МИХАЙЛОВИЧ 1 страница
ФЕДОР
ДОСТОЕВСКИЙ (1821 — 1881)
22 декабря 1849 года Федора Михайловича Достоевского вместе с целой группой вольнодумцев, признанных опасными государственными преступниками, вывели на Семеновский плац в Петербурге. Жить ему оставалось минут пять, не более. Прозвучал приговор — «отставного инженер-поручика Достоевского подвергнуть смертной казни расстрелянием». И священник поднес крест для последнего целования. А Достоевский, как завороженный, все смотрел и смотрел на главу собора, сверкавшую на солнце, и никак не мог оторваться от ее лучей. Казалось, что эти лучи станут новой его природой, что в роковой момент казни душа его сольется с ними. Подойдя к своему другу, Спешневу, Достоевский сказал: «Мы будем вместе со Христом!» — «Горстью пепла!» — отвечал ему атеист со скептической усмешкой.
Достоевский воспринимал трагедию иначе. Он сравнивал свой эшафот с Голгофой, на которой принял смертную муку Христос. Он ощущал в своей душе рождение нового человека по: заповеди Евангелия: «Истинно, истинно глаголю вам, аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».
Вся недолгая жизнь пронеслась тогда перед его глазами. Обострившаяся память вместила в секунды целые годы...
Детство. Отец Достоевского происходил из древнего рода Ртищевых, потомков защитника православной веры Юго-Западной Руси Даниила Ивановича Ртищева. За успехи было даровано ему село Достоево, откуда и пошла фамилия Достоевских. Нем к началу XIX века род их обеднел и захудал. Дед писателя, АндЯ рей Михайлович Достоевский, был уже скромным протоиереем в городке Брацлаве Подольской губернии. А отец, Михаил Андреевич, закончил Медико-хирургическую академию. В Отечественную войну 1812 года он сражался против наполеоновского нашествия, а в 1819 году женился на дочери московского купца Марии Федоровне Нечаевой, Выйдя в отставку, Михаил Андреевич определился на должность лекаря Мариинской больницы для бедных, которую прозвали в Москве Божедомкой. В правом флигеле Божедомки, отведенном лекарю под казенную квартиру, 30 октября (11 ноября) 1821 года и родился Федор Михайлович Достоевский.
Отец был человеком суровым, любившим во всем строгий по рядок. Лишь матушка да нянюшка тешили детей. Вслед за русскими народными сказками нянюшки Арины Архиповны явились книги. Жуковский и Пушкин — прежде всего: их очень любила мать. Пушкина Достоевский знал чуть ли не всего наизусть. Через некоторое время пришли Гомер, Сервантес и Гюго. Отец устраивал по вечерам семейное чтение любимой им «Истории государства Российского» М. Н. Карамзина и ревниво следил за успехами детей в учебе. Уже четырехлетнего Федю он сажал за книжку, твердя: «Учись!»
Михаил Андреевич готовил детей к жизни трудной и трудовой. Он пробивал себе дорогу, рассчитывая лишь на собственные силы. В 1827 году, за отличную и усердную службу, он был пожалован орденом Святой Анны 3-й степени, а через год — чином коллежского асессора, дававшим право на потомственное дворянство. Зная цену образованию, отец стремился подготовить детей к поступлению в высшие учебные заведения. Французский язык преподавал им Николай Иванович Сушар, латинский — сам отец. Но дети особенно полюбили уроки Закона Божия, которые проводил дьякон из приходской церкви.
Запомнились Федору Михайловичу летние дни, деревенское раздолье: «Ничего в жизни я так не любил, как лес с его гриба ми и дикими ягодами, с его букашками и птичками, ежиками и белками, с его столь любимым мною сырым запахом перетлевших листьев».
И еще одно событие на всю жизнь врезалось в память Достоевского. Это случилось в благоприобретенной отцовской «усадьбе», сельце Даровом Тульской губернии. Стоял август, сухой и ясный. Блуждая по лесу, находившемуся вблизи усадьбы, маленький Федя забился в самую глушь оврага, в непролазные кусты. Там царило безмолвие. Слышно было только, что где-то шагах в тридцати прочиркивали камушки по лемеху сохи одиноко пашущего в поле мужика. «И теперь, даже когда я пишу это,— вспоминал Достоевский спустя более сорока лет,— мне так и послышался запах нашего деревенского березняка...
Вдруг, среди глубокой тишины, я ясно и отчетливо услышал крик: «Волк бежит!» Я вскрикнул и вне себя от испуга, крича в голос, выбежал на поляну, прямо на пашущего мужика...
Ишь ведь, испужался, аи-аи! — качал он головой.— Полно, родный...— Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.— Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись...— Я понял наконец, что волка нет и что мне крик... померещился...
Ну я пойду,— сказал я, вопросительно и робко смотря на него.
— Ну и ступай, а я же вслед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! — прибавил он, все также матерински мне улыбаясь...»
Придет время, и образ матерински улыбающегося мужика Марея станет опорой и основой «нового взгляда» писателя на жизнь, «почвеннического» миросозерцания.
Отрочество в Военно-инженерном училище. По окончании пансиона в Москве отец снарядил двух старших сыновей на учебу в Петербург, в Военно-инженерное училище. Отправились они туда горькими сиротами: 27 февраля 1837 года давно хворавшая маменька почуяла свой смертный час, попросила икону Спасителя, благословила детей и отца... а спустя несколько часов преставилась... Похоронили ее на Лазаревском кладбище еще молодой, 36-ти лет... Тогда же из Петербурга пришла роковая весть: «Солнце русской поэзии закатилось: Пушкин скончался...» Два эти несчастья глубоко вошли в отроческую душу, а всходы дали позднее.
В Петербург Федор прибыл вместе со старшим братом Михаилом.
По состоянию здоровья Михаил не прошел медицинскую комиссию. Только благодаря покровительству богатой тетушки ему удалось пристроиться в Ревеле в школу инженерных юнкеров. Федор же успешно сдал экзамены и вскоре облачился в черный мундир с красными погонами, в кивер с красным помпоном и получил звание «кондуктор».
Инженерное училище было одним из лучших учебных заведений России. Не случайно оттуда вышло немало замечательных людей. Однокашниками Достоевского были будущий известный писатель Дмитрий Григорович, художник Константин Трутовский, физиолог Илья Сеченов, организатор Севастопольской обороны Эдуард Тотлебен, герой Шипки Федор Радецкий. Наряду со специальными здесь преподавались и гуманитарные дисциплины: российская словесность, отечественная и мировая история, гражданская архитектура и рисование. Федор Михайлович преуспевал в науках, но совершенно не давалась ему военная муштра: «Мундир сидел неловко, а ранец, кивер, ружье — все это казалось какими-то веригами, которые временно он обязан был носить и которые его тяготили».
Среди приятелей по училищу он держался особняком, предпочитая в каждую свободную минуту уединиться с книгою в руках в угол четвертой комнаты с окном, смотревшим на Фонтанку. Григорович вспоминал, что начитанность Достоевского уже тогда изумляла его: Гомер, Шекспир, Гете, Гофман, Шиллер. Но с особым увлечением он говорил о Бальзаке: «Бальзак велик! Его характеры — произведения ума вселенной. Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую раз вязку в душе человека...»
Чувство уязвленной гордости, обостренного самолюбия не сколько лет разгоралось в его душе неугасимым, постоянно подогреваемым огнем. Как самолюбивый юноша, он стремился подчас «стушеваться», остаться незамеченным, а одновременно изо всех сил тянулся за богатыми сокурсниками, чтобы и в образе жизни им ничем не уступать. Он понимал, как впоследствии герой его «Бедных людей» Макар Алексеевич Девушкин, что без чаю ему жить невозможно и что не для себя он этот чай пьет, а для других, чтобы те, сынки богачей российских, помыслить не могли, будто у него, Достоевского, даже на чай денег не имеется...
Впрочем, Достоевскому довольно скоро удалось добиться уважения и преподавателей и товарищей по училищу. Все мало помалу убедились, что он человек незаурядного ума и выдающихся способностей, такой человек, с которым не считаться не возможно. «Я,— вспоминал Григорович,— не ограничился привязанностью к Достоевскому, но совершенно подчинился его влиянию. Оно, надо сказать, было для меня в то время в высшей степени благотворно».
Сам же Достоевский находился тогда под влиянием Ивана Николаевича Шидловского, выпускника Харьковского университета, служившего в Министерстве финансов. Они познакомились случайно, в гостинице, где Федор с Михаилом остановились в первые дни приезда в Петербург. Шидловский был на пять лет старше Достоевского и буквально покорил юношу. Шидловский писал стихи и мечтал о призвании литератора. Он верил в огромную, преобразующую мир силу поэтического слова и утверждал, что все великие поэты были строителями и «миросозидателями». «Ведь в «Илиаде» Гомер дал всему древнему миру организацию духовной и земной жизни,— делится Достоевский общими с Шидловским мыслями в письме брату Михаилу.— Поэт в порыве вдохновения разгадывает Бога...»
Но в 1839 году Шидловский внезапно оставил Петербург, потрясенный несчастной любовью,— уехал, и след его затерялся. Рассказывали, что он ушел в Валуйский монастырь, но потом, по совету одного из мудрых старцев, решил совершить «христианский подвиг» в миру, среди своих крестьян. «Он проповедовал Евангелие, и толпа благоговейно его слушала: мужчины стояли с обнаженными головами, многие женщины плакали». Так ушел в народ первый на жизненном пути Достоевского религиозный мыслитель-романтик, будущий прототип князя Мышкина, АлеШи Карамазова: «Это был большой для меня человек, и стоит он того, чтобы имя его не пропало».
8 июля 1839 года скоропостижно, от апоплексического удара скончался отец. Известие это настолько потрясло Достоевского, что с ним случился первый припадок — предвестник тяжелой болезни, которая будет мучить его всю жизнь,— эпилепсии. Горе усугубили не подтвержденные следствием слухи, что отец умер не своей смертью, а убили его мужики за крутой нрав и барские прихоти.
Начало литературной деятельности. «Бедные люди». 12 августа 1843 года Достоевский окончил полный курс наук в верхнем офицерском классе и был зачислен на службу в инженерный корпус при Санкт-Петербургской инженерной команде, но прослужил он там недолго. 19 октября 1844 года Достоевский решил круто изменить свою жизнь и уйти в отставку: манила, звала к себе литература. Возник замысел оригинального романа ; «Бедные люди», романа в письмах, где повествование ведется от 1 имени мелкого чиновника Макара Девушкина и его любимой девушки Вареньки Доброселовой. Успех его был необыкновенным, и это не случайно: Достоевский, по его же словам, затеял здесь «тяжбу со всею литературою» — и прежде всего с гоголевской «Шинелью». Гоголь смотрит на своего Башмачкина со стороны. 1 У Достоевского все иначе: сам герой, сам «маленький человек», 1 обретая голос, начинает судить и себя и окружающую действительность. Оценивая роман «Бедные люди», В. Н. Майков писал: «Манера Достоевского в высшей степени оригинальна, и его меньше чем кого-либо можно назвать подражателем Гоголя... ' Гоголь — поэт по преимуществу социальный, а Достоевский — по преимуществу психологический. Для одного индивидуум важен как представитель известного общества или известного круга; для другого самое общество интересно по влиянию его на личность индивидуума».
Но ведь открытие новой формы было одновременно и открытием нового содержания. Оказалось, что не безличен «маленький человек», а скорее наоборот: со страниц «Бедных людей» встает во весь рост противоречивая, «усиленно сознающая себя личность». В отличие от гоголевского Акакия Акакиевича, Девушкин Достоевского уязвлен не столько бедностью, сколько амбицией — болезненной гордостью. Беда его не в том, что он беднее прочих, а в том, что он «хуже» прочих. Он очень озабочен тем, как на него смотрят те, кто стоит «наверху»: что они о нем говорят, как они о нем думают. «Чужое мнение» начинает руководить всеми его поступками. Вместо того чтобы оставаться самим собой и развивать данные ему от Бога способности, Макар хлопочет о том, чтобы «стушеваться». И новая шинель ему нужна не для себя самого: он при его скудных средствах и в старой бы шинели походил. Но ведь они, все, кто выше его, в том числе и писатели, «пашквилянты неприличные», тут же пальцем на него будут показывать, «что вот, дескать, он какой неказистый». Для «других» Макар и ест, и пьет, и одевается: «чаю не пить как-то стыдно... ради чужих и пьешь... для вида, для тона»
В самом начале романа Достоевский отсылает читателей к известной христианской заповеди: «Говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды». Помраченный гордыней герой живет и действует вопреки заповеди Спасителя: «Ведь для людей и в шинели ходишь, да и сапоги, по жалуй, для них же носишь. Сапоги в таком случае... нужны мне для поддержки чести и доброго имени; в дырявых же сапогах и то и другое пропало».
Та же гордыня губит в конечном счете и любовь Макара к Вареньке. Выступая по отношению к ней в качестве благодетеля, он очень озабочен тем, как благодарна ему любимая за его добро. Нарушается и вторая евангельская заповедь: «Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах, чтобы прославляли их люди». Сам того не подозревая, Макар становится тираном — и Варенька бежит от его благодеяний.
Судя по «Бедным людям», Достоевский не только знаком с учением утопических социалистов, но и спорит с ними. Фурье считал, что зло мира заключается в экономическом неравенстве, а потому достаточно нравственно перевоспитать богатых, чтобы они поделились с бедными частью своих материальных благ, как наступит на земле царство правды — «мировая гармония». Достоевский же показывает, что зло в человеке лежит глубже, в помраченной гордыней и тщеславием природе человека. Равенство материальных благ через «благодеяние» в таком случае не только не смягчит отношения между людьми, а скорее даст обратные результаты. Потому в романе Достоевского есть глубокий философский подтекст. Речь в нем идет не только о бедном чиновнике, но и о «бедном человечестве». В бедных слоях лишь нагляднее проступает свойственная современной цивилизации болезнь.
В следующей повести «Двойник» писатель сосредоточил внимание не столько на социальных, сколько на психологических последствиях того болезненного состояния души современного человека, симптомы которого наглядно проявились в «Бедных людях». Это не могло понравиться социалисту Белинскому, в кружок которого Достоевский входил. Произошел конфликт и с друзьями Белинского — Некрасовым и Тургеневым. Поводом послужила грубоватая эпиграмма, уязвившая самолюбие Достоевского.
Кружок Петрашевского. С 1847 года Достоевский сближается с Михаилом Васильевичем Буташевичем-Петрашевским, чиновником Министерства иностранных дел, страстным поклонником и пропагандистом Фурье. Он начинает посещать его знаменитые «пятницы», где находит круг новых друзей. Здесь бывают поэты Алексей Плещеев, Аполлон Майков, Сергей Дуров, Александр Пальм, прозаик Михаил Салтыков, молодые ученые Николай Мордвинов и Владимир Милютин. Горячо обсуждаются новейшие социалистические учения, расширяется число их сторонников. Недавно приехавший в Россию из Европы Николай Спешнев излагает целую программу революционного переворота. Радикальные настроения «петрашевцев» подогреваются событиями февральской революции 1848 года в Париже. Достоевский — натура страстная и увлекающаяся — высказывается за немедленную отмену крепостного права в России даже путем восстания. 15 апреля 1849 года на одной из «пятниц» он читает запрещенное тогда «Письмо Белинского к Гоголю».
Но судьба многих членов кружка уже предрешена. 23 апреля 1849 года тридцать семь его участников, в том числе и Достоевский, оказываются в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Мужественно пережил писатель семимесячное следствие и был приговорен к смертной казни...
И вот на Семеновском плацу раздалась команда: «На прицел!» «Момент этот был поистине ужасен,— вспоминал один из друзей по несчастью.— Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался полминуты». Но... выстрелов не последовало. Рассыпалась барабанная дробь, через площадь проскакал адъютант Его Величества императора, и глухо, словно в туманном и кошмарном сне, донеслись его слова: — Его Величество по прочтении всеподданнейшего доклада повелел вместо смертной казни... в каторжную работу в крепостях на четыре года, а потом рядовым...
Жизнь... Она «вся пронеслась вдруг в уме, как в калейдоскопе, быстро, как молния и картинка»,— вспоминал Достоевский, Зачем такое надругательство? Нет, с человеком нельзя так поступать.
Сибирь и каторга. В рождественскую ночь 25 декабря 1849 года Достоевского заковали в кандалы, усадили в открытые сани и отправили в дальний путь... Шестнадцать дней добирались до Тобольска в метели, в сорокаградусные морозы. «Промерзал до сердца»,— вспоминал Достоевский свой печальный путь в Сибирь навстречу неведомой судьбе.
В Тобольске «несчастных» навестили жены декабристов Наталия Дмитриевна Фонвизина и Прасковья Егоровна Анненкова — русские женщины, духовным подвигом которых восхищалась вся Россия. Сердечное общение с ними укрепило душевные силы. А на прощание каждому подарили они по Евангелию. Эту вечную книгу, единственную, дозволенную в остроге, Достоевский берег всю жизнь, как святыню...
Еще шестьсот верст пути — и перед Достоевским раскрылись и захлопнулись на четыре года ворота Омского острога, где ему был отведен «аршин пространства», три доски на общих нарах с уголовниками в зловонной, грязной казарме. «Это был ад, тьма кромешная». Грабители, насильники, убийцы детей и отцеубийцы, воры, фальшивомонетчики... «Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу», — мрачно шутили каторжники.
Он был в остроге чернорабочим: обжигал и толок алебастр, вертел точильное колесо в мастерской, таскал кирпич с берега Иртыша к строящейся казарме, разбирал старые барки, стоя по колени в холодной воде.
Но не тяжесть каторжных работ более всего мучила его. Открылась бездна духовных, нравственных мучений: вся предшествующая жизнь оказалась миражом, горькой иллюзией и обманом перед лицом того, что теперь открылось перед ним. В столкновении с каторжниками, в основном людьми из народа, книжными, далекими от реальной действительности предстали петербургские планы переустройства всей жизни на разумных началах. «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был — народ мучил, а теперь хуже последнего наш брат стал», — вот тема, которая разыгрывалась четыре года», - писал Достоевский. Но если бы только эта, вполне понятная социальная неприязнь... Разрыв был глубже, он касался духовных основ «интеллигентского» и «народного» миросозерцания. Порой Достоевскому казалось, что бездна эта непреодолима, казалось, что они принадлежат к двум разным, испокон веков враждующим нациям.
Но вот однажды, когда Достоевский возвращался с работ с конвойным, к нему подошла женщина с девочкой лет десяти. Она шепнула что-то девочке на ухо, а та подошла к Достоевскому и, протягивая ручонку, сказала: «На, несчастный, возьми копеечку, Христа ради!» Кольнуло в сердце, и вспомнилось детское, давнее. Березовый лес в Даровом. Крик: «Волк бежит!» И ласковый голос мужика Марея: «Ишь ведь, испужался... Полно, родный... Христос с тобой...»
Какими-то новыми, просветленными глазами взглянул Достоевский на окружающие его лица каторжан, и постепенно сквозь все грубое, ожесточенное, заледеневшее стали проступать теплые, знакомые с детства черты. «И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей,— писал он брату Михаилу.— Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото... Что за чудный народ! Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так русский народ хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его».
В чем же увидел Достоевский главный источник нравственной силы народа? В «Записках из Мертвого дома», книге, в которой писатель подвел итоги духовного опыта, вынесенного им из острога, есть одно примечательное место, особо выделенное Достоевским. Речь идет о посещении каторжанами церкви. «Я припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности».
Именно здесь, на каторге, Достоевский еще более убедился, как далеки были умозрительные идеи «нового христианства» социалистов от того сердечного знания Христа, каким обладает русекий народ. С каторги Достоевский вынес очень простой "символ веры": «верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
«Почвенничество» Достоевского. Лишь в 1859 году, после четырехлетней каторги, после солдатской службы в Семипалатинске, Достоевскому было разрешено жить в столице. Здесь, вместе с братом Михаилом, он издает журнал «Время». А после его запрещения — журнал «Эпоха». В напряженном диалоге с современниками Достоевский вырабатывает свой взгляд на задачи русского образованного сословия, получивший название «почвенничество».
Достоевский считает, что современное человечество вступает в болезненную стадию своего развития. «В Европе, например, где развитие цивилизации дошло до крайних пределов развития лица, вера в Бога в личностях пала». Путешествие Достоевского по Западной Европе в 1862 году укрепляет его в мыслях о том, что, опираясь лишь на силы своего ограниченного разума, 3обожествляя их, человечество движется к катастрофическому концу. «Все собственники или хотят быть собственниками». Рабочие «тоже в душе все собственники: весь идеал их в том, чтоб быть собственниками и накопить как можно больше вещей». Провозгласили: «Свобода. Равенство и братство!» — «Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно 1 в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда 1 имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. | Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все 1 что угодно».
Точно так же и братство. Его «сделать» нельзя. Оно «само 1 делается, в природе находится». А в природе западной «его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка». Достоевский убежден, что этот безрадостный итог является выражением кризиса культуры европейского гуманизма эпохи Возрождения. Уже тогда мощная энергия обожествившей себя личности посеяла первые семена эгоизма, дающие теперь свои драматические всходы. Современные социалисты, пытаясь «сделать» братство, взяли у христианства идею братского единения, но решили достигнуть его слишком легким, поверхностным путем. Они поставили нравственное совершенствование общества в прямую зависимость от его экономического строя и тем самым низшую, экономическую область превратили в высшую и господствующую. А потому социалисты не смогли подняться над мещанским, буржуазным мироисповеданием. «Экономическая сила никогда не свяжет,— говорил Достоевский,— свяжет сила нравственная». Подобно Раскольникову, они «хотят с одной логикой натуру перескочить», не замечая, что «зло» в человеке лежит глубже, чем предполагают «лекаря-социалисты», а добро — выше тех границ, которые их учениями определяются. Только христианство стремится к братству через духовное очищение каждого человека независимо от условий его жизни, вопреки влиянию среды,
Достоевский считает, что высокий христианский идеал уберегла тысячелетняя культура русского народа, враждебная западно-европейскому буржуазному обособлению. Поэтому наша интеллигенция должна вернуться к народу, к «почве» и завершить великое «общее дело» человечества. «Русская идея», которую разрабатывает и формирует Достоевский, не узконациональна, а всечеловечна! «Мы предугадываем,— пишет он,— что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством 'развивает Европа в отдельных своих национальностях; что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое при мирение и развитие в4русской народности». Главное внимание оп стал уделять драматическим и даже трагическим тупикам, которые подстерегают русского интеллигента в его духовных поисках. «Мировая гармония» даром не дается, переделка человеком несовершенных природы и общества — дело мучительное и Устрашающее. Но нет счастья в комфорте: оно приобретается страданием, Когда Н. К. Михайловский упрекнул , Достоевского в «жестоком »таланте», писатель назвал себя «реалистом в высшем смысле»: «...При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я, конечно, народен (ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного)».
Общественная атмосфера конца 60-х годов и ее отражение в идеологическом романе «Преступление и наказание». С таки ми мыслями приступал Достоевский к одному из ключевых произведений своего творчества — к роману «Преступление и наказание». Это одна из самых сложных книг в истории мировой литературы.
В атмосфере идейного бездорожья и социальной расшатанности угрожающе проявились первые симптомы общественной болезни, которая принесет неисчислимые беды человечеству XX века. Достоевский одним из первых в мировой литературе дал ей точный социальный диагноз и суровый нравственный приговор. Вспомним сон Раскольникова накануне его душевного исцеления: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу... Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими... Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали».
Что это за «моровая язва» и о каких «трихинах» идет здесь речь? Достоевский видел, как пореформенная ломка, разрушая вековые устои общества, освобождала человеческую индивидуальность от духовных традиций, преданий и авторитетов, от исторической памяти. Личность выпадала из «экологической» системы культуры, теряла самоориентацию и попадала в слепую зависимость от «самоновейшей» науки, от «последних слов» идейной жизни общества. Особенно опасным это было для молодежи из средних и мелких слоев общества. Человек «случайного . племени», одинокий юноша-разночинец, брошенный в круговорот общественных страстей, втянутый в идейную борьбу, вступал в крайне болезненные отношения с миром. Не укорененный в народном бытии, лишенный прочной духовной почвы, он оказывался беззащитным перед властью «недоконченных» идей, сомнительных общественных теорий, которые носились в «газообразном» обществе пореформенной России.
Бросая идеи в души людей, Достоевский испытывает их человечностью. Романы его не только отражают, но и опережают действительность: они проверяют на судьбах героев жизнеспособность тех идей, которые еще не вошли в практику, не стали I «материальной силой». Оперируя «недоконченными», «недовоплощенными» идеями, романист забегает вперед, предвосхищает конфликты, которые станут достоянием общественной жизни XX века. ;
То, что казалось современникам писателя «фантастическим», подтверждалось последующими судьбами человечества. Вот почему Достоевский и по сей день не перестает быть современным писателем как в нашей стране, так и за рубежом.
Теория Раскольникова. Уже с первых страниц романа «Преступление и наказание» главный герой его, студент Петербургского университета Родион Раскольников, погружен в болезненное состояние, порабощен философской идеей-страстью, допускающей «кровь по совести». Наблюдая русскую жизнь, размышляя над отечественной и мировой историей, Раскольников решил, что исторический прогресс и всякое развитие осуществляются за счет чьих-то страданий, жертв и даже крови, что все человечество подразделяется на две категории. Есть люди, безропотно принимающие любой, порядок вещей,— «твари дрожащие», и есть люди, нарушающие моральные нормы и общественный порядок, принятый большинством,— «сильные мира сего». Великие личности, «творцы истории», Ликург, Магомет, Наполеон, не останавливаются перед жертвами, насилиями, кровью ради осуществления своих идей. Развитие общества совершается за счет попрания «тварей дрожащих» наполеонами.
Поделив людей на две категории, Раскольников сталкивается с вопросом, к какому разряду принадлежит он сам: «...Вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею?..» Убийство старухи процентщицы —это самопроверка героя: выдержит ли он идею о праве сильной личности на кровь, является ли он избранным, исключительным человеком, Наполеоном?
Есть в романе и иной смысл эксперимента, имеющий прямое отношение к мысли автора. Достоевский испытывает человечностью основную «идею», по которой совершается ход истории. Диалог с идеей в душе Раскольникова является судом Достоевского над историей, над прогрессом, попирающим человека. Вынашивая идею в своем воспаленном сознании, Раскольников мечтает о роли властелина (Наполеона) и спасителя человечества (Христа) одновременно. Не случайно тут соседствуют друг с другом Наполеон и Мессия (Христос). Раскольников впадает в грех самообожествления. Он полагает, что законодателем нравственности является не Бог, а человек. Раскольников сам берет на себя право определять .границы дора и зла, дозволенного и недозволенного и менять их по раоему усмотрению. В его бесчеловечной идее есть старый, как > мир, дьявольский соблазн — «и будете, как боги». Его идея «крови по совести» несет в себе открытый богоборческий смысл. Бросается вызов основам христианской веры, согласно которым закон нравственного добра имеет не человеческое, а божественное происхождение. Он выше человеческого своеволия и властвует над каждым" из нас с безусловностью высшего божественного авторитета. Потому и в преступлении своем, как заметил один православный богослов, современник Достоевского, герой поднял топор не только на старушонку-процентщицу, но и на «самого Христа жизнодавца, на принцип всего святого и духовно-живого, не скупо положенного в душе самого Раскольникова».