Надпись на скале

Баллада о довоенном шёлке

Антонине Алексеевне Сариной,

секретарю Севастопольского горкома партии

в огненные дни Великой Отечественной войны

посвящается

Нарядные «Волги» у загса скользят,

сверкают шелка и шевроны.

И вместе с людьми

совершают обряд

священные дни обороны.

Безмолвье над бухтой –

как будто бы спит

взрывное военное эхо.

И тихо

к молчанию мраморных плит

кортеж молодёжный подъехал.

Невеста обряжена

в свадебный шёлк,

как облако – белое платье.

Над городом

дождик весёлый прошёл,

и в свежести мир – необъятен.

Прильнули цветы

к потемневшей броне

полсвета прошедшего танка.

А мать, как обычно,

чуть-чуть в стороне.

С почётною орденской планкой…

…И денно и нощно

фашисты бомбят,

но снова дорогой окольной

девчата приходят на спецкомбинат,

надёжно зарывшийся в штольни.

Девчата склонились

у швейных машин,

мелькают стальные иголки.

Работа – для фронта,

и сколько души

вложили в неё комсомолки!

Гранатная сумка,

суровый брезент –

не то, что домашние пяльцы.

И руки набрякли

усталостью вен,

и в ссадинах девичьи пальцы.

Здесь – фронт для девчат:

не смыкаючи глаз,

две смены работают кряду.

И вдруг поступает особый заказ –

мешочки пошить для зарядов.

Заряды для бомб,

но потребна для них

одёжка из нежного шёлка.

И спецкомбинат

на минуту притих,

девчата в раздумье примолкли.

К ним в цех

интендант молодой заскочил:

военный заказ под угрозой –

есть прочный металл,

есть гремучий тротил,

но нету шелков у начхоза.

Что делать?..

Девчата у швейных машин

в смущенье молчали недолго:

– Я жертвую, девочки,

свой крепдешин!

– Я – новую блузку из шёлка!

Конечно,

никто в протокол не занёс

летучку стихийную эту.

А платья –

свидетели девичьих грёз –

по разу на праздник надеты.

Строчили девчата

две смены подряд

мешочки из шёлковых платьев.

И стал для захватчика

каждый снаряд

их долей в смертельной расплате.

Расплатой за горе

взрывались шелка,

летя в беспощадном фугасе.

Их пламя мгновенное

в долгих веках

в священных огнях не погаснет.

Остыла давно

боевая броня,

и эхо военное смолкло.

Над миром –

сияние нового дня

и свет довоенного шёлка.

Пронизаны светом

живые слова:

совет да любовь новобрачным.

Обласканы светом

волны синева,

портальные краны и мачты.

К давно забытому причалу

меня дорога привела.

Над ним, безлюдным, нависала

почти отвесная скала.

Обожжены огнём тротила

скалы подножие и грудь.

И что-то вроде побудило

меня в лицо ей заглянуть.

И я глаза невольно поднял:

белели буквы на стене:

«Ушёл эсминец «ЭН» сегодня

фашистов бить!» – открылось мне.

Эсминец «ЭН»…

О нём историк

писал в учебнике для нас,

что в роковом квадрате моря

его настиг взрывной фугас.

Ушёл эсминец, и растаял

последний дым его во мгле.

Ушёл в бессмертье.

И оставил

автограф белый на скале.

А я читал его и чётко

увидел вдруг за синевой,

как бьёт врага прямой наводкой

эсминец, продолжая бой.

Не веря в дьявола и в бога,

я верил – жив эсминец тот,

и нет конца его тревогам,

поскольку он фашистов бьёт.

Нет, не голландец он летучий –

его не встретить никому,

не разглядит локатор лучший

в пороховом его дыму.

Но до сих пор в дали рассветной

навеки юный лейтенант

стоит над картой совсекретной,

из рук не выпустив секстан.

Он мог бы стать отцом и дедом,

но вот уже который год

ему земной покой неведом –

он до сих пор фашистов бьёт…

…Был вечер будничным и серым.

Безлюдным старый был причал.

Разволновавшимся не в меру

я от него домой шагал.

А буквы белые слепили

мои глаза в дорожной мгле:

я видел огненные мили,

я видел надпись на скале.