РАДИ ГЛАЗ… ДЖИНЕВРЫ

FORTUNA

Часть четвертая

Фортуна слепа.

Цицерон

Отсюда эти слезы.

Теренций

О странные события, подобных которым еще не бывало в мире.

Никколо Макиавелли

Глава 26

Я увидал, взглянув по сторонам,

Что подо мною озеро, от стужи

Подобное стеклу, а не волнам.

Данте Алигьери

В этом (то есть в описании окрестностей Ада) гениальное изобретение Данте весьма нам полезно. Я имею в виду разделение наказаний согласно природе грехов.

Иоганнес Ромберх

Дни проходили без отдыха.

Войско двигалось вперед, а между тем по всей стране прокатились призывы к оружию. Одна колонна мамлюков калифа в двадцать тысяч человек превратилась в пять колонн. Тридцать тысяч из них являлись цветом его войска, тяжелой конницей под командой эмиров, которые вместо шлемов носили огромные тюрбаны, украшенные страусовыми перьями. Эти опытные солдаты были вооружены копьями, луками и воронеными саблями, а куртки их были так плотно простеганы, что отражали летящие издалека стрелы. Сорок тысяч представляли собой конницу, состоящую из кочевников, вооруженных копьями длиной в одну сажень, маленькими кожаными щитами и арканами, которые эти люди в перерывах между боями оборачивали вокруг головы, как тюрбан. Все прочие солдаты, носившие на тюрбанах красные тюбетейки, были пешими – их насчитывалось около пятидесяти тысяч, не считая рабов, и все голодные, злые, жаждущие добычи; нелегко было удержать их от того, чтобы разграбить и сжечь всякое поселение, попадавшееся по дороге.

Даже Леонардо охватило всеобщее возбуждение, ибо он видел не войско, а целый город на марше – как если бы Каир или Флоренция вдруг стронулись с места. В лагере насчитывалось восемьдесят тысяч шатров, а костров горело столько, что в чистом небе они казались отражениями звезд. Невозможно было определить, насколько увеличилось войско с добавлением новых колонн, ибо люди толпились и теснились везде, испускали газы, потели, сыпали ругательствами; ночами ерзали на шлюхах и предавались азарту, на марше сетовали на тяготы пути или восторженно кричали, молились, когда муэдзин призывал их опуститься на колени, – гигантский прожорливый рой, затемнивший окрестности, точно стая перелетной саранчи. Все до одного они горели фанатическим религиозным жаром. Казалось, они сумели постичь труднейшую философскую проблему, которая была не по плечу Леонардо и его друзьям: что Айше есть триединство Бога, пола и государства. Они обожествляли идею Айше и на марше однотонно взывали к ней, непрерывно выкрикивая одно и то же: «Ради глаз Айше».

Великая красота, глаза Аллаха, дыхание Корана, средоточие духа.

Войско шагало без сна, шло в темноте, подобно гонимому ночью стаду, а днем прибавляло ходу, словно новые силы вливались в него с солнечным светом, с видом гор, долин и белого песка; войско двигалось на север по полям, заросшим чертополохом, через горные перевалы и ущелья, скользкие от влаги, через ручьи и пашни и туманные горы, пахнувшие сыростью, как волчья шкура, через Амман, Аджлун – к Эски‑Шаму, что был караван‑сараем, местом сбора караванов с пряностями. Эски‑Шам был также святым местом – именно там дервиш Бахира пророчествовал Мухаммеду и пророк узнал, что его божественная миссия завершится успехом.

Там, в Эски‑Шаме, наемная конница Кайит‑бея – бандиты, которые в качестве платы получали только то, что награбили, и умели лишь жечь, разорять и убивать, – изрубила на куски святого муллу прямо в мечети, когда он читал Коран. Кайит‑бей успел остановить их прежде, чем они предали огню весь город, велел отрубить вожакам кисти рук и повесить обрубки на шею. Он молился и постился в злосчастной мечети, уплатил имаму крупную сумму и сделал богачами всех до единого жителей города.

Тем не менее это было дурное предзнаменование. Леонардо сам прижег раны тем, кому обрубили руки, потому что медики Кайит‑бея отказались лечить их. Куан тоже не стал помогать им. Что бы ни сделал Леонардо, эти люди все равно умрут – не от горячки, так от ножа правоверного. И они действительно умерли через считанные часы; а да Винчи скакал рядом с евнухом Хилалом и Бенедетто – Бенедетто, который стал совершенно другим, незнакомым, – и клевал носом. Стоило ему на мгновение задремать в седле, как он проваливался в глубокий сон, который был так же реален, как жаркий ночной воздух и солдаты, обливавшиеся потом и испускавшие газы.

Он погружался в сон и обнаруживал, что находится в соборе памяти и что на гладком отполированном полу перед ним валяются отрубленные руки мальчика, осквернившего статую Богоматери в Дуомо; но Леонардо знал с мучительной уверенностью, что это руки Никколо, что именно Никколо был тем мальчиком, которого растерзала толпа; и Леонардо, дрожа, поднимал обрубки, заворачивал их в платок и чувствовал, как тепло и мягко бьется под тканью пульс; затем он ощущал чей‑то давящий взгляд – жгущий его насквозь, как жгли глаза отца в тот день, когда Леонардо обвиняли в содомии; и когда он оборачивался на этот взгляд, то видел, что к нему приближается трехглавый демиург, преграждает ему путь, как и должно было случиться…

– Леонардо! Проснись, сынок.

Хилал улыбался ему, и лицо его было гладким, как плиты в соборе памяти. Хилал, как и Леонардо, ехал на рослом белом коне – подарок калифа из лучшего его табуна. Бенедетто ехал рядом с Леонардо, упорно глядя перед собой, словно целиком погруженный в свои мысли, словно Леонардо не то что не было рядом – вообще не существовало. Позади и по обе стороны от них везли на тележках и повозках, соединенных цепями, сотню пушек и осадных орудий; легкие орудия были прикреплены к собственным колесным возкам. Несколько пушек здесь были изобретения Леонардо, находились здесь также и скорострельные пушки, и на всех стояла надпись: «Винчиус». Еще везли вооруженные косами колесницы, также творения Леонардо, вереницу бомбард, мортир, баллист; новейшие орудия тянулись бок о бок с самыми примитивными – пушками, которые стреляли арбалетными болтами и использовались еще со времен Древнего Рима.

– Я только что говорил с калифом, – продолжал Хилал. – Нам надлежит вперед войска ехать в Дамаск.

– Вот как? – отозвался Леонардо.

Бенедетто повернулся к Хилалу, явно заинтересованный его словами.

– Мы будем ждать калифа к северу от города. После того, что случилось в Эски‑Шаме, калиф не хочет ставить лагерь слишком близко от города.

– Но я думал остаться. Калиф сказал, что я могу поработать над…

– Ты не подчинишься приказу калифа? – спросил Хилал тихо и угрожающе. – Что сделано, то сделано. Нет времени заниматься новыми изобретениями. Мы возьмем с собой все пушки и машины, сколько сможем, но калиф желает, чтобы ты присоединился к нему. – Он усмехнулся. – Так что, похоже, последнее слово все же осталось за твоим мертвым братом.

Он имел в виду Зороастро.

Леонардо ехал с Хилалом, который взял с собой только два полка своих собственных королевских мамлюков, считавшихся лучшими телохранителями и наездниками во всей гвардии калифа, и артиллеристов. Ехали все верхом, потому что срок поджимал. Итого две тысячи людей, большей частью легкой конницы. Кайит‑бей переменил свои намерения: место встречи будет в лагере Уссуна Кассано, ибо даже если бы Хилал опередил своего повелителя, машины Леонардо дадут персидскому царю преимущество над турками. Рядом с Хилалом ехал мальчик по имени Миткаль, напоминавший Леонардо юного Никколо. Он был полон жизни и неуемной энергии и то и дело дергал за полу Хилала, обращая его внимание то вон на тот дом, то вон на эту гору, то на ручей, то на цветок. Горы покрывал живой ковер алых анемонов и цветущих асфоделей; прозрачные потоки, словно расплавленные зеркала, ниспадали с обрывов и неслись по дну глубоких ущелий. Они ехали узкими перевалами, где горстка солдат с легкостью выстояла бы против двухтысячного отряда Хилала. Это была страна либо света, либо тьмы. Лишь на рассвете или с приходом сумерек мир хоть немного терял свою резкость и ясный воздух становился прозрачно‑мягким, как во Флоренции – Флоренции, которая казалась Леонардо всего лишь сном.

Но с ними ехал Бенедетто Деи, мрачное и молчаливое напоминание о том, что жизнь Леонардо началась отнюдь не в этом краю.

Сандро, Америго и Куан находились в лагере калифа, как и Деватдар. Куан дал слово Леонардо, что присмотрит за Сандро. За Америго Леонардо не тревожился, уверенный теперь, что тот стал любовником Куана; но Куан терпеть не мог Сандро, очевидно потому, что Сандро был так же подвижен и болтлив, как Зороастро. Но если Зороастро к тому же всегда был хитер и себялюбив, Сандро был невинной душой, постоянно укорявшей себя за слабость, и считал, что он – дурной проводник для чистого религиозного духа, который изливался в его картины.

Лишь когда они достигли оливковых и апельсиновых рощ Катаны, деревни близ великого города Дамаска, Бенедетто наконец заговорил. Заходило солнце, и впереди над сумеречными равнинами виднелись сады Дамаска. Бесплодная каменистая равнина уступила место бесконечным полям. За считанные мгновения пурпурно‑оранжевые блики заката сменились серостью, теперь вокруг были только тьма и тени, тяжелые и густые, как запахи олив, гранатов, слив, абрикосов, грецких орехов и апельсинов, что смешивались с вонью от скакавших позади солдат: войско шепталось, стонало, сетовало, кашляло, ругалось, отхаркивалось и чихало.

Бенедетто возник из темноты, словно призрак, и поехал рядом с Леонардо. Тот не спешил первым заводить разговор, памятуя о прежних неудачных попытках. Теперь он ждал. Этот призрак даже не был похож на Бенедетто, которого Леонардо знал прежде: вечно сонные глаза смотрели твердо и настороженно, округлое лицо сделалось худым и узким, как морда хорька, а посмуглевшая кожа и резкие высокие скулы помогли бы ему с легкостью сойти за араба. Лишь густые золотистые волосы оставались прежними, но Бенедетто прятал их, так же как арабские женщины скрывают лицо под вуалью.

– Если есть на земле рай, то это, несомненно, Дамаск, – сказал Бенедетто.

– Я слыхал об этом, – отозвался Леонардо.

– Я цитирую ученика поэта Абу‑ль‑Хасан ибн Джубайра, – пожал плечами Бенедетто. – Но его имя не сохранилось, как не сохранится имя Зороастро, потому что на всех его изобретениях стоит твое имя.

– Я и не подозревал в нем такого таланта, – ответил Леонардо, тщательно подбирая слова, – и лишь несколько дней назад узнал, что он поставил на всех машинах мое имя.

– Что ж, Леонардо, если судить по справедливости, идеи‑то были твои. Зороастро лишь доработал их.

Наступило долгое неловкое молчание, лишь усугубленное темнотой и глухим цоканьем копыт по камням и корням кустарника. Наконец Леонардо сказал:

– Да, но доработал блестяще.

Бенедетто рассмеялся:

– Что верно, то верно!

Снова наступило молчание.

– Леонардо!

– Что?

– Почему ты убил его?

– Это Сандро тебе так сказал? – спросил Леонардо.

– Да, он.

– И что еще он тебе рассказал?

– Все: как калиф показал вам обоим Зороастро в зале пыток, что говорил тебе Зороастро, как он молил тебя о прощении, как…

– Что?

– Как ты отвернулся, когда калиф велел своему палачу вздернуть и сбросить вниз колыбель смерти.

– Я… я отвернулся, когда он рассказал мне о своем предательстве, это правда, – сказал Леонардо, – но я пытался остановить калифа…

– Нет, это Сандро пытался остановить его. Ты же мешкал, пока не стало слишком поздно, пока не подняли колыбель, пока калиф не подал знак убить его.

– Это неправда, – упрямо сказал Леонардо, отчаянно стараясь вспомнить, как же это было на самом деле, но воспоминание было смутным, расплывчатым, точно он силился припомнить сон.

Но что, если все это правда? Что, если он и впрямь допустил, чтобы калиф убил его друга? Что, если он пытался остановить калифа лишь тогда, когда было уже слишком поздно и он знал, что поздно? Это дало бы ему возможность отомстить, но смягчило бы его вину.

– Так ты не уверен, да? – мягко спросил Бенедетто – гневная резкость ушла из его голоса.

Леонардо ничего не ответил, не мог ответить. Казалось, темнота, окружавшая их, целиком состоит из снов, и в голову ему пришла безумная идея: если повернуть коня и поскакать прочь от каравана, он окажется прямиком в прошлом, в неизменившемся мире. Он найдет там Джиневру и Никколо, Зороастро и Симонетту… и Айше. Нежную Айше, которая отняла у него Никколо.

– Леонардо, ты так глубоко задумался или просто не желаешь отвечать на мой вопрос? – спросил Бенедетто.

– Извини, что ты спросил?

– Я спросил, любил ли ты Айше.

«Довольно!» – подумал Леонардо, чувствуя, как гнев раскаленной лавой закипает в его груди.

– Довольно, Бенедетто. Быть может, это еще одна моя вина, но мне совсем не по вкусу терпеть твои издевательства и унижения. Я не могу заставить вас думать иначе… ни тебя, ни Сандро. Можете считать меня тем, кем захотите, только оставьте меня в покое!

И с этими словами он поскакал вперед, нагоняя Миткаля и его господина Хилала; но и с ними он тоже не мог ехать рядом, потому что глаза его налились слезами и в горле стоял комок, как у ребенка, которого прилюдно отшлепали.

Пошли они все к черту!

«Да, Зороастро, я убил тебя, – думал он, – я никогда не простил бы тебя». И все же, даже когда он молил Зороастро о прощении, мысли его извращенным образом склонялись к Айше, словно мысль об убийстве Зороастро возбудила его плоть. Он вспоминал, как отвергал ее ласки, ибо был одержим Джиневрой. Однако когда еще существовала возможность вырвать Джиневру из рук ее супруга, когда она написала ему, что ее сердце принадлежит ему, Леонардо, – он взял Айше, взял силой. Айше сопротивлялась, даже когда они, обливаясь потом, продвигались к оргазму, когда он призывал Джиневру, когда воображал, что перед ним Непорочная Дева, сама Мадонна, соблазнительная и святая – и вдруг ставшая далекой, далекой, как звезды, ибо Айше овладела им. Она знала, что он грезит о Джиневре. Но сейчас, во тьме реальной и душевной, он желал Айше; она была бы Джиневрой, была бы Симонеттой, и он преклонил бы перед ней колени и молил бы о конце, о смерти. Он думал о ее ладонях, окрашенных хной, о подведенных тушью глазах, о голубых кружках, изящно вытатуированных между ее грудей с розовыми сосками, слышал, как она зовет его голосом Никколо; он мог видеть, как наяву, ее силуэт, парящий перед ним в темноте.

Но он не любил ее.

Впереди был Дамаск, он светился тысячами огней, и их свет озарял окрестности, окутывая поля и сады облаком мягкого сияния. И Леонардо со своим войском двигался из тьмы к свету, который сам по себе был Граалем.

– Стихи не лгут, – сказал Бенедетто, возникший из темноты, словно призрак, тень; если бы не резкий запах конского пота, Леонардо счел бы его привидением. – Перед нами рай, пускай и с грязными улицами и сточными канавами. «Дивный город и милосердный Господь… насладись им – быстро пролетят мгновения».

– Если этот город может превратить тебя в поэта, значит, он и в самом деле таков, как ты говоришь.

– Зороастро он превратил в изобретателя.

Леонардо бросился прочь от Бенедетто, желая только остаться одному, но его перехватил Миткаль и принялся болтать о Дамаске, о летающих машинах и о себе самом. Он сообщил Леонардо, что избран Богом для грядущей битвы.

Леонардо улыбнулся, вспомнив Христофора Колумба.

– Да, я знал еще кое‑кого, кто полагал, что избран Богом для особенной миссии.

– Но я действительно избран! – упрямо сказал Миткаль.

Поняв, что от Миткаля так просто не отделаешься, Леонардо спросил:

– А откуда тебе известно, что Бог избрал тебя, маленький солдат?

Миткалю явно понравились эти слова.

– Мне сказал Хилал, мой благодетель.

– А‑а…

– Он купил меня там, где кастрируют черных рабов.

– Но ты же не черный, маленький солдат, – сказал Леонардо.

– И тем не менее Хилал нашел меня именно там. Понимаешь, правитель был христианином и не дозволял кастрировать чернокожих. Но есть такой гнусный город, зовется он Вашало, и живут там дикари, которые не почитают истинного Бога. Они‑то и делают эти незаконные операции, но обычно те, кого там кастрируют, умирают.

– Почему? – спросил Леонардо.

– Потому что местные медики невежественны, – вступил в разговор Хилал, подъезжая к Леонардо. – Всех детей, которых кастрируют в Вашало, приходится потом везти в другой город, где есть монахи, которые умеют вскрывать канал пениса и удалять гной. Однако все рабы, которых мы купили в Вашало, умерли либо по дороге, либо после второй операции. Выжил только Миткаль. Я сказал ему, что это Аллах свидетельствует о его особом предназначении: то, что он белый, что его привезли в Вашало и что только он остался в живых.

Леонардо вежливо кивнул.

– И Миткаль очень скоро послужит Аллаху, – продолжал Хилал. – Предатель Зороастро обучил Миткаля, а Миткаль обучил других летать на твоих машинах, маэстро.

– Детей?

– Мы предпочитаем называть их юными солдатами, – сказал Хилал. – Зачем надевать крылья на тяжелого взрослого человека, если есть такой мальчик, как Миткаль, который сможет прихватить с собой лишние гранаты?

– Знаешь, – сказал Миткаль, – мы уже готовы. У нас много летающих машин.

– А сколько же вас? – осведомился Леонардо.

– Почти эскадрон, – гордо ответил Миткаль.

– Нет, – поправил Хилал, – вас всего лишь два десятка.

– И у вас есть двадцать летающих машин? – спросил Леонардо.

– Да, – сказал Миткаль, – и я – капитан.

Хилал улыбнулся ему, как можно улыбаться только ребенку.

Воистину Миткаль был капитаном, капитаном ангелов, обреченных на верную смерть… если только они смогут подняться в воздух; и на миг Леонардо окунулся в свою память, столь же ясную и осязаемую, как мальчик, что скакал рядом с ним.

Леонардо вспомнил Тисту.

Ангела, который кричал и падал…

Оружейная мастерская Зороастро располагалась в доме о девяти куполах, близко к базарам, чтобы можно было без хлопот закупать все нужное, и недалеко от Цитадели, под охраной ее солдат. Базары сами по себе являлись городом с крытыми улицами, где толпились феллахи и бедуины. Здесь пахло мылом, духами и гашишем, печеным хлебом, кофе, мочой и отбросами. Все можно было купить на этих крытых узких улицах: металлы, драгоценные камни, ткани, специи, военные припасы, мечи и доспехи, равных которым не было во всем мире, книги, которых никогда не видели на Западе, химикалии, амулеты, шлюх и рабов. Покуда Хилал был занят размещением своих людей на постой в Цитадели и вокруг нее, чтобы они могли отдохнуть хоть несколько часов, Бенедетто повел Леонардо в мастерскую Зороастро.

Она охранялась небольшим войском.

Зороастро выбрал для себя настоящий дворец: ворота и внутренние дворики были отделаны мрамором, и даже фонтаны накрыты куполами. По освещенному лампами двору протекал ручей, и ухоженные деревья, какие в представлении Леонардо существовали прежде только на картинах, изображавших рай, образовывали небольшие отдельные парки. Со стороны этот дом скорее напоминал дворец увеселений, пышный и величественный; на перемычке изукрашенной двери дворца была написана старинная арабская поговорка: «Вода, зелень и женская красота – три вещи, что дарят усладу сердцу».

Леонардо шел за Бенедетто узкими коридорами, по мраморным мозаичным полам, через комнаты с нишами в стенах, как во флорентийских церквах, комнаты с обитыми шелком диванами, со множеством зеркал и украшений, пока наконец они не добрались до самой мастерской, которая соединялась с домом. В верхнем ее этаже были окна, но само здание больше походило на укрепленную крепость, и внутри царил сумрак, словно в пещере. Там были, видимо, и другие помещения, потому что до Леонардо доносились глухие стуки, бряцание и звон – звуки чьей‑то работы.

Когда слуги и солдаты зажгли светильни в студии Зороастро, Леонардо с изумлением оглядел эту узкую, но с высоким потолком комнату. Повсюду здесь были машины или их модели, даже потолок не пустовал – на проволоке, подвешенные к крюкам, покоились летающие машины и модели воздушных плотов Куанова изобретения. Там были баллоны, формой напоминавшие сардельку в решетчатой раме; были баллоны с рулем и парусами, как у судов. В сущности, понемногу от всех рисунков Леонардо можно было заметить в этих моделях, что свисали с потолка, как будто уже парили в темнеющих небесах. И в них, и во всем, что находилось в студии, виден был ход мысли Леонардо, словно все эти вещи хранились в его разуме и вот теперь выставлялись точно аппетитные яства на пиршественном столе – для всеобщего обозрения.

Однако Леонардо был потрясен. Потрясен видом планеров, таких же, на каком летал Миткаль, – крылатых аппаратов, превращавших мальчишек в ангелов. Неужели и это изобрел Леонардо? Нет, конечно; но и эти изобретения принадлежали ему. Словно это была мастерская Леонардо, а не Зороастро. На полу, на столах беспорядочно валялись листы с заметками, раскрытые или сваленные в груду книги.

Бенедетто пересек студию и распахнул дверь, что вела в каменный коридор. Шум работающих мастерских стал громче, и Леонардо расслышал шелест и шипение кузницы.

– Тут затеяно много дел, – сказал Бенедетто. – Хилал скоро появится взглянуть, как идут работы.

– У нас будет время вернуться… сюда? – спросил Леонардо.

– Да, можешь остаться здесь на всю ночь, если пожелаешь.

– Бенедетто, что это такое?

Леонардо показал на сооружение рядом с моделью длинноствольной паровой пушки, созданной по одному из его набросков. То, на что он указывал, представляло собой средство передвижения с двумя колесами, педалями, рулем и сложным зубчатым механизмом.

– Тебе нужно разом заграбастать весь мир, – сказал Бенедетто.

– Но это… мой мир, Бенедетто, – сказал Леонардо, удивляясь собственным словам – ведь ясно же было, что это не совсем так.

– Это мир Зороастро. – Бенедетто подождал, клюнет ли Леонардо на эту наживку, но тот не поддался. – Он называл эту штуку «конем», – продолжал Бенедетто. – Это устройство вначале предназначалось для того, чтобы двигать его летающие машины. Но у него ничего не вышло.

И Леонардо вдруг осенило, что Зороастро, как видно, хотел соединить зубчатую передачу с пропеллером, как в игрушечных вертушках; и когда у него это не получилось, он пристроил к ней два колеса о восьми спицах каждое и сотворил вот этого деревянного «коня».

– Отчего же это не сработало? – спросил Леонардо.

Бенедетто пожал плечами.

– Зато эта штуковина действует. На нее садишься, как на коня, и едешь, точно в тележке. Главное, чтобы земля была ровная. Едет она быстро.

Леонардо не смог удержаться от искушения. Он оседлал двухколесное творение, проверил рукояти и педали и оттолкнулся ногами от пола. Несколько мгновений он ехал успешно, но прежде, чем он успел нажать на педали, «конь» потерял равновесие и завалился набок.

– Нужен навык, чтобы удержаться на этой штуке, – с усмешкой сказал Бенедетто. – Но как только привыкнешь, дальше дело пойдет проще. А теперь я оставлю тебя… в твоем мире.

С этими словами Бенедетто вышел в коридор. Половина стражников последовала за ним, другая осталась с Леонардо, который смотрел на Зороастрова «коня» и пытался вспомнить последние минуты, прожитые Зороастро в зале пыток. Но то был сон, и всякий раз, когда Леонардо пытался припомнить его, сон изменялся.

В одном сне он убивал Зороастро. В другом – оставлял в живых.

Он поднялся и пошел следом за Бенедетто, а солдаты последовали за ним.

Опять он стал пленником.

И Бенедетто, как он полагал, тоже.

Леонардо обошел пушечные мастерские, побывал в литейных, где уже царили суета и жар раскаленного металла, и на оружейных складах, где у стен ровными рядами лежали снаряды, зажигательные ядра, шрапнельные гранаты, бомбарды и многоствольные пушки. Это была настоящая фабрика, производившая пушки, снаряды и кулеврины; в каждом ряду находились пушки одного вида; в каждой груде лежали одинаковые бомбарды и снаряды.

Леонардо попытался завести разговор с мамлюком, который ведал складами, но массивный евнух с жестким лицом, разряженный в дорогие одежды даже здесь, в жаркой духоте литейных, словно не замечал его.

– Леонардо, это Абд аль‑Латиф, – сказал Бенедетто по‑арабски.

Они шли по складу, выходившему на кузницы и литейные; рабы и солдаты налегали на рычаги нескольких больших подъемников, а кузнецы и мастера наблюдали, как поднимают тяжелые кургузые бомбарды и многоствольные пушки на артиллерийские возы, которые затем под охраной вывозили во двор.

– Абд аль‑Латиф недоверчив, – продолжал Бенедетто уже по‑итальянски. – Но он знает, кто ты такой.

– И что же он знает обо мне? – спросил Леонардо.

– Он знает, что ты работал с Зороастро.

– То есть был его учеником? – не удержался от сарказма Леонардо.

– Этого я бы не сказал, но он говорил мне, что считает вас обоих предателями, что смерть Зороастро под пытками – благое дело, хотя ему недостает Зороастро. Он весьма сентиментален.

– Как и ты?

– О, больше, Леонардо, гораздо больше.

Леонардо отвернулся от Бенедетто.

– Мастер машин, почему здесь так мало разных видов пушек и снарядов? – спросил он у евнуха по‑арабски.

– Разве тебе не довольно того, что есть?

– Я был в мастерской маэстро Зороастро и видел много машин, которые могли бы нанести большой ущерб врагам калифа.

– То, что мы изготовили, нельзя сделать в походе, – сказал мастер. – Кузнецы сделают мосты и осадные орудия, а пушечные мастера изготовят порох.

– И мы повезем с собой косы, которые при нужде можно будет прикрепить к повозкам, – добавил Бенедетто. – Все прочее можно будет собрать уже на месте, перед боем.

– Это идея Зороастро? – спросил Леонардо.

– Нет, – ответил Абд аль‑Латиф, – эмира Хилала и моя собственная. Сила в простоте. Большинство изобретений Зороастро… неразумны.

– А эти? – спросил Леонардо, указывая на пушки, которые с помощью лебедок грузили на возы.

– Маэстро Зороастро не изобретал этих орудий, – сказал Абд аль‑Латиф. – Это сделал я.

Боеприпасы закончат грузить на заре, и именно тогда полки Хилала покинут Дамаск и отправятся на север, в Персию.

Поскольку Леонардо нечего было делать в пушечных мастерских, он обшарил студию Зороастро. Он читал заметки Зороастро, изучал его модели и уже готовые машины. В считанные минуты он разобрался в хаосе, царившем в студии, словно эта студия принадлежала ему. В определенном смысле так оно и было. Зороастро стремился стать Леонардо и почти преуспел в своем стремлении: Леонардо с трудом отличал его идеи от своих собственных. Зороастро придумал свои виды катапульт, баллист и конических снарядов; он создал машины, швырявшие камни, и арбалеты с несколькими тетивами; но более всего Леонардо захватила самодвижущаяся тележка, которая была спрятана в чулане, обнаруженном им по чистой случайности. Это было целиком и полностью творение Зороастро, однако зубчатая передача с разными трансмиссиями казалась Леонардо такой знакомой, словно он сам придумал ее.

Да, здесь Зороастро наконец стал самим собой, и только теперь Леонардо до конца понял своего друга. Он потерял родственную душу; чертежи и механизмы в этой студии не были делом рук подражателя. Леонардо как будто отвернулся, когда убивали его самого; и когда он – безмерно усталый, почти дремлющий – видел мысленным взором своего друга и вспоминал разные случаи из прошлого, он ощутил на себе свой же осуждающий взгляд.

Словно вновь сжигали его горящие глаза отца.

Насколько уродлив был Зороастро, настолько красив Леонардо. Однако Зороастро был зеркалом Леонардовой души. Та хитрость и себялюбие, которые Леонардо видел в своем друге, являлись частью самого да Винчи. Опустившись на колени перед машиной Зороастро, окруженной железными и деревянными конструкциями, словно статуями самой Святой Девы, Леонардо заснул.

И во сне чудился ему скрежет шипастой железной колыбели, которая падала вниз и протыкала сердце и легкие Зороастро.

Он проснулся в комнате Зороастро, в постели Зороастро. Наверное, стражники отнесли его сюда по приказу Бенедетто. В подсвечниках оплывали свечи, что‑то стучало снаружи по двери спальни – вероятно, пика стражника. Леонардо вновь уснул, ему приснился сон.

Быть может, стук пики дал толчок именно такому сну, потому что дверь спальни отворилась и вошла Джиневра. Она разделась около постели и скользнула под шелковые покрывала рядом с Леонардо. И когда ее тело, пахнущее розами и потом, оказалось рядом с ним, он проснулся.

– Джиневра?!

Леонардо отпрянул, не веря и страшась, ибо не признавал существования ни духов, ни привидений, ни джиннов. Однако перед ним во плоти была Джиневра. Он протянул руку и коснулся ее лица. Она была настоящая, живая, но чем дольше смотрел на нее Леонардо в мечущемся отблеске свечей, тем яснее видел, что это конечно же не Джиневра. Лицо у нее было чуть мягче, губы не такие пухлые и жадные, глаза не зеленые, а черные, однако абрис лица, сочетание пропорций глаз, носа и губ принадлежали Джиневре. Конечно, сама ее внешность была совсем другой, и волосы, хотя и выкрашенные хной, от природы были каштановыми; и тем не менее с первого взгляда это была Джиневра. Даже теперь, когда Леонардо понял, что перед ним всего лишь дешевая подделка, сердце у него колотилось так бешено, что эхо гулкого стука отдавалось в ушах.

– Маэстро Зороастро считал, что я похожа на ту женщину, – сказала она по‑арабски, словно отвечая на его невысказанный вопрос.

– Его женщину? – спросил Леонардо.

– О нет, я знаю, она любила тебя, Зороастро рассказал мне об этом. Он все рассказал мне, и о том, какой ужасный вред нанес вам обоим. Но он тоже любил ее. Так он говорил мне; но я все же думаю, что он, наверное, любил и меня.

– Не сомневаюсь, – саркастически сказал Леонардо.

– Ты говоришь так из жестокости или искренне? – спросила она.

Леонардо заметил, что она дрожит.

– Чего ты боишься? – спросил он.

Женщина смотрела на него прямо, не отводя глаз, но молчала.

– Тебя прислал ко мне Бенедетто?

Она кивнула.

– Он тоже любил тебя?

Она отвела взгляд.

– Зачем Бенедетто прислал тебя ко мне?

– Отвечать на твои вопросы.

– О Зороастро?

Женщина пожала плечами:

– Бенедетто сказал, что вы с ним больше не увидитесь, разве что во Флоренции.

– Почему?

– Он уплатил свой долг.

– Какой еще долг? – спросил Леонардо.

– Долг эмиру Куану, который спас ему жизнь.

– И Бенедетто уже знает, как добраться домой?

– Да, маэстро, – сказала она. – Ты хочешь отправиться с ним?

– Скажи твоему господину, что мои обязанности удерживают меня здесь.

– Он не мой господин, – сказала женщина. – Мой господин – ты. – И с этими словами она придвинулась ближе, положила голову на согнутый локоть Леонардо, как ребенок, обнажив этим движением изгиб спины и шеи; под бледной кожей проступали бугорки позвонков. – Ты возьмешь меня с собой?

– А ты знаешь, куда я отправляюсь?

– Да, – сказала она, поднимая голову и прямо глядя в его глаза.

Она ласкала его грудь и живот окрашенными хной пальцами; быть может, Зороастро находил этот цвет возбуждающим.

– Если ты знаешь это, почему хочешь покинуть дворец?

Она не ответила.

– Тебе здесь грозит опасность? – спросил он.

– Я была рабыней предателя.

– Но теперь ты будешь моей рабыней?

Она кивнула.

– А меня тоже считают предателем, разве нет? Со мной тебе не будет безопасно.

– Ты возьмешь меня с собой?

– Да, – сказал Леонардо.

Без Зороастро и Бенедетто ей и в самом деле грозила опасность. Он позаботится о ней; быть может, Хилал согласится защитить ее.

Женщина между тем ласкала его, возбуждала и наконец оседлала его, словно она была Леонардо, а он Джиневрой, словно она испытывала к нему то же влечение, какое он когда‑то испытывал к Джиневре – но так давно, в таком отдаленном прошлом, что это уже не имело никакого отношения к настоящему. Сладость ее духов смешивалась с острым запахом пота, превращаясь в мускус, словно она со всех ног бежала по полю цветов. Ее жесткие волосы щекотали его лицо, и он смотрел в ее подведенные тушью глаза, смотрел испытующе, взыскующе. Он не мог да и не хотел делать вид, что считает ее Джиневрой. Когда она нависла над ним, опираясь на сильные руки, он взял в ладони ее груди, мягко привлек ее к себе, зарылся лицом в их упругой мякоти, ощущая касание твердых напрягшихся сосков, когда она раскачивалась над ним. Она была забытье, спасение, память о млечной материнской нежности – время обернулось вспять. Он родился вновь, он словно растворялся в струе прохладной воды; и вернулся все тот же сон, и он ощущал мягкую тяжесть ее бедер и ягодиц и сильнее притягивал их к себе, когда его пенис немел от наслаждения; а потом, истощенный, уснул. Джиневра была сном, и он перешел в другие сны, канул, онемевший, обездвиженный; и снова…

Шел по трупам, усеявшим поле в ту ночь, когда был убит сын Уссуна Кассано.

Стонал, когда косы его колесниц рвали плоть и разрубали кости.

Считал пушки вместе с Абд аль‑Латифом, мастером машин… горы пушек, и на каждой его имя, и кровь, и семя, и гной.

И Зороастро падал в своей смертоносной колыбели.

Он убил его, как убил Джиневру и изрубил в куски своими косами персидских солдат.

Джиневра преклоняла перед ним колени в студии Симонетты, и лицо ее пылало от желания; она была внутри его, как Симонетта была внутри Сандро; как… И тут сны уплотнились, стали занавесями, тяжелыми и плотными, как те, которые Верроккьо окунал в гипс, чтобы потом ученики учились на них рисовать.

Проснувшись как от толчка, Леонардо вспомнил, что его рабыня, отдавшись наконец наслаждению, выкрикивала имя Зороастро. Лежа в темноте, которая вот‑вот должна была уступить место рассвету, он гадал, как же ее зовут.

Глава 27