продать на хлеб, то не замерзнешь — у нас все- таки теплее... А там, может, и женишься на богатой казачке. Племянница у меня хорошая есть. Таней зовут... Не пропадешь.

Не стал я упираться и заставлять долго себя уговаривать. Видел, что Иван Яковлевич Мелешко — человек степенный, серьезный и рассудительный. Вот и решил воспользоваться его добротой, принял приглашение.

Оформили мои документы на Майкопский райвоенкомат, выписали проездные, продовольственный аттестат и прочие бумаги. Получил обмундирование. Правда, моя партизанская одежда, в которую нарядили меня по личному указанию «Дяди Алеши», куда-то исчезла. Но спасибо начальнику госпиталя майору медицинской службы. Он без особой волокиты распорядился выдать мне новую военную форму и даже новые кирзовые сапоги. Жаль было моих хромовых, которые сдал. Но и за то спасибо. В то время и офицеров выписывали из госпиталя в худшем одеянии.

Иван Яковлевич написал письмо своей мамаше Февронье Ивановне и жене Груне с просьбой принять меня, как родного сына, и оказать посильную помощь в устройстве. Рассказал мне, как доехать на его родину, как идти от железнодорожной станции до станицы Ханской, в которой находились четыре колхоза, плодовинзавод и другие предприятия, обрисовал весь путь до самого дома. В силу привычки все это так отложилось в голове, что я заранее отчетливо представлял все расположение станицы и домика Ивана Яковлевича.

В ночь с 11 на 12 марта 1944 года я приехал на железнодорожную станцию. Хотел переждать там, а уж утром идти разыскивать семью Мелешко. Но дежурный по станции показал свое помещение, где мог разместиться только он один за столиком, на котором установлена аппаратура. Никаких других зданий здесь не было. Дежурный посоветовал идти прямо в станицу, вон по той дороге. Это всего три километра — рукой подать.

Мне ничего другого не оставалось делать, как последовать его умному совету. Я и пошел в станицу. Ночь была не очень темная. На близком расстоянии можно различить некоторые ориентиры. Ага, вот и шоссе. Оно идет из Майкопа в Белореченскую. Значит, справа должен быть плодовинзавод. Точно. Вон видна высокая труба. Идти надо прямо через шоссе, никуда не сворачивать, завод должен остаться по правую руку. Через километр будет базар. Вот и он. Его трудно не узнать. Три ряда широких деревянных скамеек, над которыми на столбиках держатся крыши. Сразу за базаром дорога резко поворачивает налево, в сторону Майкопа. По ней следует пройти еще километра два. По обеим сторонам дороги насажен высокий пирамидальный тополь, потом будет небольшой разрыв домов и насаждений, а впереди метрах в пятидесяти покажется кирпичное здание школы, двор которой с четырех сторон тоже обсажен тополями. Вот этот последний дом с левой стороны, от которого начинается разрыв и впереди виднеется школа, и есть дом Ивана Яковлевича Мелешко.

Привычка разведчика помогла мне безошибочно отыскать его безо всякой помощи. Захожу во двор. Стучусь в дверь. Было уже часа три ночи. Начинался воскресный день. В хате кто-то затопал, приоткрыл дверь на веранду.

— Кто там? — спросил молодой женский голос.

«Значит, Груня»,— подумал я.

— Откройте, не бойтесь, свои!

К дверному стеклу припало женское лицо.

— Мама! Ваня приехал! — что есть мочи закричала женщина.

-— Ох, соколик мой родименький, прилетел ненаглядный,— послышался другой женский голос.

Загремели многочисленные засовы дверей.

— Нет, Груня! Не Ваня, но от него. Это он прислал меня сюда, вместе в госпитале в Богородске...— скороговоркой объяснял я.

Груня раскрыла дверь и стояла передо мной в одной ночной рубашке. Она не верила моим словам. Ей очень хотелось, чтобы это был Ваня. Выскочила и мать Ивана Яковлевича — Февронья Ивановна, не разглядела спросонья, не поняла, кинулась прямо мне на шею.

— Сыночек мой, соколик мой ясный, прилетел, голубочек мой ненаглядный, в родное гнездышко! — причитала она, осыпая горячими поцелуями и обливая солеными слезами.

Я чувствовал себя неловко. Только потом прояснилось, что во всем виновата была моя белая кубанка. В ней последнее время ходил я в партизанах и прилетел на Большую землю, не сдал ее вместе с вещами, а с планшетом и пистолетом хранил у себя в тумбочке. В этой же кубанке сфотографировался в госпитале Иван Яковлевич и послал домой фотокарточку. Вот она и наделала столько переполоху.

Но все стало на свое место. Я вручил письмо, рассказал о житье-бытье Ивана Яковлевича, передал приветы и скромные подарки, пересланные семье моим добрым другом.

Документы я оформил на второй день, определился на работу в колхоз «Красный пахарь». Жить остался в семье Мелешко. Вначале меня назначили учетчиком тракторной бригады МТС, которая обслуживала колхоз, а потом поручили новый участок. Я занимался добыванием и доставкой запасных частей к тракторам и сельхозмашинам. В поисках запчастей исколесил весь юг. Побывал в Тбилиси, Ереване, Баку, Махачкале, Грозном, Кизляре, Дербенте, Нальчике, Сочи, Туапсе, Новороссийске, Краснодаре, Кропоткине, Ростове, Воронеже, Сальске, Сталинграде, Мучкапе и многих других городах.

Запчасти больше всего не покупали и не получали со складов, а добывали из разбитой, валяющейся по обочинам дорог и на полях сражений техники. Например, на Керченском полуострове я оказался через несколько дней после освобождения его от фашистов нашими войсками. Навывинчиваешь дефицитных частей, подшипников, шестерен, в военных походных мастерских у солдат навыпрашиваешь баббита, припоя, самокальной стали, резцов, метчиков, сверл и других железяк, нагрузишь чемоданы, да так, что своей силенкой и с места сдвинуть их не можешь. Просишь военнослужащих помочь перенести, погрузить. Кто же не поможет своему брату, инвалиду войны, который старается не для себя, а для колхоза, чтобы землю пахать, хлеб растить!..

Так и мотался я по белу свету, старался изо всех сил оправдать доверие правления колхоза, обеспечить технику необходимыми деталями, инструментами.

Как ездить приходилось? В лучшем случае в теплушке с солдатами, а больше всего на подножке, на тендере, на крыше. И это с таким грузом и моим здоровьем.

Но руководители колхоза и МТС были довольны моей работой. Это я чувствовал по всему — по отношению ко мне, по заботе о моей жизни...

Я всегда с глубочайшим чувством благодарности вспоминаю добрую семью Ивана Яковлевича Мелешко, его мать Февронью Ивановну, жену Груню и сына Васю, которые заменили мне в те трудные времена отчий дом, старались сделать все, чтобы я чувствовал себя нормально. Я всегда с благодарностью вспоминаю моих добрых друзей — жителей станицы Ханской, которые приютили меня, окружили заботой и старались заменить мне далекую многострадальную родную Белоруссию. Никогда я не чувствовал себя там чужим.