Ее история – любовь 2 страница

Девочки жили в больших палатах, одевались одинаково – в синие юбки и белые рубашки, всегда чисто и опрятно. На завтрак – каша и молоко. Потом уборка, все должно быть прибрано, в лагере строго соблюдались чистота и порядок. Грязное белье каждый складывал в отдельный мешок и стирал сам. Спали на кроватях на тюфяках, которые сами же наполняли соломой и зашивали. И когда при проверке обнаруживали, скажем, грязные чулки, спрятанные под тюфяк, то всей палате ставилась отрицательная отметка, даже если она была украшена чудесными цветами. Красота должна быть не только внешней. Итак, какая палата прибрана лучше? Проверки проводили каждый день, и было стыдно оказаться в отстающих. Жили по-спартански, но все лежало на своем месте, и девочек к этому строго приучали.

До обеда шли разные занятия. Замечательные люди стали первыми учителями Натали, и все они были Учителями с большой буквы. К примеру, княгини Толстая и Осоргина, графиня Лодыжинская, Лопухины, Романовы – представители многих лучших дворянских фамилий России взяли на себя заботу о воспитании детей. Скажем, русскому языку и литературе учили княгиня Антонина Михайловна Осоргина, а для девочек просто тетя Тоня, и Александра Сергеевна Четверикова. Они им прочитали, да как вдохновенно, всего Достоевского, Толстого, Тургенева, Чехова, Гоголя, Пушкина, чьи стихи девочки учили наизусть.

Во время тихого часа на лужайке можно было слушать разные лекции. Расстилался огромный плед: хочешь – присоединяйся или переходи от одной группы к другой – это твое дело, но не рыпайся и не мешай. Слушай. Блестящие ораторы рассказывали о христианстве, о Пророчествах, о Библии. Это было настоящее духовное воспитание. С молитвы день начинался и молитвой заканчивался. Многие воспитатели, которые в ту пору были не намного старше своих учениц, стали впоследствии известными богословами и учеными. Среди них митрополит Антоний Сурожский, о котором мы уже говорили и к которому еще вернемся, архиепископ Сергиевского подворья в Париже Алексей Князев, отец Сергий Четвериков, Николай Лосский, Василий Зеньковский, Дмитрий Клипенин, Дмитрий Верховской, отец Александр Ельчанинов и его сын Кирилл, с которым Натали была дружна всю жизнь. Судьба сведет их с Натали в Москве в 1961-ом году, и она сама увидит его подвижническую просветительскую работу, о которой мы еще расскажем.

В благодарной памяти Натали Русское студенческое христианской движение и по сей день остается эталоном величия породы и рода Святой Руси. «Я, может, потому люблю русскую женщину и к ней стремлюсь, что мне было дано такое христианское воспитание, а ей нет, и я должна отдать то, что у нее было отнято большевиками», – говорит Натали.

Она, конечно, радуется, когда ее маленький внук Тибо отправляется в летний лагерь юных скаутов. Уже сегодняшние 17-летние французские воспитательницы занимаются с 10-летними мальчишками, помогают им закаляться, водят в лесные походы, учат ставить палатки, жить в спартанской обстановке. Но высокий дух тех довоенных молодежных христианских лагерей остался все-таки в прошлом. Для Натали это был настоящий подарок судьбы. Занятия с молодыми пытливыми воспитателями – будущими выдающимися православными мыслителями и богословам, общение с лучшими представителями русского дворянства – все это и составило реальный жизненный и духовный университет Натали.

Дома у нее молитвы тоже читались, но очень просто. Главный почет – маме, мальчики целуют ей руку. Такое воспитание подчеркиваю образование семьи. И когда отец оказался на чужбине, он требовал такой обряд сохранить. Но условия, увы, изменились совершенно. Однако мама свой аристократизм сохраняла всегда и во всем.

В эмиграции на ее плечи легли все заботы о выживании. Отец, если что и делал, то очень мало. Его высокое воспитание чувствовалось во всем: он великолепно играл на рояле, пел, замечательно читал, рассказывал анекдоты. Но к тому, что надо преодолевать трудности, прежде всего бытовые, каждодневные, оказался не готовым. Выстояла мама. Отец блестяще закончил в юридический факультет Пражского университета, ему прочили успешную карьеру, предлагали работу, но он рвался в Париж.

Приехав во Францию, мог бы служить, но не согласился пересдавать экзамены, хотя прекрасно говорил по-французски. Мама же хорошо знала немецкий, а по-французски не говорила. Ей пришлось все начинать сначала, хотя она тоже училась в Праге вместе с отцом. Тем не менее, мама оставалась аристократкой, во всех обстоятельствах сохраняла свое лицо и достоинство культурной образованной женщины. Как бы ни была бедна, всегда выглядела скромно, но очень достойно. Она боролась за особую женскую чистоплотность.

Когда в 17-ом году родители бежали из Киева, они пять дней скакали на лошадях без седла до Севастополя. Потом год или два бедствовали в Константинополе, хотя юную Ольгу беженцы из дворянства все же старались поддержать. Наконец, молодым удалось раздобыть утлую лодчонку, которая чуть не потопила всех в штормовом море. В конце концов, все-таки добрались до Праги, где их тоже ждали немалые испытания. Двух своих первенцев Ольга потеряла именно там, потом появился первый сын Кирилл и единственная дочь – героиня нашего рассказа – уже только в четвертых родах. После нее родились еще два мальчика – Ярослав и Всеволод, младшие братья Натали.

Ей было 1,5 года, когда семья переехала в Париж, куда так стремился отец. Все тогда еще говорили только по-русски, но годы шли. Удетей опорой были русские организации: «четверговые» и «воскресные» школы, работали кружки для молодежи – художественного чтения, пения, драматический. Ставились спектакли, их вдохновителям очень хотелось сохранить русскую культуру и даже старую орфографию. Порода, отброшенная за пределы родного Отечества, без подданства и вроде без права на гражданство, не сдавалась. Париж стал центром русской эмиграции, но ее представители сами о себе в те годы говорили иначе: мы – не эмиграция, мы – Россия за границей.

Со временем дети, однако, стали все меньше говорить по-русски, а все больше по-французски, но в христианских лагерях, куда Натали ездила лет до 15, оставалось особое царство русского языка и православного сознания. Родителям хотелось передать детям и русский язык, и русскую культуру, и русское воспитание. Дети были восхищением жизни Ольги, которая двух первых своих дочерей потеряла еще в Праге: сначала Ирочку, и когда та, совсем крохотной, умерла, то вторую тоже назвали Ириной, но и она прожила только полтора годика. Для молодой матери это была глубочайшая драма, она всю жизнь хранила их крохотные фотографии, но назвать Ириной третью дочь уже не посмела. Так появилась маленькая Наташа.

Ольга своими детьми всегда гордилась, знала, что они – клад, ее богатство, она ими дышит, они – ее вознаграждение. Старалась их нарядить, как «царевну с царевичами». Натали всегда была одета великолепно, хотя еще не знала, что за внешним изяществом скрывается особый внутренний мамин порядок. Ольга никогда не утомлялась, хотя именно ей приходилось содержать дом и детей. Причем в таком виде, как будто она своего положения никогда не теряла. И она действительно высокого ранга своего воспитания не теряла никогда.

В церковь мама ходила редко, но по большим праздникам обязательно – праздники, безусловно, наполняли ее корни, а для мамы еще и весь образ жизни, когда ее спасением стала ее осознанность. Именно этот внутренний стержень, по убеждению Натали, помогал маме «не терять восторг жизни, не забывать приглашение к качественности Господнего царства в себе, в своей семье, а значит и вокруг себя каждое мгновение жизни, как бы ни была она трудна». Но все это надо было воссоздавать, а точнее вос-сотворять с небесной милостью каждый день. Не случайно, когда мама сердилась на детей за их неблаговидные поступки, то приговаривала: «Пора привести тебя в христианский вид!»

Она действительно внутренний свой стержень не теряла никогда. Дочь иногда строго ее судила, когда у мамы бывали стычки с отцом. Осуждала ее по-детски, еще не понимая, как многое маме приходилось терпеть, когда отец терял свой «чин» мужа, и когда смирения не хватало, она бросалась защищаться, а надо было просто промолчать. Так, во всяком случае, думалось дочери: ты сделай, как считаешь нужным, но при этом промолчи.

На глазах у подрастающей Натали словно бы шло сражение между мужским началом и женским отступлением. Она восхищалась отцом, одаренным многими талантами, а ноша матери, которая была своему мужу слугой, ее возмущала. Мама не умела за себя постоять, и как дочери казалось, просто подчинялась мужу без высоты женского предназначения – он уже ушел из семьи, а она продолжала стирать его рубашки. Вот и остались руины от любви из-за слепого поклонения мужу, который терял свой «чин» мужественности.

Все оказалось не на своем месте, бунтовала в сердцах Натали. Родители поменялись ролями. Мать несла непосильную мужскую ношу, и дочь ей говорила: «Ты делаешь не свое дело». Мама взяла на себя ответственность за семью и детей, а отец ждал, когда мама принесет денег, чтобы что-нибудь предпринять или решить, но сначала спешил в кондитерскую, чтобы «подсластить» свою горькую жизнь.

Ему было все дано – память, талант, голос, он пел, играл на фортепиано так, что дети слушали с восхищением, а когда читал Чехова наизусть, то смеялись от души – отец умел подражать, пародировать, смешить, выступал как настоящий артист. Но пассивно ждал изменений, чтобы вернуться в Россию и уже там всем показать, на что он способен. А мать в это время ходила пешком на работу, чтобы сэкономить на метро. Она жила самоотверженно, у нее была цель – спасти свой очаг, и о себе она совсем не думала.

Когда, спасаясь от революции, они плыли почти на доске по бурному морю в Константинополь, и гибель, казалось, надвигалась неотвратимо, она вырвала из рук любимого человека револьвер: он был готов застрелить ее и себя: «Я офицер белой гвардии, у меня две пули – смерть нас соединит». Но Ольга бросила пистолет за борт. Четыре дня они плыли практически без еды и питья, и на пятый день их спас английский корабль, чудом появившийся из туманной дымки. Так всю жизнь она была мужественной, защищала свою жизнь и начала строить свой дом. семейный очаг, когда ей не было еще и двадцати.

Маленькая Наташа до шести лет говорила только по-русски, но потом уже и по-французски. Три года она училась в лучшем в Париже Колледже Святой Мари для девочек. Когда встал вопрос, где учиться дальше, мама подошла к кардиналу, и он ей сказал: «Мы можем помочь всем вашим детям поступить в школу, а затем в университет для получения высшего образования, но для этого они должны принять наш образ воспитания, а это католичество». Однако отец категорически не хотел, чтобы дети отходили от православия, и они пошли в обыкновенную бесплатную общественную школу.

Отец скучал по России и мама, конечно, тоже, но она знала по письмам, которые они получали в первые годы, что творилось на родине, как там уничтожали людей, их веру, душили саму жизнь, поэтому не жалела об отъезде и не рвалась назад. Не гнушалась никакой работы: подшивала шарфики, ночью пекла пирожки, днем подрабатывала в ателье.

Ольга в Праге тоже получила юридический диплом. Она блестяще знала немецкий, но теперь надо было осваивать французский, и она говорила на нем с акцентом до конца жизни. Как только брала телефонную трубку, всегда знали, кто говорит. Но Францию мама полюбила всей благодарной душой. Не сдавалась. Унее было много забот и Марии, и Марфы, но муж ее не щадил. Его поведение никак не соответствовало его вере, а мать говорила: «Моя вера – мое поведение, оно всегда строгое». Это унаследовала от матери и Натали, но в детстве она не равнялась ни на отца, ни на мать.

Со своей женской судьбой она долго не сживалась, видела образ матери, которая пошла по «мужскому» пути, решала «мужские» проблемы, и при этом мужчине полностью подчинялась. А достойных мужчин вокруг семьи Натали не видела. Ненавидела эти условия жизни, по сути, вынужденные, какие-то принудительные, поэтому и сопротивлялась, не хотела принимать свою как бы «звериную» женскую природу, а хотела ею управлять.

Итак, юная Натали мечтала стать независимой женщиной, чтобы не мучиться от несчастной любви, не впадать в ненужную жертвенность, которая всегда подавляет, ей никак не хотелось боготворить мужской пол, потому что он – «мужской и точка»! Кроме мук матери, она ничего не видела. Когда ж тут радоваться, наполниться чем-то, улыбнуться, вздохнуть, поблагодарить!? Нужно нести свой крест, но не творить его – где ж тут небесная милость? Мужчина свободен, женщина – нет, думалось тогда Натали. Мужчина может в любой момент сесть на самолет и улететь. Он и летает. В клубах разглагольствует, как надо миром управлять, только не собственным домом и не своей семьей...

То, что мужчина действительно как бы получеловек, он как еще не выросший ребенок и едва держится на «кривых» ногах, пока у него нет под боком его «половины», – это Натали открылось, конечно, со временем. Сегодня она не сомневается, что ни один мужчина не сможет ничего в жизни сделать или по-настоящему дать, если у него нет достойной жены, которую он любит и глубоко почитает, а не командует ею, как генерал или вельможа. И жена с мужем, у которого потерян Господний «чин», не сможет быть полноценно счастлива. Все это Натали осознала глубоко, когда семейная драма, будто бы самая банальная – разводы происходят везде и повседневно – побудила ее еще в раннем возрасте задуматься над вопросом, должна или нет жена быть мужу слугой, и если нет, то в чем проявляется ее мужественность и женственность?

Конечно, жена должна быть слугой, говорит сегодня Натали, вопрос в том, кому она будет служить. В первую очередь, «чину» Господнему своего мужа, если он вождь под Господним флагом, а вовсе не просто мужу, или, что еще хуже – мужику. Без молитвы женщина не может в этой жизни ничего и должна любить именно такого мужа, как она говорит, с «чином» по Господнему покрою. Муж – это «чин» послушания Отца Небесного, а жена – его просвещенность, его свет! Такая женская осознанность живет в каждой ее клетке и горит желанием прикоснуться к корням своего сотворения. Молиться, чтобы наполнить молчание милостью – это значит встать перед Богом здесь, сейчас и всегда. Молиться – это труд, как у монахов, и наука к спасению.

– Тут речь не о мужчине и женщине, а о Духе Святом, – продолжает свою заветную мысль Натали. – Самое главное лицо – Дух Святой. Иначе нет смысла рассказывать о повседневном, если Дух Святой не пронизывает наш быт, не подсказывает, не водит вашим пером и моими словами. Хотелось бы, чтобы мои слова были не моими, чтобы я не спотыкалась, не говорила бы впустую. А говорила ту истину, которой пронизано мое дыхание. Ведь каждая секунда – это творение нового, но только с Духом Святым – оно становится новым через нашу осознанность, которая с крещением укрепляется и растет просветительным духом!

Ее родителям как раз не хватало Духа Святого между собой – теперь она в этом не сомневается. Кто кому уступит, чтобы Дух Святой воцарился? Чтобы он сумел прилепиться и к одному, и к другому, и поставить все на место? «Моя мать высоко простояла на своем пьедестале, но умалялась перед мужем, потерявшим свой «чин», – сокрушается Натали, но она не смеет никого судить, просто говорит о том, что чувствует.

Мы коснулись глубоко личных семейных переживаний лишь для того, чтобы вслед за Натали попытаться вглядеться в ту глубину, в которой скрываются истинные причины многих семейных трагедий. Чтобы очистить, освободить наши драмы от мелочных распрей и суеты, чтобы найти путь к исцелению, а значит, к любви. Быт ради быта – тюрьма безбожная. Нам же хочется посмотреть на быт по-иному: через особую глубину, которая нам не видима, но с помощью Натали все-таки попытаться увидеть, осмыслить, открыть, наконец, для себя иную сторону уже не быта, но бытия, ибо от истинного бытия рождается иной быт.

Слепота, незнание и агрессия распяли Христа, не сомневается Натали, однако новый календарь давно воцарил новое бытие человеку – через осознанное крещение воцарять и свой новый быт. По где мы его видим и кто его творит? А мы, женщины, что мы предложили в помощь себе и своим близким?

Красота сверхдостижимости

После школы Натали хотела изучать философию – порядок и природу мышления. Ей было интересно, почему Богочеловек – полностью Бог и полностью человек, и Он безгрешен, а сама она полна греха? Почему? Как это понять? Но когда ей исполнилось тринадцать, родители неожиданно решили обучать ее «изяществу» – танцам. Недалеко от их дома жила последняя прима-балерина Мариинского театра, которая после революции тоже оказалась в Париже.

Ее звали Вера Александровна Трефилова. Когда Натали увидела ее впервые, то поняла – вот красота, которую человек может сам в себе со-творить. В ней все было до того стройно, изящно, благородно, что она словно изливала душу в красоте движений. Красоту, которую девочка искала в детстве, она наконец нашла в этой гармонии. Походка Веры Александровны Трефиловой, то, как она сядет, поднимет голову – во всем этом была такая сдержанность и такое благородство, что Натали почувствовала «настоящую породу работы над собой». Это как раз то, к чему ей хотелось стремиться, и то, как потом, уже в зрелом возрасте, ей хотелось телесно исправляться.

Подростком Натали была прямая, как вешалка, неэстетичная и нескладная, по ее собственному признанию, до ужаса. Окруженная мальчиками – трое братьев против одной сестры, она всегда защищалась: «Обращение с братьями, с которыми все время происходило сражение, убивало во мне всякое детское стремление к изяществу, а заодно и уважение к мужскому полу». Зато сестра была остра на язык, язвительна, резка в движениях и вела себя как мальчишка – лазала по деревьям, гоняла мяч. А родители хотели видеть дочь более женственной, поэтому и решили обучать ее танцам. Но эти уроки давались угловатой девочке очень тяжело: подъема никакого, «выворотности» тоже никакой, плечи прямые, ни бедра, ни колени к балету у нее не были приспособлены. Зато с первой учительницей ей на редкость повезло.

Это поколение Ольги Спесивцевой, о трагической судьбе которой мы больше наслышаны. Трефилова же учила девочек так, как учили ее саму. Натали добивалась результатов по крохам и со слезами. Это была пытка. Преодоление через каждый сустав. Бесконечный труд, крестный путь. Однако Вера Александровна знала: если этой ученице не удавалось поразить чисто технически, то она многого добивалась выразительностью. Была очень музыкальной, ее отличали особый внутренний трепет и духовность.

Когда позднее знаменитый после войны импресарио по имени Сандрини отбирал самых красивых девушек для своего нового спектакля в необычном театре-кабаре, то он пригласил и Натали. Талантливый постановщик, он собрал для одного спектакля блестящую труппу: самые грациозные и пластичные танцовщицы из разных стран мира. Это был единственный в своем роде театр-кабаре – тут жило настоящее искусство. Технически грандиозная постановка, прекрасная музыка, сказочно великолепные костюмы, благородная обнаженность. Спектакль, который назывался «Адам и Ева», шел с аншлагом в течение трех лет^-, и каждое место в зрительном зале было расписано на годы вперед.

Номер, с которым выступала Натали, назывался «Ангел в раю». Красивые завораживающие движения под музыку Дебюсси – ангел плывет в облаках, еле-еле дотрагиваясь до земли. Великолепное белоснежное платье с изысканной драпировкой на груди и бедрах, со шлейфом, стекавшим вниз. Этот наряд по рисунку знаменитых художников сшила госпожа Каринская – тогда единственная в Париже кутюр для артистов. Но вот злые духи, которых изображали артисты кордебалета, набрасываются на ангела, старательно пачкают его своими ладонями, оставляя следы черной золы. Они словно символизировали наступление разврата и потопа. И вот рай уже погружается в воду, сцена опускается, и ангел в морском наряде плывет в глубине с распущенными золотистыми волосами...

Это ревю представлял театр «Табарэн», который располагался недалеко от площади Пигаль и пользовался огромным успехом по всему миру. Таких спектаклей сегодня нет, с улыбкой говорит Натали, и она знает в том толк. Тут и завораживающая красота пластики, музыки, и современные возможности техники – все сплелось в одном вдохновенном театральном действии. Для Натали очень важным тогда было помочь маме, хотя она испытывала даже неловкость от того, как много ей платили за сольный номер. Но этот театр-кабаре не сохранился после смерти своего уникального вдохновителя и создателя...

Потом Натали стала ездить на гастроли в Грецию, Испанию, получала хорошие гонорары. Ее уважали и ценили, но это нисколько не вскружило ей голову и не испортило. А Трефилова оставалась для Натали архетипом, тем образом, который помог ей определить красоту сверхдостижимости.

По природе Вера Александровна была скорее кряжистой, полненькой, маленькой, совсем не балетного сложения. Но все в ней было так подтянуто, так выработано, на своем классическом месте, что сразу становилось понятно, к чему может привести безупречно отточенная техника. В 1942-ом году Трефилова скончалась и, стоя у ее изголовья, Натали вдруг сказала: «Я вам обещаю, что с движением что-то, еще мне не известное, сделаю».

Трефилова – последняя балетная звезда дореволюционного Петербурга, словно, передала Натали желание движение в себе переродить, изменить, подойти к нему по-другому, и сделать это для всех! Истина – в красоте, и она – иная, не та, которую люди демонстрируют на подиуме и даже показывают на сцене. Натали почувствовала, что никакая техника без духовного развития не выражает настоящую красоту движения.

Можно сказать, что обещание, данное своей учительнице, она выполнила. Приезжая на их общую многострадальную родину, в пленительный и родной Петербург, она передает своим ученицам иной образ движения.

«Ни на какую ступеньку технического великолепия я никогда не претендовала», – признается Натали. Труд в смысле техники был для нее, как она говорит, на задворках, ибо она стремилась к другому – войти в образ особой правильности красоты, полученной не просто фактом рождения. Как собственным образом – телесным – защитить свое молитвенное состояние, именно не словесное? Как защитить порядок внутри себя и главное – как защититься против бытового плена безбожного? Двери открылись, свеча зажглась, и она уже знала, что будет продолжать разыскивать правильное движение сама...

Грандиозная горесть, которую Натали не сумела, к сожалению, маме выразить – это разделить ее боль одиночества, когда мама узнала, что от нее уходит муж. Самые горестные и радостные воспоминания ранней юности Натали трудно различить, одно спаяно с другим, одно исходит из другого. Натали было лет 15-16, когда родители сначала разошлись и, в конце концов, развелись. Тогда казалось, а уж сегодня тем более, что развод, разрешенный и церковью, это банальность. Но боль матери ударила ее очень сильно, хотя Натали не словами, а только своим поведением могла выразить глубокое сочувствие матери.

В молодой девушке появилась не только боль, но и какая-то строгость, не понятно, отчего. Если прежде Натали восхищалась родителями, то скорее все же талантами своего отца, которых было немало, хотя он так и не приспособился к условиям новой родины. И заслуга всегда была за ее матерью, которая несла свет в стволе древа жизни. Она очень страдала, но страдания ее не сломили – она сумела вынести свой крест смирением, безупречным христианским поведением. «Спасибо, мама!» – говорит ей всегда Натали.

Война тоже стала для семьи, как и для всех людей, тяжким испытанием. Во время оккупации дети по началу жили далеко от Парижа. Мама же осталась в столице одна, и поскольку она великолепно говорила по-немецки, то мэр лично попросил ее помогать в качестве переводчицы. И потом он же предложил ей работать уже за скудный паек. Мама получала только тарелку похлебки, которую по вечерам с радостью привозила домой, когда в конце 1942-ого года дети уже вернулись в Париж.

Война в памяти Натали – это голод, катастрофическая нехватка еды, как и у всех. В пять утра вставали, чтобы получить фунт корешков, которыми кормили свиней, и те не всегда доставались. Получали, как и все, купоны на хлеб, но этого было слишком мало. Фунт сахара на месяц. Братья были уверены, что раз они – мужчины, то весь сахар надо отдавать им, иначе у них не останется сил.

Франция была оккупирована, но там, где они жили в начале войны, был порядок, там сохранялось французское управление под немецким протекторатом, и немцы поначалу вели себя весьма корректно и спокойно. Как вспоминает Натали, в белых перчатках открывали двери в метро, кланялись. Для нее они были скорее рыцари, а вовсе не варвары. Потом заработало ярое подполье французского сопротивления. По радио из Англии все время призывали каждого француза убить «своего» немца, что и делалось, и немцы стали свирепеть.

Но Натали все это не касалось. Она училась в школе и до 41-ого года ходила на уроки к Трефиловой. Немцы ведь тоже были разные – у одних чувствовался порядок, они умели держаться, а для других важнее было веселье. Париж для них – это женщины, вино, кутежи. Но у власти нередко оказывались не военные, а штатские лица, к примеру, инженеры, специалисты по железным дорогам, они занимались строительством, и маму весьма почитали, обращались к ней не иначе как «фрау доктор».

Каждый вечер Ольга Оттовна крахмалила беленький воротничок и утром пристегивала его к единственному черному платью, сшитому в строгом стиле редингот на восьми пуговицах. Уже в конце 43-его года за ней присылали машину, чтобы мама приходила на работу на час раньше. Она целыми днями могла ходить из одной двери в другую, от одного начальника к другому, добиваться для «неблагонадежных» французов разрешения не участвовать в принудительных работах в Германии.

Однажды она даже спасла от расстрела своего знакомого, довольно известного в Париже, который был антифашистом. Ольга обратилась к высокому чину и сумела помочь, этого человека освободили. Она не ждала благодарности, хлопотала как истинная аристократка, никаких денег или подарков не принимала. Получала в мэрии уже в конце войны по 150 франков в месяц и больше ничего. Оставалась на своей высоте. И хотя она во время войны спасла от угона в Германию десятки и десятки людей, французов и евреев, на маму потом написали анонимные доносы...

Когда пришла победа в 44-ом, то ее подруга, адвокат, посоветовала ей уехать хотя бы на несколько месяцев. Но Ольга отказалась: «Ни в коем случае, почему?!». А Натали даже была уверена, что мама заслужила медаль за то, скольким людям она помогла. Однако случилось иначе.

Ее бросили в тюрьму вместе с проститутками. Она же их там еще утешала и подбадривала. Вскоре ее выпустили с извинениями. Мама вышла поседевшей за несколько недель. Дочь носила ей передачи – все, что могла найти. «Я знала, что мама не виновата и ни в чем осужденной быть не может, очень за нее страдала, восхищалась ее благородством, – вспоминает Натали. – Два года она работала ради Франции и французов, но ни один спасенный ею не пришел на суд! Мама претерпела и это распятие и не согнулась».

Пережив предательство мужа и новой Родины, она в который раз все начинала сначала и снова побеждала, не уронив ни свой род, ни свою породу воспитания. Трагедия ее преобразила. Ольга Оттовна подбирала ткани, шелка, кружева, сама шила шарфики, которые продавала. В ней всегда чувствовалось какая-то молитвенная сила.

Но отношения ее с дочерью все равно сохранялись без особой теплоты: мама продолжала любить бросившего ее мужа, а дочь переживала глубину семейного развала. Натали не говорила матери слов утешения, и сейчас плачет о том, что не умела быть ласковой, но она уважала ее породу и стойкость. Дочь имела смелость смотреть на семейные события по-своему.

Это был первый смертельный удар по «женской территории». Натали почувствовала «грандиозную строгость» к сильному полу и отказалась от мужского прикосновения как от «вещи на потребление», никогда не поддавалась порывам страсти. Поняла, что необходимо иное воспитание перед мужем, иной к нему подход. Надо выйти на уровень иного понимания – взаимного: кто ты, кто я? Не просто муж и жена, которых соединяет секс. Женщина – уже полноценность, она – чаша любви, и всякая жизнь ею рождается. Избранница Господа, не жертва, а Ему слуга, и уж точно не «вещь для удовольствия мужчины или, простите, мужика». Женщина – чрево Господнего желания. Муж предлагает любовь жене, она принимает, а Господь, соединяя их, одарит подарком плода, если муж не потеряет свое главнейшее место через «Господний чин». Когда отец Натали ушел из семьи, он свое место потерял, утратил свой «чин», сан отца. И это не суд дочери, но просто факт, для нее очень горестный...

Пережив свою боль, Натали считала, что не мать должна была рыдать. Расквасился-то отец, а не она. Мама своего места не теряла, поэтому, наверное, у дочери не оказалось к ней сочувствия, а появилась какая-то строгость и понимание величия. Натали вдруг почувствовала через эту горесть рост своей женской осознанности.

Пришло время, когда мама спросила детей: «Вы с кем хотите жить – с отцом или со мной?» Но откуда им было знать? Натали это показалось даже нелепо, как-то недостойно, она не могла и не хотела этого слышать: детям не пристало выбирать грех. Семья должна быть не в расколе, а в единстве. Для нее это был ужасный провал, она оказалась в пустыне семейного непонимания. Падение «чина мужа» – истинный грех, как же с ним жить?

Натали перестрадала из-за поведения отца, который причинил такую боль женской породе. Позднее она познакомилась со второй, уже гражданской женой отца, с которой у него было тоже четверо детей. Но как с родными, она с ними не общалась и не общается, для нее это такое же бедствие на развалах нищеты духа, опять-таки отцовского. Однажды, увидев его в церкви, она подошла, поцеловала отца в лоб и таким образом простилась с ним навсегда. Поскольку он был в церкви, это утешило Натали и дало много истинных сил, но для нее от аристократизма отца не осталось и следа.