История первая, об искусстве жеста 1 страница

Пролог

ПОЛНЫЙ КОТЕЛОК ПАТРОНОВ

Александр Зорич

Посвящаю эту книгу городу-герою Москве и моему второму миллиону долларов

— Вольно! — гаркнул полковник Буянов, окинув плац суровым, но справедливым отеческим взором.

Восемьсот чудо-богатырей — боевой состав отдельного миротворческого полка «Знамя дружбы», — отработав команду, оживленно всколыхнулись. Полковника Буянова они видели впервые, но много о нем слышали. В основном плохого и очень плохого: подносит в бороду, скандалит, дерет три шкуры с сержантского и офицерского состава.

Полковник Буянов тем временем продолжал:

— Есть мнение, что пришла пора кое-что подправить в нашей ёкарной консерватории, — в задних рядах прокатился смешок. «Консерваторией» полк «Знамя дружбы» раньше никто не называл. Вот «борделем», «шарашкой», «болотом» — это пожалуйста. — Что именно подправить, спросите вы? А я вам скажу! Вместо хаоса под названием «Зона» мы сделаем порядок под названием… — Полковник Буянов замялся, как бы подбирая словцо позабористей. — Без названия. Просто порядок — и все.

Офицерский состав навострил уши. Это что же получается, Зону решено ликвидировать? Или как понимать это: «Сделаем из хаоса порядок»? Но спросить напрямую никто не решался. Дозволения ведь никто не давал. Армия — она на то и армия, чтобы говорить только после того, как тебе разрешат.

Выдержав паузу, чтобы насладиться произведенным эффектом, Буянов продолжал:

— А чтобы сделать из хаоса порядок, всем вам, воины, придется крепко попотеть…

С этими словами полковник приосанился, упер кулаки в бока, набрал в легкие воздуха и загремел уже во всю мощь своего командирского голоса:

— Итак, слушайте распоряжение по части! Полк переводится на положение боевой готовности номер один. Поскольку вы тут в своем болоте уже начали забывать азы устава гарнизонной службы, напомню, что «готовность номер один» означает полное прекращение всех действующих отпусков, запрет увольнительных, отмену культмассовых мероприятий и прочий геморрой для солдата. Также приказываю: инвентаризировать всю матчасть и привести в полностью боеготовое состояние не менее семидесяти процентов боевой техники…

«Ох-ты-ж-бл… — печально вздохнул и хрустнул суставами при словах „полностью боеготовое состояние“ майор Татарчик, зампотех полка. — Да у нас такой боеготовности по технике не было даже в тот день, когда полк сформировали! Семьдесят процентов! Шутка сказать!»

«Бл-лин! Значит, субботняя дискотека в Чернобыле-7 отменяется! Эх, так и не узнает эта Людка, как сильно я ее люблю», — досадливо поморщился рядовой Герсёнок.

Мысли, очень похожие на мысли рядового Герсёнка, посетили значительное число бойцов. Разве что женские имена различались. Где у Герсёнка была Людка, у других томно вздыхали Кристины, Наталки и Танюхи.

Но имелись и те, кто словам полковника обрадовался.

Самбист-разрядник ефрейтор Тихвинский давно тосковал по настоящему делу и, главное, вкрай задолбался учить этих салабонов «приемчикам» и прочей рукопашке. В конце концов, не за этим он продлевал контракт с родной российской армией, чтобы день за днем кормить комаров и выслушивать байки о том, как якобы сказочно обогащаются сталкеры, которые ходят в Зону. Мол, у каждой отмычки после трех рейдов уже новый «мерин», а у бывалых так и вообще пентхаузы — у кого на Крещатике, а у кого и на Чистых прудах…

Кроме Тихвинского радовался также лейтенант Чепраков. Полковник Буянов сказал, что накрылись увольнительные? С точки зрения Чепракова это было здорово. Поскольку в свою увольнительную он собирался к зубному, латать дыру в коренном зубе.

Стоматологов Чепраков, как и все прогрессивное человечество, люто ненавидел с детства, а от одного вида бормашины сразу же терял сознание! Между тем зуб болел не так уж сильно, временами и вовсе не болел, то есть вроде как обещал вылечиться самостоятельно, ведь всем известно, что так иногда бывает… Короче, да здравствует боевая готовность номер один!

Ну а подполковник Октябрев радовался Буянову лично, вне зависимости от заявленной программы развлечений: Витьку он знал еще с училища. Парень он был крутого нрава, драчун страшный и охальник, но в душе добрый и справедливый. При таком и по службе можно продвинуться, и Отечеству принести пользу немалую. Не говоря уже о том, что наконец в орбите Октябрева нарисовался человек, с которым можно было по-настоящему душевно тяпнуть пятизвездочного!

Ну а сержант Юсов… Сержант Юсов радовался без всякой причины.

У окна штабного кабинета стояли двое: полковник Буянов и подполковник Октябрев.

За огромным столом с подробнейшей картой Чернобыльской Зоны Отчуждения сидели еще двое: майор Филиппов, начальник разведки полка, и капитан Никитин, исполняющий обязанности начальника оперотдела штаба. Исполнял он эти обязанности взамен майора Самойлова, которого десять дней назад на глазах у целой роты французского Иностранного Легиона сожрал на Речном Кордоне рак-гороскоп.

— Смотрю, твои забегали, — одобрительно осклабившись, кивнул Буянов, разумея происходящее за окном.

Там вся вторая рота в полном составе тюнинговала своих боевых коней — тяжелые бронетранспортеры БТР-100.

Бойцы расконсервировали полученные со склада сверхчувствительные детекторы аномалий, разработанные специально для бронетехники. Поисковый орган каждого детектора имел вид пятиметровой металлической дуги, которая на специальных кронштейнах и растяжках вывешивалась перед носовой частью бронеединицы.

Одни бойцы называли детекторы «серпами», другие — «бородой», но, как часто бывает, прижилось неточное слово «трал» — по аналогии с танковым минным тралом. Хотя, конечно, детектор не мог аномалии «вытралить» — он их только обнаруживал, а специальный компьютер, чьи терминалы монтировались перед водителем и командиром БТРа, рисовал по его данным картину аномалий, позволяя заранее получать информацию о зыбях, гравиконцентратах и трамплинах. Все эти аномалии могли достигать такой мощности, что представляли опасность не только для людей, но даже и для танков!

Кроме установки «тралов», бойцы были заняты еще много чем. Кто под бдительным сержантским оком приваривал к башне дополнительный кронштейн под гранатомет АГС-30, кто обновлял аккумуляторы, кто чистил ствол 20-мм автоматической пушки…

Ну а два вольнонаемных техника с ближайшего автосервиса дополняли штатные прожектора бронетранспортеров батареями навороченных галогенок. Ученые с Янтаря, совсем недавно обогатившиеся свежими данными, уверяли, что многие мутанты слепнут от света именно такого спектра.

— Забегали, конечно! Потому что тебя, Витек, забоялись, — отвечал Октябрев. — От тебя жареным мясом за километр пахнет.

— В смысле шашлыком? — недопонял Буянов.

— По правде говоря, человечиной! — подмигнул ему Октябрев.

Буянов засмеялся — шутка ему понравилась.

Да и была в этой шутке изрядная доля правды. Всего-то месяц назад Буянов стоял на берегу африканского озера Танганьика, а на отмели перед ним в рядок шипели и шкварчали две свежесбитые «Супер Пумы». И ох как разило оттуда жареной человечиной!

На «Супер Пумах», десантных вертолетах французского производства, спецназ диктатора Мгембе пытался прорваться на русский алюминиевый комбинат АЛА-4 — расположенный номинально уже в другом государстве, но кто и когда уважал в Африке чужие государственные границы?

Тогда «Супер Пумы» со спецназом не прошли. Из засады, организованной полковником Буяновым лично, по ним ударили в двенадцать стволов самоходные зенитные артустановки: пара «Шилок» и пара «Тунгусок».

Все прошло очень удачно и закончилось быстро. А почему? Потому что наставляемый Буяновым директор алюминиевого комбината, господин Шувалов, никогда не жалел золотых таньга на подкуп черных осведомителей, которые при дворе диктатора Мгембе просто-таки кишмя кишели…

Нужно сказать, в карьере полковника Буянова это был рядовой, особо ничем не примечательный эпизод. А среди примечательных числилось спасение от пиратов российского круизного лайнера в Зондском архипелаге, захват лидера венесуэльских сепаратистов по заказу тамошнего правительства (за эту операцию Буянову пожаловали роскошную виллу в Каракасе, на которой он, однако, так и не удосужился побывать), а также блистательная победа в молниеносной, но кровавой войне Верхнего Чада с Центрально-Сахарской Республикой.

Сладкие воспоминания полковника Буянова были прерваны капитаном Никитиным.

— Можно вопрос, Виктор Андреевич? — спросил капитан.

— Ну, — в свойственной себе лаконичной манере поощрил его Буянов.

— Вы это насчет Чернобыльской Зоны Отчуждения… серьезно?

— В смысле?

— Ну, вы на общем построении полка говорили… Мол, мы должны положить конец хаосу. Устроить порядок. То есть… уничтожить Зону? Это не шутка? Точнее, я хотел сказать, вы говорили о чем-то достижимом, ну то есть о чем-то, что нам предстоит достичь, или о некотором, так сказать, идеале? — по всему было видно, что капитан Никитин сильно волнуется.

— Это, товарищ капитан, совершенно секретная информация, — без тени улыбки ответил полковник. — Но с вами, как с начальником оперотдела, мне рано или поздно придется ею поделиться. Вам же все-таки планировать операцию. Все детали выверять.

— Вот именно, — побледнев еще больше, кивнул Никитин.

— Но прежде чем я отвечу на ваш вопрос, мне хотелось бы заслушать нашего разведчика номер один, товарища… Филиппова, если не ошибаюсь?.. — в ответ на вопросительный взгляд полковника майор кивнул. — Товарища Филиппова об оценке войск наших потенциальных союзников, — завершил фразу Буянов.

Филиппов был сухопарым высоким человеком лет сорока пяти с узким совестливым лицом постаревшего умника-отличника. Он сильно сутулился. Но Буянова это не смущало. Он знал: именно сутулость почему-то отличает многих хороших разведчиков.

Филиппов встал, хрустнул костяшками пальцев и заговорил — быстро, бесстрастно:

— В состав сил UNFORFOZIS по состоянию на первое мая сего года входят шесть национальных формирований и одно интернациональное… Если так можно выразиться о французском Иностранном Легионе. Национальные формирования: хорватский моторизованный батальон, немецкий сводный полк в составе двух воздушно-десантных рот и легкопехотного батальона, турецкий пехотный полк, наш родной, российский полк, украинский вертолетный полк и парагвайцы, едрить их за ногу… извините, — было видно, что по мере рассказа майор Филиппов потихоньку раскрепощается.

— С них и начинайте, с парагвайцев этих, — попросил Буянов.

— Слушаюсь. По бумаге их — два батальона, пятьсот двадцать человек. Фактически едва наберется триста. Под любыми предлогами эти черти бегут домой. Болеют, симулируют, все время у них дома то похороны, то жена рожает, то сестра… Будто без них в Парагвае никак не родить! Короче, на первый взгляд батальоны эти полный мусор. Но из пребывающих на Периметре трех сотен человек сорок настоящих бойцов наскребется. Это, как легко догадаться, разведывательный взвод и взвод снайперов. Под нашим руководством запрыгают как миленькие! Также, из очевидных достоинств парагвайского контингента — повара у них очень хорошие.

— Повара хорошие это здорово! Люблю все эти ихние блюда… Жареные морские свинки… цыплята по-креольски… пунши… Эх! Пальчики оближешь! На каком языке они хоть говорят там? На португальском?

— Нет, товарищ полковник. На испанском и гуарани, — ответил Филиппов.

— Ну гуарани, понятно, с пляжа, — отмахнулся Буянов. — А переводчик с испанского у тебя ведь в разведроте есть?

— Есть, — кивнул Филиппов. — Но насчет гуарани вы, товарищ полковник, погорячились. В парагвайском разведвзводе самые дельные ребята как раз из индейцев. Среди снайперов тоже. По-испански они очень слабо бельмесают. На уровне «Я есть студент, моя папа вождь, меня звать Умелый Бобер».

— И что делать? Где брать этих гуараней? В смысле переводчиков с нашего на ихний?

— В институте военных переводчиков есть любые кадры. Включая и таких, которые переводят с языка народности айну на язык берберов. Я уже послал запрос. Обещали завтра прислать специалиста.

— Дельно. — Буянов был приятно удивлен. — Что ж, тогда продолжаем наш виртуальный смотр.

— Сразу хотел внести ясность с французским Иностранным Легионом. Их продержали и, с моей точки зрения ошибочно продержали, два года на Речном Кордоне. То есть на самом опасном участке Периметра…

— Почему самом опасном? — перебил Буянов. — Там же целый укрепрайон выстроен, созданы очень высокие плотности огневого поражения… Я не прав?

— Все так, товарищ полковник. Укрепрайон, плотности… Но они потому и созданы, что Речной Кордон является единственным участком Периметра, который находится внутри Периметра. Иными словами, это передовой рубеж, созданный по левому берегу реки Припять, чтобы воспрепятствовать свободному перетеканию мутантов из центральных аномальных областей, близких непосредственно к бывшей Чернобыльской атомной электростанции, в направлении наиболее политически важного, нацеленного на Киев юго-восточного фаса Зоны. Соответственно, в тяжелых условиях последних лет, когда аномальные Выбросы стали особенно сильны, когда появились новые виды мутантов, удержание Речного Кордона представляет собой тяжелую тактическую и логистическую задачу.

— Прошу вас, товарищ майор, короче и доступнее. У нас мало времени.

— Короче и доступнее: легионеры на Речном Кордоне совсем озверели. Потери у них — адские. Моральный климат — за гранью. Пьянство и вовсе за порок не считается. Фиксировали среди них и клептоманию, и пироманию, и, извините, половые извращения…

— Неужели и впрямь все так плохо у них на Речном Кордоне? — Буянов нахмурился.

— И даже хуже, — кивнул Филиппов. — А мораль из этого такая: легионеры — ребята опытные, ко всему привычные, обстрелянные. Но они сейчас как перетянутая струна: ненадежные и непредсказуемые.

— Плохо. Ожидал более высокой оценки подразделений Легиона.

— Теперь турки и хорваты. Хотя лично мне хорваты не симпатичны, а турки симпатичны, уж очень я на лыжах в Бурсе кататься люблю, я должен признать, что ценность наличествующих турецких частей близка к нулю. В последнее десятилетие все по-настоящему боеспособные войска Турция держит в Курдистане, который, как вы знаете, не сильно лучше нашей Зоны, только на границе с Ираком…

— …И в сто раз больше! — наставительно подняв палец, ввернул Октябрев.

— И в сто раз больше как минимум, — согласился Филиппов. — Вот в Курдистане весь серьезный турецкий спецназ и воюет. А к нам турки, — продолжал он, обращаясь к Буянову, — отбирали бойцов исключительно по языковому признаку.

— Это еще что такое? У кого язык длиннее? — насторожился Буянов.

— Тех, кто русский язык понимает! Публика эта, как вы, наверное, догадываетесь, своеобразная — кто до армии таксистом работал при отеле, кто аниматором, кто продавцом…

— Могу себе представить, — скривился Буянов. — «Саша-Наташа! Сюда! Кожа-дубленки здесь!»

— Вроде того, да. Дисциплина у них, конечно, неплохая. И внешний вид тоже такой… правильный… боевой. Здоровые кабаны, лощеные. Кебаб кушают хорошо, три раза в день… Но в реальном деле они — чистая обуза.

— Я так и думал, — кивнул Буянов. — А хорваты?

— То же самое что турки, только католики.

— Понял, проехали. Осталась, значит, наша гвардия — хохлы на вертушках и бундесы… на чем, кстати, у вас тут бундесы?

— Да на своих аэротранспортабельных тарантасах. Кто на «Визелях», кто на «Фухсах»… А кто и на «Лухсах»…

— Вы сказали, десантуры у бундесов две роты? — уточнил Буянов.

— И батальон пехотный, легкий, — добавил начальник разведки. — Причем комплектность у них впечатляющая — девяносто два процента. Ну а тарантасов… — в этом месте капитан впервые заглянул в свой ПДА, — тарантасов у них… совокупно ходовых пятьдесят две штуки.

— Ну-у, бундесы это бундесы, — уклончиво сказал Буянов. В душе он был германофилом, но всегда стеснялся этого. — А сколько украинских бортов на крыле?

— Две дюжины боевых и одиннадцать транспортных.

— Непривычная асимметрия для миротворцев, — удивился Буянов. — Обычно транспортных и многоцелевых всегда больше. А тут наоборот.

— Непривычная, но объяснимая. Им восстановление боевой численности до штатной в начале года пробашлял через ооновские структуры скандально известный канадский миллиардер Севарен. Это было что-то вроде очередной благопристойной взятки украинскому правительству, которое ему в свое время подмахнуло бумаги на строительство внутри Зоны какой-то, что ли, дачи или исследовательского центра, хрен разберешь… А транспортные эскадрильи украинского авиаполка находятся в своем средневзвешенном состоянии. Несут потери. Ремонтируются. Отправляют машины на заводское восстановление. Кое-что им перепадает из наших нестроевых эскадрилий. Но все равно убыль машин значительная, компенсировать ее некому и нечем. Разве что попытаться Севарена снова подоить.

— А почему бы и не подоить? — с живым интересом осведомился Буянов.

— Да странный он какой-то. Чтоб не сказать сумасшедший. То у него летающая пирамида по объекту рассекает, то студнем полдачи ему затопит…

— Чем?

— Студнем, ведьминым. Аномальное вещество такое в Зоне есть. Пожирает и органику, и неорганику похлеще «царской водки».

— Свят-свят-свят. — Буянов шутейно отмахнулся, как бы испугавшись.

— Итак, подытожу сказанное. Мы можем использовать в активных наступательных действиях полторы тысячи бойцов, сто восемьдесят единиц бронетехники, девяносто ствольных артсистем калибра семьдесят шесть миллиметров и выше, двадцать четыре реактивных системы залпового огня, четыре тяжелых огнеметных системы и сорок вертолетов, из которых тридцать пять принадлежат украинскому полку, а еще пять — нам.

Полковник Буянов долго молчал, будто суммировал и умножал в уме. Наконец он резюмировал:

— Не так чтобы очень богато, — вздохнул он. — Но, с другой стороны, когда я геройствовал в Южной Сахаре, в иной день мы могли поднять только одну пару латаных-перелатаных Ка-52, а на штурм главного укрепрайона повстанцев я лично под расписку одалживал у охраны русского посольства бронетранспортеры числом три… Но, братцы, когда я всю эту скромную мощь направлял на врага, то чувствовал себя по молодости лет не менее чем маршалом Коневым на Берлинском направлении…

Присутствующие заулыбались. Всем троим было очевидно, что не так страшен черт, как его малюют, и что с этим самодуром Буяновым можно работать, нужно только приспособиться.

За окном тем временем стемнело и стало видно зловещее малиново-красное зарево, полыхающее вдали — над Четвертым энергоблоком бушевала обычная для этой поры года мезонная метель.

Глава 1. Плюс один в донжуанский список Тополя

Can you feel it, the energy, the heat the energy, the heat?

«Energy», The Prodigy

Эта история началась в сонное послеобеденное время, когда мне, Владимиру Сергеевичу Пушкареву, более известному в узких сталкерских кругах как Комбат, позвонил на мобильник бармен и скупщик хабара Любомир, гордость вольнолюбивого сербского народа.

— Володя, ты? — спросил Любомир вместо «здрасьте».

— Я, — отвечаю, — а ты думал кто? Ты же на мой телефон звонишь, а не на деревню дедушке.

— Оба моих дедушки горожане. И, между прочим, в пятом колене! — зачем-то обиделся Любомир. Он хоть и говорил по-русски как русский, однако же оттенки некоторых устойчивых выражений от него неумолимо ускользали. Например, про чеховского литературного страдальца Ваньку Жукова, которого истязали селедочной головой и который писал про то душераздирающие письма на трагикомичный адрес «На деревню дедушке», Любомир не подозревал. — И кстати, всякое бывает. Вчера звонил бродяге одному, Палпалычу, тоже на мобильный. А мне из трубки говорят: «Этот телефон больше не принадлежит Палпалычу, мы мобилу за долги у него забрали».

— Типун тебе на язык, Любомир. Не хотелось бы таких аналогий!

— Да какие аналогии, Володя? Я просто хотел, чтобы тебе стало понятно!

— Мне стало понятно, — вздохнул я. — Теперь скажи мне главное: чем обязан?

— Да Константин твой… — Любомир сделал многозначительную паузу.

— Костя? Тополь? Что с ним? — Я сразу встревожился, словно стальная пружина во мне распрямилась. Все же три дня Костю не видел — он говорил, что в Киев проветриться съездит. А за три дня в Киеве так можно напроветриваться!

— Да спит он!

— Костя? Спит?

Я посмотрел на свои навороченные часы, за которые Костя Тополь, бывший любовник бывшей жены минигарха, не отличающий турбины от турбийона, отвалил ни много ни мало десять тонн уёв. На часах было шестнадцать тридцать.

— Рановато, конечно, спать. С другой стороны, это у нас разве теперь наказуемо?

— Да ненаказуемо, конечно. Просто он у меня за столиком спит! Прямо в баре! Уже второй час. Сейчас народу не слишком много, но через полчаса будет аншлаг — у сталкера Мира день рождения, итить его двести! А Костя твой мало того, что весь столик занимает. Так еще и лежит в позе мертвеца, затраханного до смерти возбужденным по весне контролером!

— Любомир, дорогой, — начал я с несвойственной мне ласковостью, — я, если честно, не очень понял, в чем тут проблема. Костя, конечно, мой лучший друг, мы с ним напарники со времен гетмана Голопупенька. Но все-таки говорить о нем, что он «мой», как-то, видишь ли, нельзя. Это гей-парадом попахивает потому что. Я что Косте, мамочка? Жена? Спит — и пускай спит! Флаг ему в руки!

— Ты не понимаешь, Володя! Он спит так… Ну…

— Любомир, ты что, с перепою? — Я все больше распалялся. — Ты говоришь, Костя спит? Так почему бы тебе, Любомир, не разбудить его, а?!

— Не горячись, Вова. Я пробовал его будить. Не будится!

— Так облей его, мать твою, холодной водой из ведра! Сразу встанет, как лист перед травой!

— Я обливал! Не помогает!

— Тогда как следует сунь ему в челюгу! Пару раз! Он когда на ринге зарабатывал, и не такое терпел!

— Вова, ты не понимаешь. Мы с девчонками уже чего только не пробовали. Настя ему виски одеколоном натирала — говорит, в фильме каком-то видела. Повар Дарья Ивановна ему нашатырный спирт под нос совала, Ольчик даже ему пробовала делать… хм… ну что-то вроде искусственного дыхания…

— И что?

— И ничего! Ну то есть он дышит. Но не просыпается!

— Так оттащите его из-за стола в общем зале в какую-нибудь каптерку! И пусть он там проспится — пьянь подзаборная!

— Мы бы рады, но не получается. Тяжелый он у тебя…

— Опять «у тебя»?! — взвился я.

— Ну хорошо. Не «у тебя». Просто тяжелый, как беременный мамонт! Сам у себя!

— Что есть, то есть, — неохотно согласился я. — Все-таки боксер-фристайлер… Хоть и в отставке. Чемпион Валуев, между прочим, ему приходится родственником по линии отца!

— Володя, очень тебя прошу, приезжай побыстрее. У меня от телефона уже ухо болит! — взмолился Любомир. — Будем вместе Константина из бара эвакуировать! А то у сталкера Мира такие бедовые гости, что за безопасность спящего Тополя я никак поручиться не смогу!

«Вот так всегда! Только соберешься посвятить себе, любимому, вечер воскресного дня… Потягать гантели, засмотреть кинуху», — вздохнул я, кое-как натягивая джинсы цвета индиго.

На самом деле — в глубине души — я был даже рад. На гантели не было никаких сил — ни моральных, ни физических. А кинуха в последнее время пошла такая, что не впирает вообще. Как позавчерашнюю жвачку жевал. Ни уму ни сердцу.

Я лениво шевельнул босой ногой диск с новым голливудским блокбастером «Апокалипсис». Между прочим, лицензионный диск!

Теперь вопрос: сколько фильмов с названием «Апокалипсис» я уже смотрел? Десять? Двадцать? Сколько раз на экране раскатывали по бревнышку Лос-Анджелес? Нью-Йорк? Сколько раз вирус порождал кровожадных мутантов-зомби? Тысячу? А может, две тысячи?

И тогда за каким хреном мне смотреть две тысячи первый фильм про всю эту остогребеневшую фигню?! Не говорю уже о том, что зомби — причем зомби трех совершенно разных сортов! — я видел своими глазами безо всякой кинухи.

Или, может, это у меня уже идут необратимые возрастные изменения и я просто превращаюсь в пенса, недовольного всем на свете? Может, и так.

В общем, про «испорченный вечер» я сказал все больше для того, чтобы было чем Тополю попенять, когда он проснется на плюшевом диване в моей гостиной, меблированной в фонтанирующем позапрошлым веком стиле ар-деко.

В полном соответствии с рассказом Любомира Костя дрых, как пшеницу продавши.

Широко раскинув руки и уткнувшись носом в стол, он шумно, с присвистом, дышал и по-богатырски похрапывал.

На мои попытки разбудить его Константин не демонстрировал никакой, ну то есть совсем никакой реакции. Конечно, я не пытался подпалить ему кончик носа огоньком зажигалки — он ведь все-таки боксер-фристайлер, как бы чего не вышло. Но все остальные методы мы перепробовали.

— Это надо же было так напиться! Сколько же он выпил, ты не считал? — спросил я у Любомира.

— Да не в выпивке дело, Вова, — отвечал тот. — Он пришел совершенно трезвый — я же бармен, такие вещи секу на лету, — уселся за этот вот столик и попросил литровую кружку «Манчестер Крем Стаут». Ну, я налил.

— Этот ваш «Манчестер Крем Стаут» и быка с ног свалит. Не одобряю, — ворчливо сказал я.

— Так он литр не осилил! Может, граммов двести-триста. Я кружку забрал, чтобы он ее случайно рукой не смахнул по сонному-то делу! Но она почти полная была! — таращил глаза Любомир.

Я принюхался. От Кости действительно не пахло.

О плохом — в смысле о всяких неизвестных нервных болезнях и наркомании — я, конечно, не думал. А думал я о том, как погрузить Костину тушу в салон моего приемистого «ниссана». Но, к счастью, забредшие в «Лейку» сталкеры Куб, Морда и Тельняшкин быстро помогли мне с этим неблагодарным делом.

Дома я кое-как доволок тушку от крыльца до гостиной. Но чтобы уложить Костю на диван, у меня просто не хватило сил — так и остался он лежать на дивном турецком ковре, подаренном одним кентом из Баку, что набивался ко мне в отмычки.

Ковер я взял, насчет его предложения сказал, что подумаю. Договорились созвониться, а он пропал.

Прошло три года — ковер остался жить у меня. А про того кента — помню, он представился Додиком — так никто и не слышал. Небось решил без наставников по Зоне побродить. И добродился…

Костя вновь заливисто захрапел. И мне ничего не оставалось, как начать смотреть подзаброшенный было «Апокалипсис».

Посмотрел. Потом посмотрел «Десять лучших футбольных матчей».

Ну то есть два посмотрел в ускоренной перемотке — на остальные забил. Есть пределы даже моей любви к футболу.

После футбола дошла очередь до двадцать шестого сезона сериала «Кости». Только не смейтесь, но ничто не успокаивает меня лучше, чем сказки про отважную шестидесятилетнюю тетку-антрополога, которая расследует убийства, дотошно изучая несвежие трупачки в поисках улик, и ее престарелого напарника-фэбээровца, лысого и сентиментального, как тюлень.

Когда от костей у меня уже начало рябить в глазах, я выключил телевизор и открыл холодильник.

Там, выстроившись провоцирующими рядами, стояло холодное пиво. Я выбрал «Будвайзер». (Да-да, я знаю, что у меня плохой вкус и что, покупая американское, я поддерживаю рублем остохреневшую всему миру пиндосню!).

Когда вторая баночка из-под «Будвайзера» полетела в мусорное ведро, тело на турецком ковре издало нечленораздельный звук и повернулось с боку на бок.

Когда вслед за второй баночкой «Будвайзера» в ведро полетела третья, тело село на полу и, растирая глаза костяшками пальцев, широко зевнуло.

— Вова? — спросило тело.

— Так точно, товарищ сержант! — сказал я и улыбнулся, отсалютовав другу безбожно пенящимся пивом.

— Сколько время? — простонал Костя и попробовал приподняться с колен. И действительно приподнялся.

— Два еврея!

— Ну Комбат… Не до красот слога мне сейчас.

— Что «Комбат»? На часах раннее утро. Ноль часов тридцать минут.

— Какое же это утро, Вова?

— Именно, Костя!

Вот примерно такие глубокомысленные разговоры мы вели, пока я не отправил его в душ и не напоил крепким, какой умею заваривать только я, черным чаем.

Наконец — спустя каких-то сорок минут после пробуждения — в глазах Тополя вспыхнула искра сознания. Я вкратце рассказал ему о том пути, который проделало его бесчувственное тело от бара «Лейка» до моих скромных пенатов. А он рассказал мне, как дошел до жизни такой.

— Короче, познакомился я с одной девчонкой по имени Атанайя…

— Как?

— Атанайя! Будешь перебивать, вообще ничего не буду рассказывать!

— Капитулирен. — Я шутливо поднял руки вверх, кроткий, как фриц на руинах Харькова.

— Так вот с Атанайей. Она сказала, что ей восемнадцать, но теперь я думаю, что меньше…

— Меньше? Меньше восемнадцати? Совсем стыд потерял! — Я по-учительски пригрозил ему пальцем. — Этак и под статью попасть можно! За совращение несовершеннолетних!

— Ну, под эту статью я еще не попадал, — странновато хохотнул Тополь. — Но ты же обещал не перебивать? Вообще я и сам малолеток недолюбливаю. Но вначале мне показалось, что ей двадцать пять. Там темно в этом клубе было — как в заднице у снорка.

— Так вы в клубе познакомились?

— Ага. На Крещатике. Называется «Прощай, идеалы!»