АНАТОМИЯ ЛЮБВИ 24 страница

Однако с самого начала стало очевидно, что эксперимент не приведет ни к каким осмысленным результатам, не говоря уже о каких-либо важных для науки открытиях. Ее преподаватель, одобривший проект, кажется, отправил Джейд прямиком в тупик – с другой стороны, может быть, в том и заключался смысл. Джейд была охвачена горем и стыдом, когда осознала, что эксперимент не даст ничего существенного. Никогда еще она не была настолько близка к тому, чтобы бросить колледж и начать жизнь заново со мной. Только я не позволил бы ей все бросить, и уже скоро ее осенила идея: фиксировать все слабые места эксперимента и сделать темой диплома анатомию неудачи – так репортер, отправившийся брать интервью у звезды, ведущей замкнутый образ жизни, вынужден писать целую статью о том, как ему не удалось взять интервью.

Но даже эта идея претерпела изменения. Когда Джейд наконец села писать диплом, он назывался «Наблюдая за собаками (за собой)» и, наверное, был первым дипломом-исповедью по этологии. После того как все надежды на получение научных данных были утрачены, Джейд сосредоточилась на источнике своего вдохновения и дала описание собственных реакций на щенков. «Точно так сделал бы Хью», – сказала она в ту полночь, когда разрешила свою дилемму.

«Собаки, – писала Джейд, – зеркало куда более выразительное, чем вода или стекло. В отполированном зеркальном стекле мы видим ограниченную собственным эго текущую версию себя и пугающих призраков будущего. Зато собаки могут показать нам наши чувства, наши взаимосвязи с окружающей жизнью и с нашим прошлым. Животные суть мы в младенчестве. Пес, лающий на луну, и есть наше подлинное „я“…» Мы с Джейд наблюдали за собаками, ласкали их, восхищались ими, и когда течение жизни, кажется, было готово застопориться, мы наконец-то перестали напускать на себя серьезность экспериментаторов и отдались потоку. Кукольная молочная бутылочка; картинка со спичечного коробка. Как мы любили тех собак и щенков, как радостно иметь стороннего посредника, через которого можно ухаживать друг за другом. Щенки были нашей первой метафорой. Мы баюкали их и смотрели друг на друга; мы могли восхищаться друг другом, восхищаясь ими. И каждый вечер, когда Джейд надолго погружалась в работу, я лежал в постели, смотрел, как она пишет – она покачивалась взад-вперед, словно ученый-талмудист, – и тоже размышлял: о своих детских годах, о черепашьи медленном движении на ощупь, о годах, подобных прохладной жиже. Ничье другое детство не казалось настолько монотонно-безрадостным, как мое, однако я следовал примеру Джейд и старательно думал о нем, пытаясь вернуть всю информацию, скормленную психиатрам, и придать ей подлинности.

«Слепая мать, – писала Джейд, – видит без глаз. Понимает, не глядя. Ошеломляющее главенство инстинкта. Слепая мать, поедающая послед. С жадностью. Я едва не закричала на Квинни, чтобы она прекратила. Я испугалась, что она может съесть живьем своего первого щенка (Владимир). Акт автоканнибализма. Мы – «я» наших матерей, и то, что мать хочет забрать, она забирает, то, чего не хочет допустить, пытается уничтожить, а то, что остается, и есть мы сами. Наша первая битва: выбраться из матери. Наша вторая (и вечно длящаяся) битва: остаться снаружи, сопротивляться реабсорбции…»

– Это именно то, чем я хочу заниматься, – объявила однажды вечером Джейд. Мы возвращались в дом после того, как взвесили всех щенков. – Впервые в жизни я это знаю. По-настоящему знаю. Я хочу изучать животных.

– Я всегда так и думал.

– Нет. Я только хотела хотеть. Но мне всегда казалось, что это неверный выбор. Потому что требуется научный подход. А это не мое. Я для этого не гожусь. В этом смысле я как Хью. Мне кажется, потому он и отошел от традиционной медицины. Гомеопатия больше основана на интуиции и индивидуальности. – Она взяла меня за руку и остановила. Привлекла ближе к себе. – Это именно то, чего я хочу. Хочу наблюдать мир, хочу видеть то, чего большинство людей не замечают. Хочу иногда месяцами пропадать в лесах и только наблюдать мир. Слушать сов, смотреть, как олени пьянеют от гниющих яблок. И видеть все таким, какое оно есть на самом деле, понимая, какая на самом деле я сама. Я поступлю в магистратуру, получу образование, необходимое для того, чтобы окружающие воспринимали меня всерьез, может быть, даже платили мне, но на самом деле я хочу говорить о том, каково ощущать свое родство с кузнечиком. – Она улыбалась, сжимая мне руку.

Мы поднялись к себе с бутылкой белого вина. Джейд засела за работу, а я пил и читал рассказы Исаака Бабеля. Затем Джейд устроилась рядом со мной на кровати и помогла прикончить вино. Вино хочет, чтобы ты прикончил его, сказал кто-то из нас.

– Ты всегда будешь моим ассистентом? – спросила Джейд.

– А ты будешь мне платить?

– Половину.

– Идет.

– А моим мужем?

– Ему нам тоже придется платить, – сказал я.

Джейд улыбнулась, легла, подложив руки под голову, и футболка туго обтянула ей грудь. Она не обратила внимания.

– Я был бы счастлив жениться на тебе, – произнес я.

Первый раз за все годы мы заговорили об этом.

– Это не имеет никакого значения. Женитьба, кажется, только все портит. Это не то, о чем я подумала. О кое-чем другом. Воспитывать щенков вместе с тобой. Находиться у самого истока жизни и разделять с тобой впечатления. Мне кажется, из тебя выйдет великолепный отец.

– Мне бы хотелось иметь детей, похожих на тебя, – проговорил я почти шепотом.

– Все, что нам требуется сделать, – это… То есть, наоборот, ничего делать не надо. Что бы ни случилось дальше, он бы у нас уже был. Ребенок. Господи, мне кажется, я сошла с ума, но мне бы так хотелось ребенка. Я хочу. Мне кажется, что пока не станешь матерью, будешь оставаться дочерью, а быть дочерью просто оскорбительно.

– Это правда. Я всегда крайне неуютно чувствовал себя в роли дочери.

– Очень смешно. Я предлагаю тебе изменить вселенную, а ты отпускаешь шуточки.

– Нервы.

– Это не оправдание.

– Послушай, ты хочешь ребенка, значит мы его сделаем.

– Нет. Ты не можешь перекладывать всю ответственность на меня. Чтобы это было только мое желание. Ты же понимаешь, что оно должно быть взаимным.

– Ну да. Как бы я хотел быть этим ребенком, растущим в тебе. Это куда лучше, чем быть женатыми.

– Кажется, это следующий этап развития. Мы можем трахаться до самой смерти, однако со временем начнет приедаться, разве нет?

– Только не мне.

– Я не говорю, что это уже случилось. Но так будет. И я сама не знаю, какие чувства пробуждают во мне бездетные пары. Они кажутся мне обманщиками.

– Я мог бы и дальше жить, ничего не меняя, и эта жизнь была бы лучше того, что я заслуживаю.

– Кажется, меня привлекает именно нормальность подобной жизни, – сказала Джейд. – Как она проста, совершенна и обыденна. Все, что от меня требуется, не пользоваться колпачком, потом мы сделаем то, что делаем обычно, а потом, вот так запросто, целый мир станет другим. Это по-настоящему меня возбуждает, Дэвид. Как будто первый раз думаешь о сексе, когда все, на что приходится полагаться, – слухи, какая-то грязная картинка и собственное воображение.

Как сказала бы Энн, души нерожденных детей вились над нашим домом в ту ночь. Джейд легла в постель, ничем не защищенная, и мы занимались любовью очень серьезно и согласованно, как никогда ранее. Так было бы, если бы мы занимались любовью в первый раз, обладая врожденными сексуальными умениями, но даже эти слова не достаточно точно описывают, на что похожа любовь без контрацепции. Мы исполняли долгие, меланхоличные напевы на наших телах, стараясь выманить человеческую жизнь из бескрайних невидимых дебрей взаимного влечения и судьбы. Совершенно новый словарь инстинкта; мое семя, кажется проникающее в Джейд глубже, чем когда-либо. Вселенная основывалась на риске и борьбе. Секс больше не уносил нас за пределы времени, но заставлял перетекать назад и вперед, от наших собственных истоков к скрытому маяку чьего-то будущего.

– Еще, – сказала Джейд, когда мы кончили. – Я себя чувствую собакой. Никогда настолько не теряла разум…

То было не наслаждение, а судьба. Занимаясь любовью, мы неотрывно смотрели друг на друга и не издавали почти ни звука. Любовники склонны верить, что их души вырываются на свободу, когда они занимаются любовью, поэтому мы цеплялись друг за друга, словно нам угрожала опасность. Не знаю, сколько раз мы начинали все сначала, но в ту ночь мы продержались несколько часов. Тут была сила и одержимость нашего первого совместного месяца в Чикаго, когда Джейд ходила с сиреневыми синяками на спине, а у меня случались приступы головокружения. Мы подавали вселенной прошение сделать нас семьей, но ничего не вышло. На следующий день мы оба ощутили, что поддались импульсу, чего не могли себе позволить, и снова стали пользоваться противозачаточными средствами. Остаток месяца мы ждали, чем увенчается наша единственная попытка зачатия. Я был уверен, что получилось, но ошибся. Через десять дней у Джейд начались боли в пояснице, которые знаменовали приближение месячных.

– Я рада, – заявила она. – У нас столько нерешенных проблем, что сейчас не до ребенка. Ты должен привести в порядок свои дела с полицией. Никто из наших даже не знает, что мы живем вместе. Мне необходимо окончить колледж и наладить жизнь. И тебе тоже. Надеюсь, ты не собираешься продавать брюки всю свою жизнь.

Когда месячные наконец начались, мы как раз обедали на лужайке под пресвитерианской церковью рядом с моей работой.

– Мне надо в уборную, – сказала Джейд, откладывая сэндвич с яйцом и салатом. Мы переглянулись и пожали плечами. Я встал, взял Джейд за руку и помог ей подняться. Мы обнялись. – Я не была уверена до конца, – прошептала Джейд.

Не знаю, что она хотела сказать: не уверена до конца, наступят ли месячные или же не уверена до конца, хочет ли она ребенка. Я не стал спрашивать. Я хотел этого ребенка, сам не понимая причины. Мое желание не могло пересилить все возражения, однако возражения не могли уменьшить моего желания. Я не знал, что сказать. Сердце билось в два раза чаще, чем обычно, и я просто обнимал ее.

Двенадцатое августа 1973 года было шестой годовщиной пожара. Каждый год Баттерфилды собирались в этот день у кого-нибудь из своих. В этом году Кит ждал всех у себя в Беллоуз-Фоллз – всего в девяноста милях от нас. Вплоть до двенадцатого числа Джейд не хотела ехать. Она не хотела больше скрывать от Энн, Сэмми и Кита, что мы снова вместе. Однако я был уверен, что Энн каким-то образом знает, к тому же годовщина пожара казалась самым неподходящим временем, чтобы сообщить им такую новость. Но с другой стороны, Джейд не хотелось провести целый день среди родных, находясь в столь ложном положении.

– Ненавижу ездить к Киту. Ненавижу, что он живет так близко. Ненавижу все, что он делает, чтобы продлить жизнь своего дома. Ненавижу фотографии и ошметки семейных воспоминаний. Он, должно быть, думает, что мы семья Романовых. И ненавижу его дом так же сильно, как ненавидит он сам. Он каждый раз тащит тебя на экскурсию, чтобы показать все недостатки дома. Кирпичи, осыпающиеся вокруг камина, пятна сырости на стенах, гниющие половицы. Нет, он живет в доме, построенном в тысяча восемьсот двадцать пятом году, и мы еще должны огорчаться, что тот не в идеальном состоянии.

Утром двенадцатого числа я проснулся от сигнала радиочасов, когда Джейд уже укладывала в черную нейлоновую сумку смену одежды.

– Возможно, я вернусь еще вечером, но с моей семейкой никогда нельзя знать наверняка, – сказала она.

Прошлось опоздать на работу, но я проводил ее до автобусной станции. Мы оба нервничали. Наше первое расставание с весны. Автобус шел до Бостона, но других пассажиров не было. Водитель был рослый и седой. Он походил на пилота самолета, и я подумал, может, какой-то неискоренимый недостаток характера вынудил его вместо того водить автобус. Джейд остановилась на нижней ступеньке и прижала к груди мою голову.

– Не знаю, что я сделаю, если они начнут говорить о тебе. Во мне от этого просыпается жажда убийства. Я им сразу выложу, что мы вместе, и пусть думают что угодно.

В «Гертруде» никого не было, когда я вернулся с работы. Колин увезла Оливера в Фишкилл, якобы для того, чтобы Оливер поработал плотником, – ее мать перестраивала старый гараж под гостевой домик. Анемон Громмес была в Греции, Нина Штерн – в Лос-Анджелесе. Остальные были просто где-то. Я покормил собак. Еще несколько дней – и щенков можно раздавать и разбирать будки. Я немного посидел на заднем дворе, наблюдая щенячью возню. Я думал о том, как близко собаки подвели нас с Джейд к мысли о собственной семье. Казалось истинным безумием поддаваться подобному влиянию, однако я с готовностью поддавался.

До меня не сразу дошло, но каждая моя мысль помогала подсознанию выстраивать неопровержимый довод в пользу того, что пора позвонить домой. Через пару дней после приезда в Стоутон я отправил Роуз с Артуром по короткой записке, сообщая, что со мной все в порядке. Оба письма отправила Мириам Кей, когда поехала в Торонто навестить сестру: я не хотел, чтобы почтовый штемпель выдал меня. Жизнь вне закона культивирует чувство собственной значимости, и я немного посидел на кухне, держа руку на телефоне и размышляя, можно ли каким-то образом отследить мой звонок домой. Словно герой слезливой гангстерской истории, я рисковал разоблачением – смертью! – чтобы позвонить мамочке. Однако в конце концов законы цивилизации взяли надо мной верх. Так же как природа наделяет нас плотским желанием, чтобы даже женоненавистник смог оставить потомство, так мы благословляем себя чувством вины, чтобы даже самый безрассудный иногда делал правильный, трудный, выбор. Я набрал номер на Эллис-авеню, и Роуз подняла трубку после пятого гудка. Должно быть, она задремала после обеда, потому что в квартире не было мест, настолько удаленных от телефона. Голос у нее был тонкий и робкий, словно у маленькой девочки, которой запретили снимать трубку.

– Это я, – сказал я.

Она молчала, и молчание длилось. Слово пыталось прорваться. А затем она грохнула трубку на рычаги, прервав связь.

Я ждал, немного дрожа, но нисколько не удивленный. Представлял, как она закрывает своими маленькими руками лицо. Затем поднимает трубку, узнать, здесь ли я еще. Снова кладет ее. Надеясь, что я перезвоню. Это было очень похоже на мать, ощущать себя скорее оскорбленной, чем обеспокоенной тайной моего местонахождения и моим голосом в трубке – таким обыденным и спокойным, – обратившимся к той части ее существа, которая чувствовала себя отвергнутой мною, разгневанной оттого, что я не заметил слабых проявлений ее привязанности. Она предлагала мне свою преданность и шанс стать лучше, а я принял ее сдержанность за холодность и купился на сентиментальную влюбленность отца, предпочтя душное объятие указующей путь руке.

Я поднял трубку и снова набрал номер. На этот раз ответил Артур. Услышав его голос, я от изумления замолчал.

– Алло? – повторил он два или три раза.

– Это я, – произнес я.

– Дэвид. О боже! Не могу… Где ты? Нет. Не надо. Ты не обязан…

– Со мной все хорошо. Даже лучше, чем хорошо. Все прекрасно.

– Ты где-то рядом?

– Нет. На самом деле нет. А что, меня все ищут?

– Мы не знали, где искать. Твой дед хотел нанять частного детектива… Мы дали объявления в газеты, ну, знаешь, такие газеты не для всех.

– Я имел в виду, полиция и иже с ними меня ищут?

– Вполне возможно. Ты возвращаешься домой?

– Что случилось? Как ты оказался у мамы?

– Я съехал со своей квартиры. Квартиры! Из этой дыры, так будет вернее.

– Где Барбара? – спросил я и, пока задавал вопрос, сам догадался.

– Умерла, – ответил Артур после паузы. – Через несколько дней после твоего отъезда. В три ночи. Во сне.

Я хотел встать, но ноги сказали мне, что не стоит. Поднялась отводная трубка. Роуз в спальне, сидит на краю кровати рядом с кондиционером: я слышал его сиплый, усталый гул.

– Где ты? – спросила она.

– Со мной все хорошо. Я просто хотел тебе сказать.

– С тобой все хорошо? Ладно, я очень рада. Но тебе никогда не приходило в голову, что с нами не все хорошо? Конечно нет. Это было бы слишком.

– Роуз, – предостерегающе произнес Артур.

– Тебе лучше вернуться, причем побыстрее, – заявила Роуз. – Может быть, еще не совсем поздно. Может быть, еще есть время.

– Время для чего? – спросил я.

– Исправить все, что ты испортил. Немного помочь здесь. В кои-то веки быть сыном. Кстати, где ты? Ты с этой мелкой… – Она предоставила мне самому подбирать определение.

– Я в кои-то веки счастлив. Все как прежде. Я снова живу.

– Если тебя так волнует жизнь, тогда, полагаю, тебе лучше вернуться домой, – сказала Роуз. – Если ты меня понимаешь.

– Прошу тебя, Роуз, – подал голос Артур. – Дэвид? Ты не обязан возвращаться домой. Но может быть, ты скажешь нам, где ты? Не знать этого так тяжело. Мы не станем звонить, не станем тебя беспокоить. Ты достаточно взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения, и мы уважаем это…

– Дерьмо! – произнесла Роуз.

– …но нам больно не знать, где ты находишься, не иметь возможности связаться с тобой, если случится что-то важное.

– Он об этом не думает, – бросила Роуз. – Достаточно того, что он сам знает, где мы, и если захочет чего-то, то позвонит, и мы прибежим.

– Поездка стоит кучу денег, а я несколько на мели.

– Не так уж ты на мели, если уехал из города и бросил работу, – заявила Роуз.

– Хорошо, – согласился я. – Запишите адрес и держите его в надежном месте, по понятным причинам. Я в Стоутоне, в Вермонте. – Я назвал им номер телефона.

– Значит, у тебя все хорошо? – поинтересовался Артур.

– Ты только подставляешь себя под удар, не возвращаясь домой и не улаживая свои дела, – сказала Роуз. Ее голос смягчился; она не ожидала, что я пойду на компромисс.

Через несколько секунд мы распрощались. Я обещал снова позвонить, однако никто не пытался выспросить, когда это случится. Потом я вышел на задний двор, поиграл с Корой и Квинни, которые теперь, когда щенки не поглощали их целиком, снова стали похожи на себя прежних. Один из щенков Квинни был простужен, в уголках голубых глаз запеклась слезная жидкость. Я вытер ему глаза и прижал щенка к себе, безмерно переживая за его здоровье. Я знал, что со щенками все в порядке, однако даже малейшее отклонение пугало меня до дрожи.

– Бедняжка Четвин, – приговаривал я то и дело.

Щенок грыз мне палец острыми, словно иголки, зубами, в конце концов мне стало больно, и я вернул его матери, которая опрокинула его на толстую спинку, лизнув длинным языком.

Зазвонил телефон. Я кинулся к нему бегом. Чего обычно не делал. Прошло чуть больше часа с моего звонка домой, но, услышав на другом конце провода голос Роуз, я не удивился.

– Дэвид, – сказала она, – у отца был сердечный приступ.

Я дождался восьми вечера, затем позвонил Джейд по номеру Кита, хотя мне очень не хотелось. Подошел Кит. Он понял, что это я, однако не выказал никаких особенных чувств.

– Минутку, – сказал он со вздохом, как будто ему целый день названивали, требуя Джейд.

Я рассказал ей об Артуре, и она сказала, что перезвонит мне. Через несколько минут она перезвонила и сообщила, что ближайший автобус до Стоутона уходит утром, в десять сорок пять. Я уже забронировал место на девятичасовой рейс до Чикаго, улетавший из Олбани. Она стала перечислять знакомых, которым можно было бы позвонить, с тем чтобы взять машину и заехать за ней к Киту. Но я никак не мог сосредоточиться на ее словах. Я сказал, что хочу лечь пораньше, чтобы выехать в Олбани в шесть утра – езды было всего час, но мне предстояло добираться автостопом. Мы попрощались. Я сказал, что вернусь меньше чем через неделю. Джейд сказала, если будет ясно, что я задерживаюсь, она прилетит в Чикаго, чтобы быть со мной. Мы попрощались. Она сказала, что любит меня, но шепотом, потому что поблизости были ее родные.

Я уложил маленький чемодан. Почти вся одежда была новая и почему-то все сидело на мне плохо. Потом я поискал и нашел давешний обратный билет до Чикаго. Кроме него, у меня было долларов тридцать. Прежде чем ложиться, я позвонил домой, чтобы сообщить, когда прилетаю в аэропорт О’Хара. Трубку сняла подруга матери Миллисент Белл. Она отвечала на звонки, пока Роуз была в больнице с Артуром.

Я долго не мог заснуть. Все думал, не выкинет ли Джейд какую-нибудь глупость. Например, выйдет из дома Кита и попытается вернуться автостопом, чтобы увидеться со мной перед отъездом. Я заставлял себя бодрствовать, дожидаясь ее, и когда задремал, ощутил, как она целует меня, чтобы разбудить. Только на самом деле этого не случилось.

Глава 17

В аэропорту меня встретила Роуз, в темно-синих туфлях на высоком каблуке, в темных чулках, с макияжем, как будто уже осень. Она быстро обняла меня.

– Идем скорее, – сказала она. – Я оставила машину в неположенном месте, и мне совершенно не хочется платить штраф.

Ее каблуки стучали по твердому серому полу так громко, что некоторые с любопытством озирались, выискивая источник звука.

Мне пришлось поднажать, чтобы не отставать от нее.

– Как он? – спросил я.

– Ждет тебя. Он в больнице «Джексон-Парк». Кошмарное место. Но… – Она поглядела на меня: но там умерла его любовница.

– Как он?

– Он уже не мальчик. Он работал в два раза больше, чтобы обеспечить детей этой женщины. И тебя. И не последние пару месяцев, а несколько лет. Она его использовала, и вот вам результат. Не говоря уже о…

Мы вышли в стеклянные двери. Жара облепила нас, насыщенная парами бензина и пылью. Гудели клаксоны. Перед зданием аэропорта меняли часть дорожного покрытия, и повсюду стоял пронзительный запах гудрона. Солнце пульсировало за валом низких облаков. До парковки было довольно далеко, но Роуз оставила машину прямо перед входом в терминал, на стоянке для автобусов. Подъехал коп – на маленькой сине-белой «веспе» он выглядел как-то нелепо по-военному – и начал выписывать квитанцию.

– Полицейский! Полицейский! – закричала Роуз, устремляясь к машине. – Помогите!

Коп поднял голову, лицо его было бесстрастно. У него оказались светлые брови и веснушки.

Роуз размахивала руками над головой.

– Это моя машина! – кричала она. – Пожалуйста, не выписывайте штраф. – Она бездумно бросилась наперерез потоку машин и спустя миг стояла рядом с копом.

– Слишком поздно, – сказал коп, показывая Роуз свою книжечку с квитанциями. – Видите? Я уже вписал ваш номер. После того как номер записан, я уже бессилен что-либо исправить.

– Но вы не понимаете! – воскликнула Роуз. – Мой сын только что прилетел с Восточного побережья. У его отца был обширный инфаркт. И мы прямо сейчас едем в больницу. – Она раскрыла сумочку и извлекла кольцо с двумя десятками ключей. Она сунула один из них под нос копу. – Вот, видите. Я уже собиралась завести машину.

– Прошу прощения, – сказал коп. – Но вы оставили машину в неположенном месте. Я уже начал выписывать штрафную квитанцию. – Он поглядел на кончик своей авторучки и начал писать.

– Но разве вы не слышали, что я сказала? – взмолилась Роуз. – Отец этого мальчика в больнице.

Она развернулась, чтобы взглянуть на меня. Я стоял в нескольких футах позади нее, сжимая чемодан и обливаясь потом. Я думал, вдруг коп посмотрит на меня и неожиданно узнает, – может, у них есть фотографии тех, кто нарушил условия досрочного освобождения? Но коп на меня не взглянул, он спешно заполнил квитанцию и вручил Роуз с коротким, официальным кивком. Роуз поглядела на квитанцию, затем перевернула.

– Пять долларов, – сказала она. – За эту сумму я могла бы воспользоваться услугами парковщика.

Я открыл заднюю дверь и забросил в машину чемодан. Он покачался на краю сиденья, а потом упал на пол. Роуз все еще рассматривала штрафную квитанцию. Она, кажется, сравнивала записанный копом номер с номером на машине в надежде, что случайная ошибка аннулирует штраф. Рядом с Роуз притормозила другая машина, и водитель громко спросил через окно, собирается ли она уезжать.

– Вы здесь лучше не паркуйтесь, – объяснила она водителю. – Полиция выписывает штрафы направо и налево.

Водитель помахал Роуз и отъехал. Роуз поглядела ему вслед, а затем снова сосредоточилась на квитанции.

– Может, лучше поедем? – предложил я.

Роуз сложила квитанцию и бросила в сумочку. У нее на лбу выступили капли пота, кружевной узор из крошечных капель. Я обошел машину и сел на пассажирское место; спустя мгновение Роуз уже сидела за рулем. Сиденье было отодвинуто слишком далеко, и она дотягивалась до педалей газа и тормоза только носком туфли.

– Из всех возможных дней, – сказала она, включая зажигание, – ты выбрал двенадцатое августа. Ты что, думаешь, мы не помним, что это годовщина пожара? Я всю свою жизнь боролась за достойное существование, а ты уничтожил все, чиркнув спичкой. – Она вырулила в поток машин.

– Может, все-таки скажешь, как он? – спросил я. – Насколько серьезно положение дел?

– Я же сказала, он в порядке. – Она покачала головой, как будто мои расспросы казались ей какими-то подозрительными.

Неужели ее оскорбляет моя озабоченность? Неужели она думает, что я переживал бы меньше, если бы в больницу попала она?

Мы ехали молча, пока не покинули территорию аэропорта и не оказались на скоростной магистрали Дэн Райан.

– Мне не следовало бы говорить, но ты отлично выглядишь. – Роуз вела машину, глядя прямо перед собой, едва ли не каждую минуту отвлекаясь, чтобы поглядеть в зеркало заднего вида. – Ты давно уже не выглядел так хорошо. Очевидно, новая жизнь идет тебе на пользу.

– Это вовсе не новая жизнь, – сказал я с нажимом.

Роуз пожала плечами:

– Но ты ведь живешь с…

– Да. – Сказав это, я сразу же ощутил сомнение: может быть, не стоило выкладывать правду.

И когда кратковременная паника улеглась, меня охватила болезненная тоска. Я ощущал и мог определить все фибры души, какими любил мать, однако каналы, ведущие от чувств к их выражению, были разрушены или вовсе исчезли. Верность и безоговорочная привязанность коренились во мне, словно древние идолы, скрытые в густом тропическом лесу. Их можно увидеть с воздуха, но нельзя забрать с собой.

– Мы так и поняли, – сказала Роуз. – Мы пытались связаться с ее родными, но никого не нашли. Мы с отцом обыскали твою квартиру – между прочим, тебя выселили, если тебе интересно, – но так и не узнали, где они живут. Разве ты не связывался ни с кем из них?

– Мы переписывались кое с кем, но письма я взял с собой.

– Зная, что уже не вернешься обратно.

– Нет. Я просто взял их с собой. О причинах я не думал.

– Мы бы нашли кого-нибудь, если бы приложили усилия, но требовалось соблюдать осторожность.

– Я понимаю. И рад, что вы соблюдали осторожность. Я очень это ценю.

– Но разве ты ожидал чего-то другого? Ты же мой сын. Я вовсе не хочу, чтобы тебя бросили в тюрьму.

Мы снова замолчали. Мать вела машину медленно, и грузовики с легковушками с ревом проносились мимо по обеим сторонам от нас. Я поглядел на спидометр: ровно сорок миль в час. Я хотел подробнее расспросить о здоровье Артура, но тут Роуз заговорила:

– Я недавно и сама немного поиграла в шпионов. Возможно, это тебя заинтересует. Следуя твоему примеру и примеру Артура. Знаешь, кого я выслеживала?

– Нет.

– Угадай. Попытайся.

– Ты искала Карла Кортни.

– И нашла его! Он живет в Черри-Хилл. Это, оказывается, чудесный пригород Филадельфии, хотя по названию больше похоже на квартал красных фонарей. Женат на уроженке Чикаго. У них шестикомнатная квартира в кондоминиуме, дом только что построили. У них там прачечные на каждом этаже и… в общем, похоже на гостиницу. Если кто-то позвонит, а жильца нет дома, то трубку возьмет портье внизу, которому можно оставить сообщение. Дважды в неделю им меняют постельное белье. Есть собственный медперсонал. Для так называемых людей старшего возраста.

– Как у деда во Флориде, – заметил я.

Роуз покачала головой, ответив не сразу.

– На самом деле не совсем. Кажется, у Карла все иначе. – Она поглядела в зеркало заднего вида. – Хотя кто знает? Никогда нельзя утверждать наверняка. Они переехали туда только из-за жены Карла, которой уже исполнилось шестьдесят пять. Самому Карлу всего шестьдесят. И он настоящий подкаблучник. Его жена яростная сионистка. Они подумывали перебраться в Израиль, но вместо этого купили жилье в Черри-Хилл.

– И каково было поговорить с ним спустя столько лет? – спросил я.

И снова Роуз помолчала, прежде чем ответить.

– Здорово, – ответила она, как будто подводя итог. Но затем продолжила: – Мне показалось, он был несколько потрясен, услышав мой голос. Было уже довольно поздно, когда я решилась позвонить. Я забыла о разнице во времени, на востоке был уже час ночи. Я его разбудила. Ты ведь знаешь, как иногда реагируют люди со сна, ничего не соображая. Карл не сразу понял, кто звонит. Хотя, может быть, притворился, если они с женой спят в одной комнате, может быть, сделал вид, чтобы она не устраивала ему сцен. «Не падай в обморок, – сказала я ему. – Я звоню просто так».

– Ты, должно быть, нервничала. Для такого звонка требуется собраться с духом.

– Как ни странно, нет. У меня перед глазами был твой пример и пример твоего отца. Можно делать что угодно, нисколько не смущаясь, если делаешь это… во имя любви. Я и не подозревала, что жизнь настолько проста. – Она испустила долгий вздох.

– Ты увидишься с ним?

– С Карлом? А зачем? Я любила его за красоту, а красоты, как мне кажется, уже не осталось. – Роуз засмеялась, и машина вильнула вправо, грузовик рядом с нами протяжно, оглушительно загудел, предупреждая об опасности.