Я умираю каждый день.

Петрарка,

письмо к Филиппе де Кабассолес

Как солнце в зеркале, двуликий дух

Из глубины очей ее мерцает,

И облик – всякий раз иной из двух.

Данте Алигьери

Даже по прошествии трех недель головные боли не прекращались.

Упав на лес, Леонардо сломал несколько ребер и получил сотрясение мозга. Он пролетел меж толстых лиловых стволов кипарисов, раздирая в клочья, как тряпку, крылья, дерево и ремни Великой Птицы. Его лицо уже чернело, когда слуги Лоренцо отыскали его. В себя он пришел в доме отца; однако Лоренцо настоял, чтобы его переправили на виллу Карреджи, где им могли бы заняться лекари Пико делла Мирандолы. За исключением личного дантиста Лоренцо, который, вымочив губку в опиуме, соке черного паслена и белены, удалил ему сломанный зуб, пока Леонардо спал и грезил о падении, прочие лекари только и делали, что меняли ему повязки, ставили пиявок да еще состряпали его гороскоп.

Зато в Карреджи Леонардо закрепил свои отношения с Лоренцо. Он, Сандро и Лоренцо поклялись быть друг другу братьями – невинный обман, ибо Первый Гражданин не верил никому, кроме Джулиано и своей матери, Лукреции Торнабуони.

Говорили еще, что он доверяет Симонетте.

Леонардо завязал при дворе еще несколько важных знакомств, в том числе подружился с самим Мирандолой, имевшим немалое влияние на семейство Медичи. К своему удивлению, Леонардо обнаружил, что у них с сыном личного медика Козимо Медичи есть немало общего. Оба они тайно анатомировали трупы в студиях Антонио Поллайоло и Луки Синьорелли, которые, как считалось, разоряют могилы ради своих художественных и учебных нужд; и Леонардо был потрясен, узнав, что Мирандола тоже был в своем роде учеником Тосканелли.

Тем не менее Леонардо вздохнул более чем свободно, когда чума наконец отступила и они смогли вернуться во Флоренцию. Его приветствовали как героя, потому что Лоренцо во всеуслышание объявил с балкона палаццо Веккио, что художник из Винчи действительно летал по небу, как птица. Но среди образованных ходили слухи, что Леонардо на самом деле свалился с неба, подобно Икару, на которого, как говорили, он очень походил спесью. Он получил анонимную записку, которая явно отражала эту точку зрения: «Victus honor» – «Почет побежденному».

Леонардо не принял ни одного из бесчисленных приглашений на балы, маскарады, вечеринки. Его захватила лихорадка работы. Он заполнил три тома набросками и зеркальными записями. Никколо приносил ему еду, а Андреа Верроккьо по нескольку раз на дню поднимался наверх взглянуть на своего знаменитого ныне ученика.

– Ну как, еще не пресытился своими летающими машинами? – спросил он у Леонардо как‑то в сумерки.

Ученики внизу уже ужинали, и Никколо торопливо расчищал место на столе, чтобы Андреа мог поставить принесенные им две миски с вареным мясом. В студии Леонардо царил, как всегда, беспорядок, но старая летающая машина, приколотые к доскам насекомые, препарированные мыши и птицы, наброски крыльев, рулей и клапанов для Великой Птицы исчезли, замененные новыми рисунками, новыми механизмами для испытания крыла (ибо теперь крылья должны были оставаться неподвижными) и большими моделями игрушечных летающих вертушек, которые были известны с 1300 года. Он экспериментировал с архимедовыми винтами и изучал геометрию детских волчков, чтобы понять принцип работы махового колеса. В воображении Леонардо рисовалась машина с приводом от пропеллера. Однако он не мог не думать о противоестественности подобного механизма, ибо воздух текуч, как вода. А природа, прообраз всего, сотворенного человеком, не создала вращательного движения.

Леонардо дернул за веревочку игрушечную вертушку, и маленький четырехлопастный пропеллер ввинтился в воздух, словно бы преступая все законы природы.

– Нет, Андреа, я не потерял интереса к этому самому возвышенному моему изобретению. Великолепный выслушал мои мысли и верит, что следующая моя машина удержится в воздухе.

Верроккьо проследил взглядом за красной вертушкой, которая отлетела к стопке книг.

– И Лоренцо обещал заплатить тебе за эти… эксперименты?

– Такое изобретение может произвести переворот в военном искусстве! – не сдавался Леонардо. – Я экспериментировал еще с аркебузами и набросал чертеж гигантской баллисты, арбалета, какого еще никто не мог представить, и придумал пушку с рядами бочонков, которая…

– Конечно, конечно, – сказал Верроккьо. – Но, должен сказать тебе, неразумно доверяться вспышке мимолетного восторга Лоренцо.

– Уж наверное у Первого Гражданина интерес к военной технике не мимолетный!

– И потому он проигнорировал твой прежний меморандум, в котором ты развивал те же идеи?

– То было прежде, а то – сейчас, – сказал Леонардо. – Если Флоренции придется воевать, Лоренцо использует мои изобретения. Он сам мне сказал.

– Ну разумеется, – кивнул Андреа. И, помолчав, сказал: – Перестань дурить, Леонардо. Ты художник, а художник должен писать картины. Почему ты не хочешь работать над теми заказами, которые я тебе предлагаю? Ты отверг уже многих хороших заказчиков. Денег у тебя нет, а плохая репутация имеется. Ты не закончил даже Богоматерь для мадонны Симонетты.

– Денег у меня будет хоть отбавляй, когда мир увидит, как моя летающая машина парит в небесах.

– Ты же чудом остался в живых, Леонардо. Не хочешь посмотреться в зеркало? Ты едва не сломал себе хребет. И тебе так хочется повторить все сызнова? Или тебя остановит только смерть? – Верроккьо покачал головой, словно досадуя на собственную несдержанность, и мягко сказал: – Тебе, видимо, нужна твердая рука. Это я виноват. Мне ни в коем случае нельзя было допускать, чтобы ты в первую очередь занимался всем этим. – Андреа махнул рукой в сторону Леонардовых механизмов. – Но ставкой была твоя честь, и Лоренцо обещал мне, что побережет тебя. Он был совершенно очарован тобой.

– Хочешь сказать, что сейчас это не так?

– Я только говорю о его характере, Леонардо.

– В том, что он передумал, моя вина. Но, быть может, мне стоит еще испытать его… это ведь ты говорил мне о предложении Лоренцо пожить в его садах.

– Он не откажет тебе – но ему будет сейчас не до тебя, как и не до кого‑то из нас, после того, что случилось.

– О чем ты?

– Галеаццо Сфорца убит. Его ударили кинжалом в дверях церкви Санто Стефано. В церкви… – Верроккьо покачал головой. – Я только что узнал.

– Это дурные вести для Флоренции, – сказал Никколо. Он был так голоден, что стоя с жадностью ел принесенное Верроккьо вареное мясо.

– Воистину так, парень, – согласился Андреа. – В Милане заварушка, так что Флоренция осталась с одной Венецией, а это весьма ненадежный союзник. Лоренцо послал гонцов к вдове Галеаццо в Милан, но она не сможет смирить своих деверей. А если Милан окажется под влиянием Папы…

– То миру в Италии придет конец, – сказал Леонардо.

– Ну, это уж слишком сильно сказано, – заметил Андреа, – но будет трудно обратить все это на пользу Флоренции.

– Великолепный умеет договариваться, – сказал Никколо.

Андреа кивнул:

– Ребенок прав.

Юный Макиавелли хмуро глянул на него, но смолчал.

– Боюсь, что и я прав – насчет мира в Италии, – настойчиво проговорил Леонардо. – Ему скоро конец. Разве не потеряли мы уже Федериго Урбинского, нашего лучшего кондотьера? Не ушел ли он к Святому престолу? Теперь Лоренцо более, чем когда‑либо, понадобятся инженеры.

Андреа пожал плечами.

– Я только художник, – сказал он, и по саркастической нотке в его голосе Леонардо понял, что Верроккьо сердится на него. – Но я, так же как и ты, знаю, что у Лоренцо уже есть инженер. Ему служит Джулиано да Сангалло.

– Сангалло плохой художник и бездарный инженер, – сказал Леонардо.

– Он зарекомендовал себя в нескольких кампаниях, и его выбрал сам Лоренцо.

– Ты не прав. Лоренцо не забудет о моих изобретениях.

Андреа только тяжело вздохнул.

– Доброй вам ночи. Леонардо, поешь, пока не остыло. – Он пошел к двери, но на пороге остановился. – Ах да, чуть не забыл. Мадонна Веспуччи назначила тебе аудиенцию.

– Когда? – спросил Леонардо.

– Завтра, в час пополудни.

– Андреа…

– Что?

– Что обратило тебя против меня?

– Моя любовь к тебе. Забудь изобретательство, вооружения, все эти летающие игрушки. Ты художник. Пиши.

Леонардо внял совету мастера и провел весь вечер за мольбертом. Но он, оказалось, уже отвык от испарений уксусной эссенции, лака, скипидара и льняного масла. Глаза у него щипало и жгло, голова раскалывалась от боли; однако писал он хорошо, как всегда. У него мучительно пощипывало под мышками, зудели брови и лоб, он с трудом дышал через нос; но подручные Мирандолы уверяли, что все эти временные нарушения исчезнут, когда ток крови очистит «внутренние отеки». Во время работы Никколо прикладывал к его лбу одно из снадобий Мирандолы – тряпочку, смоченную смесью розового масла и корня пиона.

Аталанте Мильоретти зашел взглянуть на Леонардо и привел с собой друга, чтобы подбодрить его, – Франческо Неаполитанского, лучшего из лютнистов. Леонардо попросил их остаться и составить ему компанию, покуда он пишет. Ему хотелось знать все новости, слухи и сплетни, чтобы быть готовым к завтрашнему визиту к Симонетте. Франческо, невысокий, изящный и гладко выбритый, продемонстрировал свою искусность в игре на лютне. Затем Леонардо попросил Никколо дать Аталанте лиру в форме козьей головы, исполненную на манер той лиры, которую он преподнес Великолепному.

– Я хотел и эту лиру отлить из серебра, – сказал при этом Леонардо, – но мне не хватило металла.

– Металл меняет тон инструмента, – заметил Аталанте.

– К лучшему? – спросил Леонардо.

Помолчав, Аталанте все же ответил:

– Должен признаться, я предпочитаю дерево, как в этой.

Леонардо мечтательно проговорил:

– Может быть, Лоренцо пожелает сделать лиру в форме козьей головы из серебра – в пару к своему коню. Дай он металл, мне достался бы остаток. В качестве платы.

– Может, он и согласился бы, – кивнул Аталанте. – И у тебя все равно остался бы оригинал. – Он сделал паузу. – Но если разразится война, серебра не будет ни у кого. Ты знаешь, что Галеаццо Сфорцу зарезали? На улицах об этом только и говорят.

– Да, – сказал Леонардо, – знаю.

– Его вдова уже просила Папу дать покойному герцогу отпущение грехов.

– Об этом тоже говорят на улицах? – поинтересовался Леонардо.

Аталанте пожал плечами:

– Говорят, она отправится прямиком к Папе, и это станет причиной войны.

– Мы ведь даже не знаем, удастся ли ей удержать бразды правления, – вставил Никколо. – Быть может, Милан станет республикой, как Флоренция.

Мужчины улыбнулись, ибо Флоренция была республикой лишь по названию; но Аталанте ответил Никколо серьезно, как равному:

– Заговорщики действительно были республиканцы, мой юный друг, но народ Милана любил своего тирана и жалеет о его смерти. Вожак заговорщиков Лампуньяни был убит на месте, а тело его протащили по городу. Других отыскали очень скоро и страшно пытали. Нет, там республике не бывать. И даже стань Милан республикой – кто поручится, что он останется нашим союзником? А что думаешь об этом ты, Франческо?

Лютнист пожал плечами, словно устал от политики и хотел только одного – заниматься музыкой.

– Я думаю, вы, флорентийцы, видите предвестия войн и скандалов под каждым камешком. Вы тратите драгоценное время, тревожась о грандиозных замыслах врагов, а потом быстро умираете от старости.

Леонардо рассмеялся. Он ничего не мог поделать с собой – его влекло к этому циничному маленькому музыканту, который с виду был немногим старше Никколо.

– И все‑таки? – настаивал Аталанте.

– Никто не желает войны, и менее всех Папа Сикст, – сказал Франческо.

– Он честолюбив, – заметил Аталанте.

– Но осторожен, – ответил Франческо. – Однако убийство – дурной знак. Оно создает мерзкий прецедент – выходит, что теперь можно убивать и в церкви. А сейчас – можем мы сыграть для мессера Леонардо?

– Разумеется, – сказал Аталанте. – Боюсь, мы не выполнили своей задачи, скорее уж наоборот.

– Какой задачи? – спросил Никколо.

– Поднять настроение твоего мастера.

– Дело почти невозможное, – вставил Сандро Боттичелли, входя в комнату. – Но даже нашего господина Совершенство, нашего Леонардо можно одолеть.

– Андреа позволял кому‑нибудь шататься по его мастерской? – добродушно осведомился Леонардо. – Или вы совсем не боитесь стражи Великолепного, что бродите после вечернего колокола?

– Не припомню, чтобы тебя раньше это особенно тревожило, – хмыкнул Аталанте.

– Увы, даже я порой поступал по‑мальчишески глупо. – Леонардо повернулся к Сандро. – Что ты имел в виду?

– Ты о чем?

– Что меня можно одолеть.

– Victus honor[45].

– Так это ты прислал записку!

– Какую записку? – с веселым видом осведомился Сандро.

– Что ж, вижу, тебе уже лучше.

– Во всяком случае, я больше не чувствую душевной пустоты, – сказал Сандро; однако в нем все равно чувствовалась печаль, будто все, что, по его словам, исчезло, осталось с ним – будто он по‑прежнему одинок и страдает. – Аталанте, дай нам услышать вашу игру. Возможно, мы с Леонардо даже подпоем.

– По‑моему, это угроза, – сказал Леонардо.

– Господи боже мой! Тогда я не буду петь.

– Я сочинил мелодию к стихотворению Катулла, – сказал Аталанте. – Ты ведь любишь его, Леонардо?

– Конечно, люблю, – сказал Леонардо. – Хотя это и может быть сочтено кощунством, я пристрастен кое к чему из Марка Туллия Цицерона и Тита Лукреция Кара; но, должен признаться, терпеть не могу ни всеми почитаемого Вергилия, ни заодно с ним – Горация и Ливия. Меня тошнит от стихов ради стихов. Пусть наши друзья придворные беспрестанно поминают Цицерона. Но Катулл… Его слова будут звучать вечно. Назови стихи, и я подпою тебе.

– «Лесбия повелительница», – сказал Аталанте.

Он кивнул Франческо, и они заиграли и запели.

Аталанте оплетал своим нежным высоким голосом голос Леонардо, более звучный, но не отличавшийся таким широким диапазоном:

Лесбия вечно ругает меня. Не молчит ни мгновенья,

Я поручиться готов – Лесбия любит меня!

Ведь и со мной не иначе. Ее и кляну, и браню я,

А поручиться готов – Лесбию очень люблю!

Мелодия и слова звучали медленно, хотя песня была легка, и они переходили от песни к песне, исполняя вариации Аталанте на Катулловы стихи:

Odi et amo…

И ненавижу ее, и люблю. «Почему же?» – ты спросишь.

Сам я не знаю, но так чувствую я – и томлюсь.

Odi et amo…

Сандро налил вина, и Леонардо позволил себе немного выпить. Он разрешил присоединиться и Никколо. Ко времени, когда Аталанте и его друг ушли, Никколо крепко спал на тюфяке, обняв обеими руками толстый том римской поэзии. Он был похож на спящего Вакха, каким его изваял Пракситель: волосы его, густые и взлохмаченные, кудряшками закрывали лоб.

– Поздно, – сказал Сандро, – пора и мне. – Он говорил шепотом, чтобы не разбудить Никколо. Потом приподнял занавеску, прикрывавшую портрет Симонетты, который писал Леонардо, и улыбнулся. – Ты пишешь тело, а видно душу. Я же пишу душу, а вылезает тело.

– Ты пьян, – сказал Леонардо.

– Конечно, пьян, и ты тоже, мой друг. Я вижу, ты поселил Симонетту в Винчи. – Он говорил о картине Леонардо «Мадонна с кошкой». – Что бы ты ни писал, что бы ни изображал, там всегда присутствуют горы и стремнины Винчи, верно? И все‑таки ты до сих пор ослеплен фламандской техникой. По‑моему, ты стал куда искуснее, чем твой извечный соперник ван дер Гоос.

– И это все, что ты видишь в моей картине, Пузырек? Искусность?

– Отчего же, Леонардо, я вижу еще Симонетту во плоти. Я почти могу прочесть ее мысли, ибо она у тебя живая. Этого я не могу отрицать.

– Благодарю, – сказал Леонардо. – Между нами есть различия, но…

– Да не так уж и много.

– Я имел в виду живопись.

– А‑а, – протянул Сандро.

И все же он смотрел на картину Леонардо зачарованными глазами. Как тогда, когда их взгляды встретились во время экзорцизма.

– Пузырек, ты что‑то знаешь и не хочешь мне говорить?

Сандро усмехнулся и прикрыл картину занавеской.

– Когда понесешь ее, будь осторожен. Как бы она не отсырела.

– Сандро?.. – Леонардо ощутил смутное беспокойство.

– Завтра, – сказал Боттичелли, напряженно глядя на занавеску, словно все еще мог разглядеть скрытый под ней портрет.

Леонардо появился у Симонетты после обеда; он пришел точно в назначенное время, что случалось с ним редко. Хотя художники по большей части не менее пунктуальны, чем купцы, врачи и прочие люди, чьи дела зависят от назначенных встреч, Леонардо не в силах был овладеть даже этой основной чертой буржуа. Привычка опаздывать была, к несчастью, его второй натурой. Но сегодня его мысли не были отвлечены ни летающими и военными машинами, ни естествознанием, ни даже живописью и игрой света и тени – хотя он бережно нес под мышкой обернутый в шелк портрет Симонетты, следя за тем, чтобы шелк не слишком сильно прижимался ко все еще мягким слоям льняного масла и лака.

Он размышлял о Симонетте и о том, чего она хочет от него. Покаянный озноб охватил его, когда он вспомнил об их свидании на порочной вечеринке у Нери. И все же он продолжал быть ее другом, истинным другом, абсолютным и безупречным, каким и она обещала быть ему. Леонардо ощущал путаную смесь вины и влечения – и тревоги тоже, потому что Сандро настойчиво уверял, будто Симонетта впитала его ядовитый фантом, несмотря на все усилия Пико делла Мирандолы.

Но в самом‑то деле, что еще скрывает от него Сандро?

И не страдает ли сам Сандро, Боже избави, от некоторых проявлений холодной черной желчи – melaina cholos, убийственной меланхолии?

Леонардо вошел в кованые чугунные ворота, прошел по узкой аллее (которая всего лишь служила подъездным путем, но тем не менее ее охраняли мраморные грифоны, сатиры, наяды, великолепно сложенные воины и сама Диана Охотница) и лишь тогда вышел ко двору и крытой галерее двухэтажного дома Веспуччи. Он постучал в массивную застекленную дверь, и слуга провел его через просторные, расписанные фресками залы, причудливо обставленные комнаты, кабинеты и выкрашенные охрой коридоры в открытый внутренний дворик, по которому свободно бродили павлины. Там и сидела Симонетта со слабой улыбкой на бледном, в мелких веснушках лице, глядя поверх заросшей диким виноградом стены на тянувшиеся внизу улицы и аллеи. Брови ее были выщипаны в тоненькую линию, рот плотно сжат, отчего нижняя губка немного выпячивалась вперед. Она казалась погруженной в глубокую задумчивость. Дул едва ощутимый ветерок, который тем не менее шевелил по‑детски тонкие завитки ее длинных, светлых, заплетенных в искусную прическу волос. На ней было платье из алого сатина – шелковые рукава с буфами, низкий вырез; на цепочке, обвивавшей шею, висел золотой с чернью медальон, в центре которого был укреплен кусочек рога единорога, панацея от ядов.

Она казалась воистину неземным существом, и на миг Леонардо почудилось, что перед ним одна из аллегорических картин Сандро. Симонетта была воплощенной Венерой с полотна Боттичелли.

– Леонардо, отчего ты на меня так уставился? У меня вскочил прыщик на подбородке?

– Нет, мадонна, ты прекрасна.

– И я счастлива видеть, Леонардо, что у тебя на лице только следы синяков, – сказала Симонетта. – Сандро преувеличил размеры твоих увечий. Тем не менее ты должен обещать мне, что никогда больше не подвергнешь себя такому риску.

Леонардо поклонился, благодаря ее за доброту.

– Должен сказать, что Сандро сумел уловить суть твоей совершенной красоты в той картине, которую он мне показывал.

Щеки ее слегка порозовели.

– И что это за картина?

– Он зовет ее «Аллегорией Весны» и говорит, что она отчасти навеяна строками из одного труда Марсилио Фичино.

– Ты знаком с этим трудом?

– К стыду моему, нет, – ответил Леонардо.

– Ты так мало ценишь академиков?

– Боюсь, что их интеллектуальные исследования превосходят мои скромные возможности, – иронически проговорил Леонардо. – Однако навязчивая идея, в согласии с которой Сандро формирует каждую фигуру в своих картинах, – это ты, мадонна. Его изображение «Трех Граций» есть не что иное, как три разных положения твоего тела. Никто не может взглянуть на эту картину и тотчас же не влюбиться в тебя.

– Тогда, боюсь, это очень опасная картина.

Леонардо рассмеялся.

– Сандро мне о ней только говорил, – добавила она. – Он слишком робок, чтобы показать ее мне.

– Лишь потому, что он еще не закончил ее, мадонна. Знаешь ли, на самом деле он куда худший бездельник в живописи, чем я, однако вся дурная репутация досталась именно на мою долю.

Наступила очередь Симонетты рассмеяться; однако Леонардо чувствовал, что она пусть мягко и даже любовно, но обращается с ним как с дурачком. Помолчав немного, она сказала:

– Ты боишься подойти ко мне поближе? А что ты прячешь там, под шелком? Может быть, это картина, которую я так долго ждала?

Леонардо поклонился:

– Но в сравнении с ослепительным изображением Сандро твоей красоты мой скромный дар покажется темным.

Вновь она рассмеялась и протянула руки:

– Ну так дай мне ее, и я сама буду ее судьей.

Леонардо прислонил холст к стене перед Симонеттой и сдернул ткань, прикрывавшую его.

Симонетта подалась к картине, словно была близорука.

– Леонардо, – проговорила она, – твоя картина прекрасна. Ты все изменил с тех пор, как я в последний раз видела ее. Неужели я и вправду могу быть такой хрупкой и девственной? Мне кажется, я смотрю на женщину, какой хотела бы быть. Эта картина словно двуликое зеркало Синезия, которое отражает и горний мир, я наш собственный. А здесь… – она указала на почти геометрическое изображение деревьев и гор на заднем плаве, – здесь я вижу небесный пейзаж. И озарен он небесным светом.

Она улыбнулась, и Леонардо поразила ее улыбка – меланхолическая, однако сдержанная и немного загадочная. Он запечатлел в памяти эту улыбку, хотя и чувствовал себя так, словно оскверняет Симонетту, – ведь когда‑нибудь он напишет именно эту ее улыбку, а не саму Симонетту.

– Это просто край моего детства, мадонна.

Симонетта повернула к нему лицо и сказала:

– Спасибо, Леонардо.

– Лак еще не совсем высох.

– Я буду осторожна. Я не могу не трепетать при мысли, что лишь сейчас, теперь мне дано увидеть себя вот такой, на небесах, но я не позволю твоему волшебному зеркалу потемнеть, как в детской песенке.

– О чем ты, мадонна? – спросил Леонардо.

Она пропустила его вопрос мимо ушей и позвонила в колокольчик. Прибежал слуга, мальчик лет двенадцати.

– Отнеси эту картину в дом и позаботься о ней, – велела Симонетта мальчику, прикрывая холст. Обернувшись к Леонардо, она добавила: – Боюсь, что в воздухе пыль; как бы она не повредила твоей великолепной картине.

Когда мальчик ушел, Леонардо повторил свой вопрос, но Симонетта лишь покачала головой и сказала:

– Сядь рядом и обними меня.

Леонардо поглядел вниз, на улицы, лежавшие под стеной.

– Не бойся, – сказала Симонетта, – нас никто не увидит.

Она крепко обняла Леонардо, прижав его голову к своей груди, и он ощутил ее гладкую, чуть влажную кожу и жесткость парчи, вдохнул запах ее тела, смешанный с фиалковым ароматом духов. Дыхание ее было неглубоким, резким, и звук его, передаваясь от ее плоти в его ухо, усиливался, точно биение волн о скалы. Затем она притянула его лицо к своему, и Леонардо вновь ощутил влечение к ней; но вдруг Симонетта судорожно закашлялась. Она рванулась из его объятий, словно оскорбившись; но Леонардо удержал ее и вновь крепко обнял. Она кашляла, тяжело, с присвистом дыша, задохнулась и жадно хватала ртом воздух, пытаясь отдышаться. Тело ее содрогалось, изнемогая, с каждым новым приступом изнурительного кашля напрягаясь, точно тетива лука, и Леонардо чудилось, что внутри ее рвется что‑то немыслимо тонкое; ее слюна промочила его рубашку.

И не сразу он заметил, что слюна перемешана с кровью.

Когда кашель ослабел, Симонетта отстранилась. Глаза ее были зажмурены, словно она сосредоточилась на чем‑то, словно усилием воли она могла преобразить себя в фантом здоровья; именно это, подумал Леонардо, она и делала. Она вытерла мертвенно‑бледное лицо и промокнула губы алым платочком, на котором не были заметны пятна крови.

Симонетта прямо взглянула на Леонардо. Глаза ее блестели, точно из них вот‑вот хлынут слезы; и Леонардо понял, что Сандро, конечно же, прав. Ее глаза, синие и чистые, как море, были обиталищем призраков. Ему вообразилось, что он смотрит сквозь прозрачную вуаль, что она потеряна для него, потеряна для всего мира.

Миг спустя Симонетта стала собой – уравновешенная, но все же смущенная. Она крепко сжала руки Леонардо; ее ладони, в отличие от его вспотевших рук, были сухими.

– Не спрашивай меня, Леонардо, теперь ты знаешь все.

– Мадонна, я…

– А я испортила твою одежду, но она, в конце концов, темная, как мой платок, и кровь будет не так заметна.

– Это не важно, – сказал Леонардо. – Принести тебе чего‑нибудь выпить?

– Сандро сказал тебе все, – проговорила Симонетта, сохраняя, однако, вопросительную интонацию. – Нет, вероятно, не все, милый Леонардо.

– Я не желаю играть в такую игру, – сказал Леонардо.

– Но ведь такова природа всех человеческих отношений, не так ли? – улыбнулась она.

Краска вернулась на ее лицо – теперь оно было, по крайней мере, просто бледным. Однако глаза ее горели глубинным бледно‑синим пламенем.

– Что же в таком случае сказал тебе Сандро?

– Ничего, мадонна, разве только что он тревожится о тебе.

– Я скоро уйду. – Она засмеялась, и этот смех заледенил кровь Леонардо. – В сущности, мой дорогой друг, я уже ушла.

– Ты, мадонна, нуждаешься в отдыхе и, вероятно, в перемене места жительства. – Леонардо чувствовал себя неуютно, точно рыба, вынутая из воды. – Тебе надо бы вернуться за город и не дышать пагубными городскими испарениями.

– А говорил ли тебе Сандро, что я не выпустила этот его совершенный образ? Я взяла его себе как утешение.

– Я не понимаю, – пробормотал Леонардо.

– Ну конечно же понимаешь. – Симонетта положила голову ему на плечо. – Что страшного в том, что я задохнусь от любви, если я все равно скоро должна умереть? Моя душа вечна, не так ли? Очень скоро на меня падет тень смерти. В моем небесном вознесении я буду молиться за тебя, Леонардо. И за Сандро. Но, Леонардо, не боишься ли ты, что я что‑то украду у тебя, как украла у Сандро?

– Симонетта…

– Что же ты не улыбнешься, друг мой? – спросила она, заглядывая в его лицо. – Твоей душе и твоим идеям ничто не грозит.

– Меня это не забавляет, – сказал Леонардо, высвобождаясь из ее объятий.

– Бедный Леонардо, – мягко проговорила она. – Я чрезмерно взволновала тебя. Я боюсь умирать. Мне страшно быть одной.

– Ты не умрешь, мадонна, по крайней мере пока не настанет естественный срок твоей кончины. И у тебя нет нужды быть одной.

– В обоих случаях ты не прав, Леонардо.

– Откуда ты знаешь?

Симонетта печально улыбнулась:

– Может быть, мне было видение.

– А как же Великолепный?

– Он ничего не знает, даже того, что я кашляю. Вот почему в последнее время я не могу видеться с ним часто, и я боюсь, что его и Джулиано это огорчает.

– Тогда позволь им заботиться о тебе.

– Не хочу. Пусть они запомнят меня красивой, если я и сейчас еще такова, а не такой, какой я стану. Я люблю и любила их обоих, как люблю Сандро. – Помолчав, она добавила: – Я пустила его в свою постель.

Леонардо был потрясен.

– Так он знает… все?

– О нас и о моей болезни – да, конечно. Но я заставила его поклясться никому не говорить, что я скоро умру. – Симонетта рассмеялась. – Я сказала ему, что мои соглядатаи повсюду, что он не может довериться никому, даже тебе, милый Леонардо; что, если я узнаю, что он пал жертвой влияния Сатурна, я закрою перед ним двери моего дома.

– Ты же боишься, что он от этого опять захворает? – спросил Леонардо.

– Я не допущу, чтобы с ним случилась беда. Он любит меня, как никто другой; я могу хотя бы подарить ему эти дни. Но все равно он будет страдать. И ты, дорогой мой Леонардо, останешься с ним, чтобы позаботиться о нем. Ты ведь сделаешь это?

– Конечно.

– Тебе не должно показаться порочным, что я хочу прежде, чем умру, привести в порядок свою жизнь, оплатить долги и, быть может, исполнить небольшую епитимью. Это так же естественно, как отношения между людьми.

– Именно для этого ты меня и позвала? – спросил Леонардо.

– Возможно, – ответила Симонетта. – Но ты, кажется, сердит, Леонардо. Ты сердишься на меня?

– Нет, – сказал Леонардо, – конечно нет. Я просто…

– Потрясен? – перебила она.

– Не знаю, – пробормотал он, смешавшись. – Я чувствую себя таким беспомощным и бессильным.

– Я обычно действую на мужчин совсем не так.

Симонетта лукаво улыбнулась ему, и Леонардо наконец улыбнулся в ответ. Напряжение между ними исчезло; они обнялись и некоторое время молчали. Леонардо безмолвно восхищался гривой роскошных золотых волос Симонетты. Она была так близко; он легко мог влюбиться в нее, как это случалось с большинством мужчин, имевших честь ее знать. Но даже сейчас он не мог не думать о Джиневре, и как бы сильно он ни желал Симонетту, душа его мучительно тосковала о Джиневре.

– А теперь, Леонардо, – проговорила Симонетта почти шепотом, – ты должен рассказать мне о своем полете в небеса, потому что я знаю только то, что слышала от других.

Однако их мечтательное уединение было прервано отдаленным тихим стуком.

– Это, должно быть, что‑то важное, иначе бы Лука не стал нас беспокоить, – сказала Симонетта.

Она дала знак слуге войти – это был тот самый мальчик, который унес в дом картину Леонардо.

– Вы хотите, чтобы я говорил шепотом, мадонна? – спросил он, покосившись на Леонардо – чужака – и быстро опустив глаза. Он держал в руках небольшой сверток из тисненного золотом бархата и явно нервничал.

– Разумеется нет. Я не учила тебя таким плохим манерам, Лука. Что ты принес?

Он передал сверток Симонетте и добавил:

– Вы сказали, мадонна, сообщить немедля, если Великолепный…

– Он здесь?

Леонардо похолодел от страха: если Первому Гражданину закрыт доступ в эти личные покои, какое извинение найдет он, Леонардо, тому, что оказался здесь?

– Нет, мадонна, его слуга принес пакет. Мне не нужно было беспокоить вас?

– Нет, Лука, я тобой весьма довольна. А другой наш гость уже здесь?

– Да, мадонна.

Симонетта кивнула.

– Теперь оставь нас.

Она принялась читать записку, лежавшую в свертке.

– Мадонна, все ли в порядке? – тихо спросил Леонардо.

Он предпочел не допытываться, кто этот другой гость Симонетты. Воображение рисовало ему нетерпеливого и влюбленного Сандро, который дожидается ее в спальне.

– Да, конечно.

И Симонетта развернула сверток, в котором оказались три спаянных вместе золотых кольца, в которые были вставлены бриллианты – личный геральдический знак Лоренцо, символ силы и вечности.

– Они прекрасны, – сказал Леонардо.

– Да, – прошептала она. – Лоренцо всегда носил их на пальце. Его жена наверняка заметит их отсутствие.

– Боюсь, мадонна, ты подвергаешь Сандро нешуточной опасности.

– И тебя тоже, – сказала Симонетта.

– Этого я не имел в виду.

– Знаю, Леонардо, но ты прав. У Лоренцо везде свои глаза и уши, и, боюсь, чересчур много их направлено на этот дом. – Она тихо засмеялась. – Но я не смогу долго удерживать его на расстоянии – это невозможно, потому что, как пишет он в своей записке, он намерен завтра после обеда осадить мою крепость. По правде говоря, мне его недостает. Я люблю его превыше всех на свете. И скажу ему это, если только не умру прежде.

– Ты не умрешь! – упрямо сказал Леонардо.

– Это было бы чудом. – Симонетта искоса глянула на него и прибавила: – Не то чтобы я не верила в чудеса, ведь я сама сотворила одно для тебя.

– О чем ты говоришь? – спросил Леонардо, но Симонетта прижала палец к его губам.

– Чудо надлежит вкушать, а не пожирать, как голодный пожирает мясо. – Она придвинула свое лицо совсем близко к его лицу и спросила: – Чего ты жаждешь превыше всего в мире?

Леонардо залился румянцем.

– Джиневру, не так ли?

– Да, – прошептал Леонардо.

– Она здесь.

Глава 10