ВЫСТРЕЛ

Любопытство мое сильно было возбуждено. «Вы с ним не дрались? — спросил я. — Обстоятельства, верно, вас раз­лучили»?

«Я с ним дрался, — отвечал Сильвио, — и вот памят­ник нашего поединка».

Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотым галуном (то, что французы называют bonnet de police); он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба.

«Вы знаете, — продолжал Сильвио, — что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык пер­венствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше вре­мя буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поми­нутно: я на всех был или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло.

Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею сла­вою, как определился к нам молодой человек, богатой и знат­ной фамилии ( не хочу назвать его). Отроду не встречал сча­стливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым он не знал счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами.

Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился. Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе жен­щин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать

167

Практикум по художественному переводу

с ним ссоры; на эпиграммы мои он отвечал эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, невпример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец однажды на бале у польского помещи­ка, видя его предметом внимания всех дам, и особенно са­мой хозяйки, бывшей со мною в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне поще­чину. Мы бросились к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащили, и в ту же ночь поехали мы драться.

Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпе­нием ожидал я моего противника. Весеннее солнце взош­ло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пеш­ком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секун­дантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стре­лять первому: но волнение злобы во мне было столь силь­но, что я не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел: против­ник мой не соглашался. Положили бросить жребий: пер­вый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его, наконец, была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокой­ства... Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спе­лые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не доро­жит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет.

«Вам, кажется, теперь не до смерти, — сказал я ему, — вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать...» — «Вы ничуть не мешаете мне, — возразил он, — извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно; выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам». Я обратился к секун-

168