НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ
ФЕТ
АФАНАСЬЕВИЧ
(1820—1892)
Афанасий Афанасьевич Фет (Шеншин) родился в 1820 году в усадьбе помещика А. Н. Шеншина Новоселки Мценского уезда Орловской губернии. Вплоть до четырнадцатилетнего возраста он носил фамилию своего отца и считал себя потомственным русским дворянином. Но в 1834 году Орловская духовная консистория установила, что христианский брак А. Н. Шеншина с немецкой подданной Шарлоттой-Елизаветой Фет был оформлен уже после рождения их первенца — сына Афанасия. Отныне юноша лишался права носить русскую фамилию отца и вынужден был на всех официальных бумагах ставить подпись: «К сему иностранец Афанасий Фет руку приложил». Одновременно он лишался всех привилегий, связанных со званием дворянина. Это был удар, последствия которого Фет испытывал на протяжении всего жизненного пути. Фет окончил словесное отделение Московского университета, где дружески сошелся с товарищем по курсу Ап. Григорьевым, в семье которого он снимал квартиру. Ап. Григорьев стал первым ценителем его поэтических опытов. В 1845 году Фет поступил на военную службу с единственной целью — дослужиться до чина, возвращающего ему дворянское достоинство. Служба продолжалась долго, ибо по мере продвижения Фета вверх по служебной лестнице военный чин, дающий право на возвращение дворянского звания, повышался в своем ранге. Наконец Фет не выдержал и в 1858 году вышел в отставку. В период службы Фет пережил тяжелую драму. Он полюбил бедную девушку Марию Лазич, но вынужден был отказаться от брака с нею по материальным соображениям. Мария не вынесла такого испытания и покончила с собой. Отголоски этого трагического события слышатся в лирике Фета. Памяти своей возлюбленной он посвящает цикл стихов: «Старые письма», «Ты отстрадала, я еще страдаю...», «Светил нам день, будя огонь в крови...»и др.
В 1861 году Фет приобрел небольшое имение Степановка в Мценском уезде Орловской губернии, где развернул свой незаурядный талант хозяина-практика, деловитого и расчетливого человека. Но лишь на закате дней ему удалось возвратить дворянское звание и утраченную фамилию отца. Так что в русскую поэзию А. А. Шеншин вошел под немецкой фамилией матери Фет.
Обстоятельства личной жизни А. А. Шеншина, всецело погруженного в хозяйственные заботы, почти не нашли отражения в поэзии А. А. Фета. Один из современников поэта писал: «Может показаться, что имеешь дело с двумя совершенно различными людьми... Один захватывает вечные мировые вопросы так глубоко и с такой шириной, что на человеческом языке не хватает слов, которыми можно было бы выразить поэтическую мысль, и остаются только звуки, намеки и ускользающие образы, другой как будто смеется над ним и знать не хочет, толкуя об урожае, о доходах, о плугах, о конном заводе и мировых судьях. Эта двойственность поражала всех, близко знавших Афанасия Афанасьевича».
Между Шеншиным-человеком и Фетом-поэтом существовала грань, которую старалась не переступать его поэтическая Муза:
Я между плачущих Шеншин,
И Фет я только средь поющих.
Понять эту «психологическую загадку» можно лишь обратившись к взглядам Фета на существо и призвание поэзии.
Стихи Фета о назначении поэзии. «Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло вес, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее». Эти слова старца Зосимы из романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» проясняют мироощущение Фета, его взгляд на существо и назначение высокой поэзии:
Одним толчком согнать ладью живую
С наглаженных отливами песков,
Одной волной подняться в жизнь иную,
Учуять ветр с цветущих берегов.
Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим,
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец—
Вот чем певец лишь избранный владеет,
Вот в чем его и признак, и венец!
Поэт снимает с человека гнетущее ярмо земных страстей, давая «жизни вздох», усиливая «бой бестрепетных сердец». Поэзия рвется к горнему от земного, ее «судьба на гранях мира не снисходить, а возвышать». Если Некрасов тянется к миру дольнему и излюбленным образом его поэзии является дорога, то Фет зовет «смертных взоры» на «синеву небес». Лейтмотивом его поэзии является тема полета: мечты в его стихах «роятся и летят», он чувствует в минуту вдохновенья, как «растут и тотчас в небо унесут» его «раскинутые крылья». Свою поэзию он называет ласточкой с «молниевидным крылом». Счастливые мгновения его поэтических озарений сопровождаются полной утратой земного тяготения и радостной самоотдачей воле Творца:
На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись дрожал.
Земля, как смутный сон немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
И с замираньем и смятеньем
Я взором мерил глубину,
В которой с каждым я мгновеньем
Все невозвратнее тону.
Муза Некрасова обитает на простонародной Сенной площади Петербурга в виде страдающей женщины-крестьянки. Муза Фета — «на облаке, незримая земле, в венце из звезд, нетленная богиня». И звуки ее поэзии сносят на землю «не бурю страстную, не вызовы к борьбе, а исцеление от муки».
Место Фета в русской поэзии второй половины XIX века. Так расходится на два враждующих друг с другом течения поэзия 50—60-х годов. Исток этого раскола — в спорах о пушкинском наследии. Фет и его сторонники, объявляя себя наследниками
Пушкина, ссылаются на строки из стихотворения «Поэт и толпа»:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Стремление Фета удержать пушкинскую гармонию в условиях дисгармонической действительности заставляло предельно сокращать тематический диапазон поэзии. За эту приверженность к миру чистых созерцаний, очень далекому от общественных волнений века, Фету пришлось выслушать немало обидных упреков со стороны демократической критики да и многих русских писателей. Причину гонений, которые обрушивались на Фета в 60-х годах и далее, убедительнее всех раскрыл Достоевский в статье «Г.Добролюбов и вопрос об искусстве»:
«Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; дома разваливаются и проваливаются имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял — или имение, или семью... В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Меркурия»... Надеются, что номер вышел нарочно, чтобы дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших... И вдруг — на самом видном месте листа бросается всем в глаза...
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца.
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!
...Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, потому что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать «в дымных тучках пурпур розы» или «отблеск янтаря», но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни...
Заметим, впрочем, следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь стихотворение, на которое они все рассердились, могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи... Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения, а поэт, злоупотребивший искусством в ту минуту, когда было не до него».
Фет в своей поэзии демонстративно уходил от злобы дня, от острых социальных проблем, которые волновали Россию. Но это не значит, с другой стороны, что поэтическое мироощущение Фета никак не связано с бурной эпохой 60-х годов. Фет чуждался прямой гражданственности. Но поэзия как искусство слова одной гражданственностью не исчерпывается. Фет явил в своем мироощущении другую, не менее существенную сторону жизни России 60-х годов. Это была эпоха больших ожиданий и надежд, эпоха животворного кризиса старых основ жизни, освобождавшего человека от закосневших традиций, преданий и авторитетов. Это было время радостного узнавания неисчерпаемой сложности и утонченности душевного мира, время раскрепощения чувств и осознания приблизительности и относительности всех попыток определить их с помощью точных слов: «Говорить про человека: он человек оригинальный, добрый, умный, глупый, последовательный и т. д.— слова, которые не дают никакого понятия о человеке, а имеют претензию обрисовать человека, тогда как часто только сбивают с толку»,— заметил в своем дневнике молодой Л. Н. Толстой. Поэзия Фета по-своему отвечала на эти новые потребности, которые поставила перед искусством эпоха 60-х годов.
О характерных особенностях лирики Фета хорошо сказал А. В. Дружинин, точно оценивший сильные и слабые ее стороны:
«Очевидно, не обилием внешнего интереса, не драматизмом описанных событий» «остановил внимание читателя» Фет. «Равным образом у Фета не находим мы ни глубоких мировых мыслей, ни остроумных афоризмов, ни сатирического направления,
ни особенной страстности в изложении. Поэзия его состоит из ряда картин природы, из антологических очерков, из сжатого изображения немногих неуловимых ощущений души нашей. Стало быть, сердце читателя волнуется... от уменья поэта ловить неуловимое, давать образ и название тому, что до него было не чем иным, как смутным мимолетным ощущением души человеческой, ощущением без образа и названия... Сила Фета в том, что поэт наш, руководимый своим вдохновением, умеет забираться в сокровеннейшие тайники души человеческой. Область его не велика, но в ней он полный властелин».
В своей поэзии Фет предвосхищает художественные открытия Л. Н. Толстого, его «диалектику души». Подобно Толстому, Фета интересует не столько результат психического процесса — созревшее чувство, которое поддается точному определению (любовь или ненависть, радость или скорбь),— сколько сам этот процесс, таинственный и трудноуловимый. Фет расщепляет целостное человеческое чувство на «элементарные частицы», схватывая художественным изображением не готовые чувства, а душевные состояния:
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах.
Вот как, например, в стихотворении «Пчелы» Фет передает
состояние тревожного весеннего возбуждения, доходящего до ка-
кой-то болезненности:
Пропаду от тоски я и лени,
Одинокая жизнь не мила,
Сердце ноет, слабеют колени,
В каждый гвоздик душистой сирени,
Распевая, вползает пчела.
Дай хоть выйду я в чистое поле
Иль совсем потеряюсь в лесу...
С каждым шагом не легче на воле,
Сердце пышет все боле и боле,
Точно уголь в груди я несу.
Нет, постой же! С тоскою моею
Здесь расстанусь. Черемуха спит.
Ах, опять эти пчелы под нею!
И никак я понять не умею,
На цветах ли, в ушах ли звенит.
Обратим внимание на дерзкий поэтический образ распевающей пчелы, которая вползает в «гвоздик душистой сирени». Через смелое нарушение бытового правдоподобия Фет достигает эффекта передачи болезненно напряженных состояний в природе и человеческой душе. Эти стихи трудно анализировать, ибо они обращаются не к уму, а к чувству с его иррациональностью, с его склонностью к неожиданным и подчас капризным связям и ассоциациям.
Метафоричность лирики Фета. Подобно Тютчеву, Фет нарушает традиционную условность метафорического языка. У Пушкина, например, горный Терек «играет и воет, как зверь молодой»: природный ряд поэт отделяет от душевного, подчеркивая условность сопоставления — «как зверь молодой». У Фета же «цветы глядят с тоской влюбленной», «звезды молятся», «грезит пруд» и «дремлет тополь сонный». Всякие средостения между человеком и природой устранены, и в «Сентябрьской розе», например, речь идет о розе и о женщине одновременно:
За вздохом утренним мороза,
Румянец уст приотворя,
Как странно улыбнулась роза
В день быстролетный сентября!
Воистину, у Фета «воздух, свет и думы заодно»: его поэтическое чувство проникает за грани конечных вещей и явлений в запредельную тайну мироздания. Он ощущает дыхание Творца, Душу мира, объединяющую в целостный организм далеко отстоящие друг от друга предметы и явления:
Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;
Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой;
Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришел я снова,
Что душа все так же счастью
И тебе служить готова...
Любовная лирика Фета. В любовной лирике Фета, классическим образцом которой являются цитированные Достоевским стихи «Шепот, робкое дыханье...», отсутствует индивидуализированный образ любимой девушки. Образ Ее сливается с трелями соловья, отражается в колеблющейся глади вод, в румянце утреннего неба. Фет передает влюбленность в драматическом нарастании и развитии: от шепота и робкого дыхания — до лобзаний, слез и зари, от тревожных ночных теней — до света торжествующего утра.
Своеобразие Фета отчетливо выявляется при сопоставлении его стихов «На заре ты ее не буди...» с некрасовской «Тройкой». Оба стихотворения еще при жизни авторов стали романсами, их «распевала вся Россия». У Некрасова в «Тройке» — судьба русской женщины из народа с несбывшимися надеждами юности, с трагическим финалом жизненного пути. У Фета характер и судьба героини отсутствуют. Уловлено-состояние молодости с ее тайными желаниями, нетерпеливыми ожиданиями, смутными тревогами. И как всегда, стихия природы слита с душевными переживаниями.
Природа в поэзии Фета. В соответствии с общим пафосом своего творчества Фет не стремится к изображению целостного и завершенного образа природы. Его интересуют в ней переходные состояния, тонкие и трудно уловимые их оттенки. Классическим образцом его пейзажной лирики является стихотворение
<Вечер»:
Прозвучало над ясной рекою,
Прозвенело в померкшем лугу,
Прокатилось над рощей немою,
Засветилось на том берегу.
Далеко, в полумраке, луками
Убегает на запад река.
Погорев золотыми каймами,
Разлетелись, как дым, облака.
На пригорке то сыро, то жарко,
Вздохи дня есть в дыханье ночном,—
Но зарница уж теплится ярко
Голубым и зеленым огнем.
Убедительно и в то же время логически необъяснимо передает Фет в этом стихотворении борьбу между стихиями дня и ночи с окончательным торжеством последней.
Эпитет в лирике Фета. Фет чувствует особую природу своей поэтической образности. Он пишет: «Что не выскажешь словами, звуком на душу навей». Слова в его стихах многозвучны и мно-госмысленны, эпитеты схватывают не только прямые, но и косвенные признаки предметов, к которым они относятся: «тающая скрипка», «серебряные сны», «благовонные речи», «румяное сердце», «овдовевшая лазурь». Эпитет к скрипке «тающая» передает впечатление от ее звуков. И не лазурь «овдовела», а земля. Когда солнце перестало греть ее и отвернулось, у «овдовевшей» земли перехватило дыхание — воздух прояснел.
Поэзия Фета вся живет такими сложными и многозвучными ассоциациями, сближающими ее с музыкой. Именно потому музыкальная тема непосредственно входит в его стихи:
Какие-то носятся звуки
Полны они томной разлуки,
И льнут к моему изголовью.
Дрожат небывалой любовью.
Фет — поэт светлых, чистых и жизнеутверждающих чувств.
В его стремлении поднять человека над серыми буднями жизни, напомнить ему о «райских селениях» сказывалась не безотчетная, а осознанная позиция. В предисловии к сборнику «Вечерние огни» Фет писал: «Скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии».