О любви

Хочу рассказать вам о тех необычных проявлениях любви, которые видел сам.

Во‑первых, конечно, доктор Минусинский – и такого подонка можно полюбить. Медсестра Лидочка, что называется, была без ума от Вольдемарыча.

Муж ее года два назад отбыл искать лучшей доли, забыв сообщить свой новый адрес. Об алиментах он тоже позабыл. Родители Лидочки жили далеко, а здесь оставалась бабушкина квартира, которую было жаль продавать. Так и жила она, в большой квартире, но без мужчины. Как только очередной ухажер узнавал, что очаровательная женщина воспитывает двух прекрасных детей, то исчезал в утренней дымке, забыв проститься.

Но Петя Минусинский вошел в дом Лидочки не только как любовник, но и как хозяин. И Лидочка впервые за два года почувствовала себя защищенной.

Второе увольнение за год серьезно ударило по психике Вольдемарыча. Он сказал главному врачу, что переходит к военным, но на деле не стал утруждать себя поисками новой работы.

Утешался Петя алкоголем. Не знаю, на какие деньги он пил – то ли больным вернул не все, что взял, то ли пропивал расчет и новогоднюю премию, но факт оставался фактом. Вольдемарыч запил.

Новогодние праздники, как всегда, были горячим временем. Да, нас теперь было больше, работать стало легче, но я все равно не терял бдительности.

Как‑то ночью, закончив операцию у пациента с острой кишечной непроходимостью, я задержался на посту, выписывая назначения. Дежурная медсестра Лидочка села рядом и, тяжело вздохнув, сказала:

– Дмитрий Андреевич, я понимаю, что сейчас не время, уже два часа ночи, вы устали, но мне очень нужно с вами поговорить. А вы все время на операциях.

– Ну, Лидочка, нынче праздники, урожай, ты ж не первый год у нас, сама знаешь.

– Я понимаю, поэтому можно мне с вами сейчас поговорить?

– О Минусинском?

– Да! Я знаю, что он подлец, но я его люблю и не могу видеть, как он страдает!

– О, Петя еще и страдать способен? Тала‑ант, – усмехнулся я.

– Вы не знаете его! Он не совсем плохой человек. Знаете, как его мои дети полюбили!

– Лида, хватит лирики, – оборвал я медсестру. – Насмотрелся я на твоего Минусинского. Чего ты хочешь?

– Возьмите его обратно, пожалуйста!

– Нет.

– Ну, пожалуйста! Он же без работы совсем сопьется! Вчера его возле магазина люди подобрали, пьяный лежал, чуть не замерз!

– Лида, не дави на жалость. Доктор Минусинский подлец, каких свет не видывал! Ты знаешь, чем он занимался?

– Знаю, он мне рассказал, что он деньги у больных вымогал и вас подставлял, говорил, будто вы его заставляете.

– А он говорил, у кого он вымогал? У пенсионеров, живущих на крохотную пенсию. У колхозников, которые по пять лет зарплаты не видят. У таких, как ты, матерей‑одиночек! Последняя ограбленная им – сельская училка, которая одна тащит семью; муж у нее инвалид и дочка, которую надо кормить, учить и одевать. А твой хороший Минусинский вытянул у нее годовую зарплату! Это он тебе рассказал?

– Нет, – вздохнула Лида и заплакала.

Улыбаясь, на пост медсестер облокотился Иван:

– Ой, а кто это у нас Лидочку обидел? Уж не заведующий ли?

– Нет, я просто так плачу.

– Ну‑ка колитесь, что у вас тут произошло? Не люблю, когда такие хорошенькие девушки расстраиваются. Говори, вдруг помогу чем?

– Не поможете, – вздохнула Лида. – Только Дмитрий Андреевич сможет.

– А, понятно, – нахмурился Рябов. – Опять за Упыря просишь?

– А уже просила? – насторожился я.

– Да, на прошлой неделе, меня, чтобы я с тобой поговорил насчет Петьки. А я отказал. Слушай, Дима, может, и правда возьмешь его назад? – неожиданно предложил анестезиолог. – Смотри, как Лидочка убивается.

– Дмитрий Андреевич, миленький, – медсестра вытерла глаза носовым платком. – Пожалуйста, возьмите Петю обратно!

– Ну вы вообще! – Я развел руками. – Как вы себе это представляете? То он увольняется, то снова устраивается – у нас тут детский сад или все‑таки больница?

– Лехко! – оживился Иван. – Он же не по статье уволился, а по собственному! Ты подойди к главному, поговори, скажи, что у того с вояками не вышло, назад к нам хочет, и убеди взять.

И вы будете смеяться, но я поддался на их уговоры.

– Ладно. Лида, скажи своему милому, чтобы после праздников заглянул ко мне, только трезвый. И если сам попросит – замолвлю словечко перед начальством. Но только на поликлинику; в стационар не возьму! И только с испытательным сроком.

– Спасибо, Дмитрий Андреевич! Спасибо, Иван Григорьевич! – обрадовалась Лидочка. – Все передам, после праздников будет как штык!

– А мне за что спасибо? – удивился Рябов.

– За то, что помогли заведующего убедить!

– Смотри, Лида! Ты вот за него хлопочешь, а как думаешь, случись что, он не сбежит от тебя?

– А и не знаю, и знать не хочу: сейчас‑то он мой! – выпалила девушка.

После старого Нового года в отделении появился Минусинский. Теребя в руках шапку, он попросил простить его и принять на работу.

– Петя, хоть ты, конечно, и гад, но Лидочку жалко, любит тебя стервеца. Вот ради нее и берем! Пойдешь на прием, вместо Ветрова, а Юру я перемещаю на отделение, будет старшим ординатором. Я с главным врачом разговаривал, он тебя возьмет, но с двумя условиями.

– С какими? – с дрожью в голосе спросил Минусинский.

– Первое: испытательный срок – полгода. Если хоть одно замечание будет, то увольняем без всякого объяснения. И второе, если ты, поганец, хоть копейку с кого возьмешь, то все, пеняй на себя! Ясно!

– Да, ясно!

– И еще одно условие, уже мое. Если ты, Петя, хоть один донос на меня главному настрочишь, то в тот же день отсюда вылетишь! Усек?

– Усек, – еле слышно прошептал кляузник.

На приеме Петя показал себя хорошим доктором, больных не обижал, и те ему даже написали несколько благодарностей в специальный журнал. Через три месяца я начал иногда брать Минусинского ассистентом на свои операции, но особо его этим не баловал. Потом разрешил ему дежурить с правом выполнения небольших операций. Но объемных вмешательств хирург Минусинский в нашей больнице больше не выполнял. Со временем он стал улыбаться и распрямил спину, но никогда не забывал своего места. Лидочка радовалась.

Но как говорится, горбатого могила исправит. Не прошло и года, как Петя снова с кого‑то «снял» деньги. До скандала не дошло, он написал заявление и уволился по‑тихому. Подробностей я не знаю – был в это время в очередной командировке в N‑ске.

Когда я вернулся назад, Пети уже и след простыл. Поговаривали, что он сошелся со своей прежней женой. Сплетни я не любил, поэтому просто порадовался, что Вольдемарыча с нами больше нет. Лидочку только жалко, очень уж она по нему рыдала, полгода забыть не могла мерзавца.

Видал я и людей, давно живущих вместе и вполне счастливых и делавших странное, как они сами считали, от великой любви. Судите сами.

Молодой армянин, инженер, просит именно меня осмотреть его жену. Смотрю. Красивая полногрудая девушка с прекрасными черными волосами, рассыпавшимися по ее изящным плечам, и печальными глазами, в которых читается боль.

– Доктор, вот моя жена, но она пока по‑русски не говорит, я ее только две недели назад из Армении привез, – объясняет мужчина.

– Тебя как звать?

– Меня Ашот, а ее Мегрануш, что значит «сладкая как мед».

– Ну и что, Ашот, с твоей Мегрануш случилось?

– Месяц назад родила сына, все нормально было. Я сам здесь живу, у дяди свой колбасный завод, и я там главным инженером работаю. Ну, решил и жену, и сына к себе забрать.

– Не рановато?

– Не знаю, я ее люблю! Скучаю без нее! Вот и привез, мы же на самолете, не на поезде!

– Понятно, суть проблемы в чем?

– Дней десять назад у Мегрануш заболела правая грудь. Мы к детскому врачу сходили, она сказала молоко сцеживать и этой грудью не кормить, а хуже станет – к вам обратиться.

– Именно ко мне?

– Ну да, так и сказала: если что, идите к хирургу Правдину! – Он что‑то добавил по‑армянски своей жене, та покраснела и стала снимать платье. – Она стесняется, – пояснил Ашот.

Раздевшись, красавица руками прикрыла груди. Я знаками попросил ее завести руки за голову, муж продублировал мою просьбу на армянском языке. Картина оказалась неприглядной: у Мегрануш было гнойное расплавление правой молочной железы, именуемое маститом.

Кормящие часто страдают маститом. А у Мегрануш была самая сложная форма воспаления – ретромаммарный послеродовый мастит; гнойник был расположен за молочной железой. При такой форме заболевания воспаление может расплавить переднюю грудную стенку, попасть в плевральную полость и осложниться гнойным плевритом. Необходимо было срочно прооперировать женщину.

– Ашот, а температура была? – уточнил я.

– Да, была! Три дня до 40 градусов поднимается.

– У твоей жены серьезное заболевание молочной железы, гной там скопился. Необходимо немедленно оперировать. Пила, ела давно?

– Утром чаю попила, с час назад, а что?

– Надо чтобы от последнего приема пищи до операции прошло не менее трех часов. Два часа подождите, или здесь, или домой пока съездите.

– Так, а зачем ждать? – не совсем понял Ашот. – Сейчас сразу нельзя?

– Нет, дадут наркоз, может возникнуть рвота, пища попадет в трахею, начнется воспаление легких.

– Слушай, какой наркоз, а?

– Обыкновенный, общий.

– Не надо наркоз, так делай, под местным, она потерпит, – предложил любящий муж.

– Ашот, под местной анестезией вряд ли получиться, гнойник за грудью расположен, сзади! Понимаешь?

– Понимаю, и в чем проблема?

– Да не делают такие операции под местной анестезией! У нее груди большие, нужно хорошую ревизию сделать, чтоб затеков гнойных не оставить.

– А где делают?

– Я не понял, Ашот, ты же инженер, человек с высшим образованием, а ведешь себя как дикарь!

– Почему как дикарь?

– Да потому что от наркоза отказываешься! Дадим маску, прооперирую, пять минут – и все готово!

– Нет, доктор! Или под местной, или никак!

– Ашот, я смотрю, ты свою жену совсем не любишь, не жалеешь. Это ведь такая боль! Я только осмотрел, а она уже чуть не плачет!

– Ничего, потерпит! Я рядом буду стоять, при мне кричать не посмеет!

– Да почему ты не хочешь, чтобы мы ее под наркозом оперировали?

– Наркоз – это очень опасно, у меня брат троюродный помер от него!

– Так от новокаина быстрее можно помереть, его при таком диагнозе не менее пол‑литра надо!

– Нет! – заупрямился армянин. – Под наркозом не дам!

Уехал Ашот, увез сладкую как мед Мегрануш искать хирурга, готового под местной анестезией избавить красавицу от ретроммарного мастита. А разыскал или нет – не ведаю, к нам больше не заглядывал.

У человека в течение жизни может быть не один супруг. Поэтому недостаточное внимание и заботу хоть как‑то можно понять: ну не родные люди друг другу, что поделать. А вот наплевательское отношение родителей к детям и детей к родителям – чем объяснить?

Час ночи – традиционное время для вызова врача. С доставившего меня уазика прямиком иду в хирургию, туда привезли молодую мамашу и ребенка с болями в животе. Вхожу в палату. На кровати лежит маленький ребенок, восьми месяцев от роду.

Безжизненные глаза открыты, на маленьком лице застыло страдание, малыш не плачет и не стонет, полная апатия и равнодушие к окружающему миру. Невооруженным глазом видно, что ребенок тяжело болен.

– Что случилось? Сколько болеет? – спрашиваю у матери.

– Вы знаете, доктор, животик у нас болит, и уже больше суток, похоже, – спокойно отвечает та.

– Когда точно заболел, с чего все началось, как протекали боли? – продолжаю расспрос, чтобы как можно полнее собрать историю заболевания.

После приступаю к осмотру. Точно, инвагинация! Причем настолько запущенная, что необходимо срочно оперировать.

Инвагинация – внедрение одного участка кишки в другую. Чаще встречается, когда тонкая кишка «уходит» в толстую в месте ее анатомического перехода, то есть в илиоцекальном углу. И как правило, это в большинстве случаев случается у детей до года, пик приходится на возраст от шести до девяти месяцев. Педиатры считают причиной инвагинации ранний прикорм.

Есть вариант безоперационного устранения инвагинации – дезинвагинация, но я в своей практике ее не применял. Для дезинвагинации нужны определенные условия. Во‑первых, родители должны обратиться за помощью сразу же, как ребенок заболел. Во‑вторых, нужен специальный наконечник с обтуратором и резиновая груша. Наконечник вводят в задний проход ребенка и грушей в кишечник закачивают воздух, который и расправляет инвагинацию.

Но у нас не было такого оборудования, да и время ушло. У ребенка отекли кишки, теперь их можно было расправить только руками во время операции.

Основной клинический симптом инвагинации – это боль. Совершенно здоровый ребенок внезапно начинает кричать, корчиться, срыгивать и отказываться от пищи. Это симптомы многих заболеваний, но здесь есть одна особенность – цикличность. Боль возникает в тот момент, когда один отдел кишки начинает внедряться в просвет другой, вышележащей кишечной трубки. Представьте себе, как удав медленно заглатывает кролика. При инвагинации происходит примерно то же самое, только «кролик» – тонкая кишка – сам идет в пасть «удава» – толстой.

Кишка не может постоянно внедряться, она посылается вперед сокращениями собственной гладкой мускулатуры, то есть перистальтической волной, которая длится несколько минут. И все это время ребенок кричит. Как только сокращения ослабевают – боль стихает, ребенок успокаивается, начинает играть, смеяться, сосать соску и т. п. Но спустя 20–30 минут новая перистальтическая волна продолжает «загонять» кишку дальше, боли возобновляются с новой силой, и ребенок вновь начинает кричать. Боли идут схватками, и чем меньше временной промежуток между схватками, тем хуже прогноз. Присоединяется рвота, вздутие живота, перестают отходить газы, развивается кишечная непроходимость. Когда внедренная кишка отмирает, а вместе с ней и нервные окончания, боли притупляются, и в просвет кишки начинает пропотевать кровь из‑за застоя кровеносных сосудов.

Вот именно кровь на своей перчатке я и обнаружил, когда мизинцем исследовал прямую кишку больного. «Характерный признак гангрены кишечника. Это же какие железные нервы надо иметь, чтоб больше суток слушать, как твой ребенок кричит? Причем не просто кричит, орет благим матом, да еще с завидной периодичностью из‑за спастического характера болей». Я не удержался и спросил мамашу:

– А вас не тронуло, что ребенок ваш сутки напролет орал?

– Да нет, я и значение особого не придала, у него и раньше животик болел. Я уши заткнула, и все! Думаю, пускай себе кричит! А потом смотрю, и успокоился.

– Ну да, когда у него некроз кишечника начался, – холодно кивнул я.

– А что это такое – «некроз»? Я, простите, не медик, я бухгалтер.

– Некроз – это гангрена органа, омертвение.

– Ой, и что, мой мальчик может умереть?

– Может.

– А что же делать, вы можете его спасти?

– Попробуем.

Операция была сложной. Нам пришлось удалить правую половину толстой кишки и часть тонкой. Но послеоперационный период протекал гладко, ребенок поправился. У детей редко бывает «затяжное» выздоровление, они либо быстро поправляются, либо не выживают.

Хорошо, что в этом случае все закончилось благополучно. Материнская «любовь» стоила малышу половины кишечника.

Обычно в таких случаях нам удавалось обойтись без резекции, мы просто расправляли кишки, вытаскивали внедренный фрагмент, подшивали его к брюшине, чтобы больше не вворачивался, и все.

Довольно типичная травма у маленьких детей – вывих плечевого сустава. Причина довольно банальна: родители тянут раскапризничавшегося ребенка за руку, а чадо упирается:

– Не хочу! Не пойду!

– Нет, ты у меня пойдешь! – родитель продолжает тянуть руку.

Хрусть – и вывих, и спасибо, если без сопутствующего перелома.

Ну что тут скажешь? Тяжела родительская любовь!

И не поймешь, что здесь хуже – недостаток внимания или его избыток.

– Дмитрий Андреевич, помогите нам снять швы! – обратилась ко мне молодая хорошенькая женщина.

– Кому «вам»? – удивился я необычности просьбы.

– Моему мальчику, он на прошлой неделе порезал коленку, в соседнем районе ее зашили, теперь требуется снять швы.

– Ну мадам, при всем уважении к вам и вашей красоте я вряд ли смогу вам чем‑то помочь.

– Но почему?

– Потому что я заведующий отделением, а не врач поликлиники. Идите на прием, там вам, то есть вашему мальчику, – снимут швы. Я другими делами занимаюсь.

– Простите, но мы уже были на приеме, и нас отправили к вам, сказали, что только вы имеете право разрешить наркоз.

– Наркоз? Для снятия швов? – Я не поверил собственным ушам. – Чтобы удалить несколько скользких шелковых ниток? А сколько лет вашему мальчику?

– Шестнадцать! Но мы хотели бы, чтоб вы под наркозом сняли.

– Что за ерунда! Взрослому парню наркоз, чтобы снять швы? Никогда ничего подобного еще не видел!

И я пошел вниз.

– Вольдемарыч, в чем дело? Ты что ко мне со всякой ерундой отправляешь? – набросился я на Минусинского. – Что думаешь, мне заняться больше нечем, кроме как швы под наркозом снимать?

– Шеф, ты не кипятись, но тут особый случай. Мы пробовали, не получается.

– Что значит не получается? Где ребенок? Сейчас будет вам мастер‑класс, бездельники.

Пациент оказался довольно упитанным парнем, у которого уже начал пробиваться пушок над верхней губой.

– Проходи в перевязочную и показывай!

Мальчик продемонстрировал «страшную» рану на коленном суставе, длиной не более двух сантиметров, ушитую тремя стежками.

– Вы что, издеваетесь? – возмутился я. – Не можете снять три шва? Наркоз вам подавай!

– Шеф, не можем! – заключил Минусинский. – Всяко пробовали, не дает!

– Учитесь! – поучительно сказал я. – Мальчик, как тебя звать?

– Вова Бякин.

– Вот что, Вова, я сейчас возьму в руки вот эти ножницы и этот пинцет и аккуратненько срежу вот эти ниточки, больно не будет. Договорились, Вова?

– Да, договорились, только я боюсь.

– Все, сиди тихо и не дергайся, – проговорил я и склонился над ногой мальчика.

– А‑а‑а! – неожиданно заорал Вова и довольно чувствительно лягнул меня в живот.

– Так, а ну, кто тут есть, быстро навалились на этого Вову, и держим! – разозлившись, скомандовал я.

Все, кто был в тот момент в комнате – Минусинский, медсестра, санитарка, мама и папа мальчика, – пришли мне на помощь. Вова орал и выгибался так, как будто его хотели посадить на кол, а не снять каких‑то злосчастных три нитки. Промучившись так минут пять, я дал отбой.

– Вова, ты что же так орешь и вырываешься? – устало обратился я к мальчугану. – Это же совсем не больно!

– Я боюсь! – отрезал Вова.

– Мама, а как вы швы ему умудрились наложить? Тоже под наркозом?

– Да, конечно! Он еще уколоть себя не дал, пришлось маску ему давать!

– Ну что, шеф, даешь добро на применение наркоза? – поинтересовался Вольдемарыч. – А то Иван меня не послушает.

– Даем, а куда деваться! Похоже, ваш мальчик станет единственным подростком, которому сняли швы с кожи под наркозом. Мы детям в два года без наркоза снимаем, и то они так себя не ведут. Вы что с ребенком сделали? Кого вы из него воспитали?

Швы мы, конечно, сняли, но ответа на свой вопрос я так и не получил.

Глава 23