Л. Уварова.

Цит. по: Краскова В.¹ С. 118–121

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Приказом Наркома Просвещения я снят с работы пом. директора по учебной части. Основной причиной, по сути дела, является вопрос о воспитании и обучении Вашего сына Васи. Письмо к Вам тов. Мартышина В. В. и Ваш ответ ему сыграли решающую роль. Зам. наркома Просвещения тов. Лихачев, не заслушав отчета о моей работе и не произведя никакого обследования, сделал скороспелое заключение, не вскрывающее действительных причин неудовлетворительной работы школы и воспитания и обучения Васи.

В воспитании Васи, пришедшего из 175 школы, были многие неправильности — подхалимство, о котором Вася, не стесняясь, рассказывал окружающим. Решено было Сталина Васю, Микояна Степана, Фрунзе Тимура и др. подчинить общешкольному режиму, беречь и любить их, но «не няньчиться» с ними. Вначале все было благополучно, а отдельные отклонения от общего режима быстро ликвидировались, напр. — застаю Васю во время урока в комнате комсорга, делаю ему замечание и Вася немедленно идет в класс, или — получив сведения о плохом поведении Фрунзе Тимура, добиваюсь разговора по телефону с т. Ворошиловой, что оказало влияние на Тимура.

Результаты работы в первом полугодии были плодотворны. Во втором полугодии начались осложнения. Надо указать, что работа в школе протекала исключительно в трудных условиях: отсутствие положения о спецшколе, инертность Наркомпроса в этом вопросе, крайне бедная материальная база, недостаток и текучесть педагогических кадров. Все это усугублялось разобщенностью школы с семьей большого контингента учащихся — детей крупных ответственных работников, в частности детей членов Политбюро ЦК ВКП(б).

На отсутствие связи школы с семьей я и обращаю особое внимание, считая его кардинальным вопросом.

Вася опаздывает на уроки, не выполняет домашние задания. Вызываем его для беседы, выясняем причины и оказывается, что он просыпает, проводит много времени в манеже и т. п. Школа не может оказать в данном случае воздействия, так как она разобщена с семьей. Вместе с тем передают Ваш приказ завести для Васи второй дневник для подробной записи дисциплины и успеваемости Васи, который об этом ничего не должен знать. Сотрудники НКВД утверждали, что Вы просматриваете дневник, подчеркивая синим и красным карандашом. Но такая система связи школы с семьей себя не оправдала.

Не наладилась связь школы с семьей и Т. Фрунзе. Запросов никогда не поступало, а вызывать представителей семьи на родительские собрания директор не разрешал. Когда у Васи начала снижаться успеваемость, мною лично с ним, при участии классного руководителя, было составлено расписание дополнительных занятий, но Вася от них уклонился и выяснить причину уклонения точно не удалось, так как в это время были отозваны сотрудники НКВД и прекращено ведение второго дневника.

Постепенно Вася все больше начал отходить от общешкольного режима, сознавая бессилие школы воздействовать на него. Комсорг и директор утверждали, что Вася требует особого подхода, что он может притти в такое состояние, когда ни за что нельзя ручаться. В конце учебного года дошло до резких выходок по отношению, особенно, преподавателя истории В. В. Мартышина. Инцидент с отметкой по истории за IV ч[етверть] Вам уже известен. Об этом было сообщено инспектору ГорОНО т. Крюкову. Мною было назначено Васе весеннее испытание по истории, что директором было отменено. Затем Вася стал манкировать некоторые испытания. Вызванный мною на испытания по русскому языку к 2 ч. дня, он по приезде был отпущен директором.

8 или 9 июня я с комсоргом просили принять нас зам. наркома Просвещения т. Лихачева. Тов. Лихачев назначил прием на 11.VI, но прием отпал, так как в этот день появилась заметка в «Учительской газете» — «Директор — очковтиратель», подробности которой не были тщательно рассмотрены.

Оргвыводы сделаны, но основной вопрос, вопрос воспитания и обучения Васи, Тимура, Степана и др. останется неразрешенным пока не установится настоящая тесная связь школы и семьи и отсюда правильная ориентировка и осведомленность семьи и школы.

Только тогда, несомненно, Вася закончит школу в числе лучших учеников (он способен, но неустойчив), а учитель будет чувствовать под собой твердую почву и будет исключена возможность подвергнуться взысканию наркома, сводящего на нет двадцатилетнюю педагогическую работу».

Н. Макеев — Сталину. 15 июня 1938 г.

Не знаю, почему Василий невзлюбил меня. Может быть, сказалась его нелюбовь к немецкому и он механически перенес эту нелюбовь на меня? Не знаю.

Знаю лишь одно, он никогда не выполнял домашние задания, большей частью отказывался пересказать содержание того или иного рассказа, прочитанного в классе, отговариваясь всегда одинаково:

— Я себя плохо чувствую...

Сознавая свою силу, абсолютную безнаказанность, он, не мигая, смотрел на меня в упор своими зеленоватыми глазами, которые казались мне скользкими, словно бы убегающими.

Как-то в самом начале, когда я стала преподавать, я обратилась к Василию.

— Пожалуйста, перескажите мне то, что я сейчас читала.

Он не сразу ответил мне:

— Что-то мне не хочется пересказывать.

Зеленоватые глаза его чуть сощурились.

Я чувствовала, весь класс, затаив дыхание, ждет, что скажу теперь я.

— Хорошо, — сказала я и поставила против его имени в журнале слово из четырех букв: «неуд».

В тот день я не успела выйти из школы, как за мной в раздевалку ринулись три или четыре добровольца.

— Скорее, вас требует директор!

Так и сказали: не просит зайти, а требует.

Я поднялась в директорский кабинет. Хозяин кабинета расхаживал по комнате, от окна к двери и обратно. Завидев меня, он круто обернулся, встал передо мной, заложил руки в карманы своего полувоенного френча.

— Вы что, — начал он тихо, почти неслышно. — Вы что, с ума сошли?

Бросился к своему письменному столу, схватил со стола классный журнал, раскрыл его.

— Это, это что такое?

— Это «неуд», — сказала я. — Он не захотел пересказывать, сказал, что не хочется. Кроме того, он никогда не выполняет заданий.

Несколько мгновений директор смотрел на меня. Не могу передать ту постепенно меняющуюся гамму различных чувств, которые выражали его глаза, чего только там не было: удивление, негодование, презрение, отвращение.

— Вот что, — начал он, выдержав значительную паузу, должно быть, ожидая каких-то моих оправданий, но я тоже молчала, да и что тут можно было сказать, — вот что, если еще раз вы позволите себе такое...

Он запнулся в поисках нужного слова.

— Такое самоуправство, то, имейте в виду, с нашей школой можете распрощаться.

— Но он же не пожелал отвечать, — сказала я.

Директор мгновенно оборвал меня:

— Значит, не хотел, — директор пристукнул кулаком по столу. — Очевидно, вы забыли наш разговор, повторю еще раз, а вы извольте слушать. Никогда, ни при каких обстоятельствах не делайте Василию замечаний, никогда не ставьте ему плохие отметки, это уже не ваша забота — ставить ему отметки.

— Но если он не хочет отвечать урок? — спросила я. — Что же делать тогда? Какой же это пример для всех остальных учеников?

Директор откашлялся, как и всегда, когда намеревался сказать что-то важное, значительное и торжественно произнес:

— Сын товарища Сталина — пример для всех учеников, как бы он ни учился, отвечает ли он урок или не желает отвечать. Сын товарища Сталина — исключение из общего правила.

С тем я и ушла. Исключение из общего правила? Да, так оно и есть, наверное...

Однажды Василия не было в школе около недели, но вдруг он явился к моему уроку. И, не слушая меня, стал напевать что-то.

Я замолчала, он замолчал тоже. Я начала объяснять новое грамматическое правило, он снова запел.

Я спросила:

— Я вам не мешаю?

— Нет, — ответил он, усмехнувшись. — Продолжайте...

Прозвенел звонок. Я вышла на улицу, было холодно, ветрено, снег сыпал крупными хлопьями с неба.

Я шла и плакала.