АНАТОМИЯ ЛЮБВИ 16 страница

Я зашагал по авеню Америк. Сошел с тротуара и поднял руку, останавливая такси. Было половина шестого. Через полчаса я собирался звонить Энн.

Глава 12

– Я не слишком рано позвонил? – спросил я, как только Энн сняла трубку.

Я включил в номере кондиционер и лежал под одеялом полностью одетый.

– Нет, – ответила Энн. – Я рада, что у меня есть повод оторваться от работы. Что случилось? У тебя какой-то странный голос.

– Я спал, – сказал я. – Только что проснулся.

– Ну, говоришь ты еле-еле. Может, перезвонишь, когда окончательно проснешься?

– Я уже проснулся.

– Поверь мне, еще нет. Я выкурю косячок и послушаю одну сторону пластинки Эрика Сати. У тебя будет двадцать минут на холодный душ и зарядку. Сколько ты проспал?

– Почти весь день.

Первая ложь была доведена до конца. Я сел на кровати и окинул комнату взглядом. Я избрал для себя нехорошую, скользкую тактику и буквально осязал свою ложь. Она была подобна грузу, который привязали к моим ногам и сбросили в бездонную яму, а я сидел на краю и наблюдал, как разматывается веревка.

– Отлично, – сказала Энн. – Я тоже отдохнула. Можем засидеться сегодня допоздна, если захотим.

– Я зайду через час.

Мне не хотелось, чтобы она предложила встретиться где-нибудь в другом месте. Я хотел, чтобы Энн была дома, чтобы ей позвонили и сообщили о Хью. Полиция? Ингрид?

Однако к тому времени, когда я пришел к Энн, она все еще ничего не знала. Было семь вечера, и ночная темнота проявлялась лишь в удлинившихся тенях. Энн была одета в легкие полосатые брюки и мужскую рубашку. Влажные волосы были зачесаны назад, лицо казалось бледнее, чем раньше, а помада на губах – темнее. Она весь день писала, об этом мы и заговорили.

– Я прямо чувствую, как получается все лучше, – начала Энн. – Теперь я могу расслышать собственный голос. Я хочу сказать, я говорю своим голосом, когда пишу, и в последнее время узнаю себя с такой стороны, которая мне нравится и даже изумляет.

– Ты не покажешь мне что-нибудь из написанного? – спросил я, сидя на диване и раскачиваясь взад-вперед.

– Ты кажешься каким-то напряженным. Это из-за прошлой ночи? – поинтересовалась Энн.

– Нет.

– Но может быть, нам стоит об этом поговорить. Я предпочла бы оставить эту тему в покое, однако ты, кажется…

– Нет, – возразил я, но это было уже неважно, потому что телефон наконец-то зазвонил.

– А! – воскликнула Энн, поднимаясь. – Возможность. Слава. Романтика.

Ингрид. Она звонила из телефонной будки. Она хотела о чем-то поговорить с Энн, только не по телефону. Можно ли ей зайти? Прямо сейчас? Да, прямо сейчас.

– Какая странная загадочность, – сказала Энн. – Подозреваю, она хочет устроить мне проверку, что, насколько я помню, является обычным симптомом матримониальной болезни. Слушай! Я чувствую себя по-настоящему бывшей женой. Но ощущаю такое преимущество перед Хью с его новой девушкой. С ее глуховатым голоском и фальшивым драматизмом: она так хочет произвести впечатление.

Я сделал попытку подняться, и Энн вздрогнула в своем кресле, как будто только сейчас вспомнила о моем присутствии. Я не знал, сознает ли она сама, как сильно нервничает.

– Куда ты собрался? – спросила она.

– Я вернусь попозже. Позвоню где-нибудь через час.

– Нет. Сиди, где сидишь. Мы тебе придумаем имя, если это тебя беспокоит. Мне нравится мое иллюзорное превосходство, и я не собираюсь отказываться от него, чтобы девушка Хью застала меня в полном одиночестве в субботний вечер. Мое поколение придает огромное мистическое значение вечеру субботы, и я знаю, что Хью первым делом спросит ее, была ли я одна. Пусть думает, что я была с каким-то молодым клевым парнем. Все мы от этого только выиграем.

И я остался ждать с Энн, хотя положение мое было крайне фальшивым, и даже на вершине безумия я не чувствовал бы себя так же странно. Разумеется, то была не первая ложь, сказанная мной за короткую, полную околичностей жизнь, зато она была самой чудовищной. То была не ложь из вежливости, не ложь для защиты своего мирка, она никоим образом не равнялась осторожному замалчиванию, к которому я прибегал в своих монологах перед доктором Экрестом или в оптимистичных рапортах Эдди Ватанабе о достигнутых успехах. Ложь, которую я сказал Энн, нависла надо мной, потемнела, а потом сожрала всю правду, которая была во мне. Есть расхожее выражение «жить во лжи», и ты действительно живешь в ней, как мог бы жить в пещере.

Внезапно меня осенила тошнотворная мысль, несущая с собой облегчение, от которого замедляется биение сердца, словно на него наступили: очень даже возможно, что никто и никогда не узнает, какова была моя роль в смерти Хью. Только Ингрид способна связать меня с тем моментом и, вознеся истовую, лихорадочную молитву игрока – простонав про себя тем пронзительным, не от мира сего голосом, каким выпевает муэдзин на минарете, – я попросил у будущего, чтобы Ингрид вообще меня не вспомнила. После всего, что она видела сегодня: Хью, бегущий наперерез такси, чернокожий с его медяками, водитель цветочного фургона, утирающий лоб, солнечные блики, играющие на блокноте полицейского, – мое лицо, как я надеялся, должно просто стереться из ее памяти. Моя ложь, острая необходимость быть ближе к истерзанной сердцевине жизни Баттерфилдов, мое медленное возвращение к Джейд – все в итоге зависело от того, узнает ли меня Ингрид. Так успех плана контрабандистов, который они вынашивали много месяцев, в конечном итоге зависит от густого тумана.

Энн, кажется, твердо решила, что я должен дождаться Ингрид, а потому совершенно не замечала охватившего меня ужаса, и от этого мое сознание на протяжении получаса ежеминутно будоражила одна и та же мысль: Энн знает все, что я пытаюсь скрыть, ее словоохотливость и смущение всего лишь сложная и рискованная игра вроде тех бесстрастных психологических гамбитов, которые применяют частные сыщики в кино, чтобы заставить подозреваемого раскрыться. Она выпила бокал белого вина, поставила такой же передо мной.

– Как мы тебя назовем? – спросила она.

– Моим именем?

– Мы придумаем какое-нибудь другое. – Она протянула руку и включила изящный деревянный торшер под небольшим цветастым абажуром. – Я понимаю, что давлю на тебя, Дэвид, и, поверь мне, я знаю, насколько это неприятно, но мне это действительно необходимо. Меня не отпускает мерзкое ощущение, что Хью убедил свою новую девушку, будто я какая-то отмороженная старая холостячка, и если я подправлю сложившийся образ, пусть даже с помощью обмана, – она особенно подчеркнула слово «обман», или же мне так показалось, – я считаю, у меня есть полное право на это. – (Ее бокал был уже пуст; вино как будто исчезло само по себе, она даже не подносила бокал к губам.) – Назовем тебя Тони. Хорошее имя. Звучит прилично, но при этом оно пугающе пролетарское. Думаю, Хью будет о чем поразмыслить. На самом деле, Дэвид, тебе не придется ничего говорить. Я просто представлю тебя, и ты сможешь уйти. Но скажи, что вернешься. В смысле, дай понять, что уходишь не насовсем. Будем считать, что я перед тобой в долгу. Справишься?

Энн принесла из кухни бутылку с белым вином и начала наливать в мой бокал, не заметив, что я до сих пор не сделал ни глотка. Вокруг ножки бокала образовалась небольшая маслянистая лужица, когда вино пролилось через край.

– Ого, а я нервничаю, – сказала она. – Ингрид идет ко мне в гости. Нам предстоит разыграть маленькую шараду. И еще я вечно запутываюсь в собственной лжи. Восхищаюсь умелыми лжецами – в смысле, завидую им. Мои рассказы были бы куда лучше, если бы ложь давалась мне легче. А вместо этого я волочу за собой подлинные факты своей жизни, как тот несчастный из «Мадам Бовари» – свою больную ногу.

В гостиной стояла удушливая жара. Сквозь открытые окна долетал шум уличного движения и насыщенный выхлопами ветерок. Пушок над верхней губой Энн лоснился от жары, кожа казалась влажной, раздраженной, вымытые волосы все не сохли. Я был весь в испарине, и когда дотронулся до шеи, рука стала мокрой.

Наконец снизу позвонили, и звон прокатился по длинному коридору квартиры Энн. Самый сильный испуг у меня прошел. Нервы, кажется, сдались от чрезмерного напряжения. Когда прозвучал звонок, я наклонился и взял свой бокал. Захотелось попросить Энн не открывать дверь. Но было уже поздно: решения приняли за меня, моя жизнь развивалась без моего участия.

– Чудовищная мысль, – произнесла Энн, поднимаясь. Она прикрыла рот рукой, глядя на меня. – А вдруг она пришла с Хью? Вдруг он ворвется сюда? Только этого нам не хватало. Верно?

Она подняла трубку старомодного черного домофона и спросила:

– Кто там? – (Я пригубил вино.) – Это она, – сказала Энн. – Сиди на своем месте. Когда я вернусь, то сяду рядом с тобой. – Она покачала головой. – Уверена, что еще пожалею об этом.

Через несколько мгновений лифт привез Ингрид на седьмой этаж. Энн ждала ее, привалившись к открытой двери и спрятав руки за спину, словно подросток. Ингрид была одета почти так же, как днем: белая блузка без рукавов, с перламутровыми пуговицами и джинсовая юбка. Ноги у нее были голые, ремешки босоножек кто-то чинил с помощью бечевки и клейкой ленты. У нее была с собой огромная сумка через плечо с изображением добродушного, улыбающегося месяца. Волосы уже не были заплетены в косы, а спускались до середины спины, и в помещении они не казались такими рыжими.

– Входи, входи, – проговорила Энн.

По идее, ее голос должен был звучать бодро, но вместо того звучал просто настойчиво.

В «Тайном агенте» Джозефа Конрада есть сцена, в которой анархист рассказывает, что примотал к телу огромное количество взрывчатки, и если его вдруг попытаются схватить, он взорвет себя, чтобы избегнуть ареста и допросов, а заодно убьет и пару полицейских. Для этого всего только и требуется, что запустить простой механизм, и через секунд пять-десять прогремит судьбоносный взрыв. Ну а как же время ожидания взрыва, спрашивает его слушатель, долгие, тягостные секунды – разве не сойдешь с ума от одного только ожидания? Да, задумчиво отвечает анархист. Да. Но в конце-то концов, какая разница? Пока Энн с Ингрид шли по коридору до гостиной, я сидел на диване, оцепенев и обливаясь потом. У меня было такое чувство, будто нажали рычажок механизма, который взорвет мою жизнь – не через пять секунд, но в каком-то смутном мгновении в будущем, а до того я буду ждать, и судьба будет тикать у меня в животе, отсчитывая уходящие мгновения. Только пойму ли я, когда моя жизнь наконец-то оборвется? Свидетельства одной Ингрид будет недостаточно, чтобы покончить со мной, – в конце концов, я не видел Джейд несколько лет, но по-прежнему считал, что мы неразлучны. Все обвинения в мой адрес, заслуженные и добрая порция незаслуженных, не оборвали моей жизни, они даже – и это самое пугающее – не изменили ее. Я был все тем же и хотел все того же, просто у меня было гораздо меньше шансов это обрести. Та же страсть и никаких реальных шансов. Кажется, это и был тот самый вид безумия, к которому я стремился.

Энн села рядом со мной, а Ингрид – на место Энн.

– Может быть, бокал вина? – спросила Энн, устроившись поудобнее.

Я смотрел прямо на Ингрид. Если ей суждено меня узнать, то я хотел, чтобы это случилось сейчас. Глаза у нее были темно-карие, под ними залегли коричневые и лиловые тени. У нее был сосредоточенный, отстраненный вид человека, которого легко обидеть, которому приходится специально готовиться к встрече с другими людьми, потому что он вечно подозревает, что окружающие насмехаются над ним. Нос у Ингрид был узкий и прямой, покрасневший на крыльях, веснушчатые руки, сложенные на коленях, непроизвольно дрожали.

– Это мой друг Тони, – произнесла Энн.

В ее голосе сквозила неуверенность, подобная изъяну в сердцевине драгоценного камня. Энн готовилась к балетно-изящному состязанию интеллектов, и от разочарования при виде Ингрид, которая сипло и прерывисто дышала, выискивая слова, словно детские воспоминания, при виде своей предполагаемой противницы в уже поверженном состоянии Энн смутилась и встревожилась. Да, голос Энн дрогнул и осип, обретая язвительность, которая лишь портила то впечатление, какое она хотела произвести. Мне кажется, каким-то непостижимым образом она уже знала, что Ингрид принесла ей ужасную весть.

– Кажется, мне лучше уйти, – сказал я. Энн сделала глубокий вдох, молча напоминая мне об уговоре. – Вернусь через полчаса, – добавил я.

Я собирался сказать что-нибудь вроде: «Я знаю, что вам двоим надо о многом переговорить» – или еще какую-нибудь принятую в обществе ерунду, но я прекрасно сознавал, что все сказанное и услышанное сейчас останется в моей памяти навсегда. Я развернулся к Ингрид и кивнул, затем наклонился и положил руку на плечо Энн:

– Я сам уйду.

– Нет! – Она вскочила. – Я тебя провожу. Мне же все-таки надо закрыть дверь.

Она легонько коснулась моего локтя – полагаю, заговорщически, – и мы прошли по коридору до входной двери. Энн вышла вслед за мной и нажала на кнопку, вызывая для меня лифт.

– Уф! – произнесла она. – Вовсе не то, чего я ожидала. Сначала Хью расписывает мне ее как исключительную личность, а потом присылает вот это. Ну, скажи мне, только честно, лично ты ощутил исходящую от нее энергетику?

– Она расстроена, – ответил я, и тут пришел лифт. – Я скоро позвоню.

Дверцы лифта захлопнулись у меня за спиной. Маленькая кабина дрогнула, трогаясь, а затем пошла вниз.

Я двинулся по Парк-авеню. Решил, что пройду шесть кварталов, а потом поверну обратно. К тому времени Энн уже наверняка все узнает, и, возможно, я буду ей полезен. Шагая быстро, чувствуя вместо разума пугающую пустоту, я старался держаться подальше от проезжей части. Шум уличного движения ошеломлял. Не раз мне хотелось поддаться порыву и сесть на тротуар, зажав уши руками. В особенности пугали такси: они казались не просто опасными, а зловещими. Я не мог понять, как они умудряются так пробиваться сквозь плотный поток машин, перестраиваясь влево, вправо, проносясь на уже мигающий светофор, нажимая на клаксон вместо тормозов. Я стоял перед ночным клубом «Макс Канзас-Сити» в нескольких кварталах от дома Энн. Я вспомнил, что слышал что-то или читал об этом заведении, только не мог вспомнить, что именно. Мик Джаггер, Энди Уорхол. Они как-то связаны с этим местом… Я подумал, не зайти ли заказать выпивку, однако бóльшая часть меня уже приняла другое решение. Я развернулся и направился обратно к дому Энн, сначала медленной трусцой, а потом побежал.

Я надавил на маленькую черную кнопку рядом с именем Энн всей ладонью, наверное позвонив в полдюжины чужих квартир, однако по домофону мне ответила Энн.

– Кто там? – По ее голосу я ничего не смог определить.

– Я раньше времени. Вернулся раньше. Можно подняться?

– Но только на минуту, – сказала Энн.

Она нажала кнопку, отпирая закрытую стеклянную дверь, и я ворвался, оставив на стекле идеальные отпечатки пальцев. Мошеннический инстинкт потребовал, чтобы я остановился и протер стекло. Я мимоходом проехал по нему рукавом рубашки, а потом твердо решил рассказать Энн правду о моей роли – маленькой или большой – в смерти Хью. Я расскажу правду и спасусь от лжи, подумал я. Точно так же заключенный изо дня в день мечтает, как он схватит охранника за горло и заберет ключи, отпирающие путь к свободе.

Энн дожидалась меня у лифта, и глаза у нее были распухшие, как пузыри. Лицо сплошь в неровных красных полосах, а руки сжаты в тугие кулаки.

– Хью сбила машина, – сказала Энн, как только дверцы лифта распахнулись.

Я остался стоять, где стоял. Одну руку я прижал ко лбу, а другой закрыл глаза. Если я пытался изобразить горе, то зашел слишком далеко, потому что она еще не сказала мне худшего. Только я вовсе не играл. Я испытывал настоящий шок. Первый раз я услышал правду о том, что случилось сегодня днем, сказанную не мной. Слыша это от Энн, я воспринимал все иначе: одно дело видеть собственное лицо в зеркале и совсем другое – на фотографии.

Дверцы лифта начали закрываться, и я ударил по ним кулаком, они заколебались, дернулись и снова разошлись. Я шагнул вперед и взял Энн за локти.

– Боже мой, Энн.

– Сегодня днем. Он мертв. Убит. Скончался, не приходя в сознание. Даже не понял, что произошло. Не страдал. Вся его сущность, все тщеславие испарились в один миг.

– О, Энн.

– Ладно, заходи. Ингрид только что ушла. Отправилась в больницу снимать посмертную маску. Мне хотелось в нее плюнуть, но, вероятно, у нее больше прав, чем у меня. Посмертная маска. Да кому нужна посмертная маска? В смысле, что это должен быть за человек? Однако после смерти Хью точно стал принадлежать ей, а не мне. Господи, Дэвид! Войди. Посиди со мной, ладно? Будешь моим свидетелем.

Она ввела меня в квартиру, с грохотом захлопнула за нами дверь и разразилась слезами.

– Вот черт! – воскликнула она. – Ну надо же такому случиться. – Мы стояли в узком коридоре, и я обнял ее. – Все разваливается. Я не хочу ничего чувствовать, не хочу. Хью. Мой Хью. Сбит машиной. Какое горе, Дэвид! Черт! Он не хотел, чтобы так получилось. Ему до сих пор все в жизни было интересно. Именно поэтому мне так грустно. Я не себя жалею. Просто бедный Хью так упивался жизнью. Это как смерть ребенка. Нет, хуже. – Пока она говорила, голос ее звучал все отчетливее, будто она взбиралась на вершину здравого смысла. Но вот теперь, оказавшись наверху, она бросилась вниз, сказав одну важную, опасную фразу: – И знаешь, я до сих пор так его люблю. Никогда не будет другого мужчины, которого я буду любить так, как Хью. – И с этими словами Энн погрузилась в атмосферу бурного горя, в которой мы провели весь вечер и часть ночи.

Горе Энн было похоже на то, что я знал о любви: оно растило само себя, и ее рыдания скрипели в горле, как скрипят, падая, большие деревья.

– Это испытание мне не по силам, – повторяла она снова и снова, но, конечно же, это было не так: она была грандиозна.

Раньше я любил и восхищался ею с незавершенностью, граничившей со слепотой. Я идеализировал ее уклончивость, ее умение держать чувства в узде, умение незаметно выдерживать расстояние между своими чувствами и реакциями. Я был уже слишком взрослым, чтобы не понимать разницы между личностью и характером, однако, наблюдая Энн на пике грандиозного горя, я осознал, что вижу ее впервые в жизни. Откровения предыдущего вечера – признание, что она смотрела, как мы с Джейд занимались любовью, неуклюжая попытка соблазнения в этой самой комнате – немедленно выродились до анекдота. Вот сейчас Энн была такой, какая она есть на самом деле: необузданной, беспомощной, вечной.

Энн рыдала, и я рыдал – по ней и вместе с ней, по себе самому. Надо мной слишком сильно довлели мои тайны, чтобы я был волен горевать: я постоянно помнил об иерархии скорби и знал, что было бы неправильно, если бы я плакал сильнее, чем Энн, или мои слезы оказались бы слишком заметны. Однако Энн лишь глубже погружалась в свое горе, и я понимал, что мои рыдания никак не вторгнутся в ее сознание. Я уронил голову на руки, закрыл лицо ладонями, чтобы слезы не капали на пол. Не знаю, чего ради. Слезы подобны церемониальным выдохам какого-нибудь даосиста, и эти слезы наполнили меня ощущением нереальности. Мои рыдания становились все громче, слезы заливали руки и стекали по рукавам. Потом я сидел рядом с Энн на диване, крепко обнимая ее, а она рыдала, уткнувшись в меня. Я прижимался щекой к ее затылку, и мои слезы, капля за каплей, впитывались в ее рубашку. Она держала меня за руки и, разражаясь очередным рыданием, все глубже запускала ногти в мою плоть: казалось, она рожает. Но как бы крепко ни держала меня Энн, сомневаюсь, что в тот момент она сознавала, кто я такой, да и имело ли это какое-нибудь значение. Ее прикосновение ко мне было контактом в истинном и первозданном смысле: так два одиноких волка жмутся друг к другу в снежном буране. И мы цеплялись друг за друга, чтобы жить дальше.

– Какая глупая, глупая смерть, – произнесла Энн. – Они стояли на углу Пятой авеню, дожидаясь зеленого светофора, а потом, как сказала Ингрид, он неожиданно сорвался с места, причем побежал даже не на другую сторону. По диагонали. Было похоже на самоубийство, но я уверена, что это не так. Ему просто было противно ждать в толпе вместе с другими. Это все чудовищное, инфантильное высокомерие. Свободный дух. В этом состояла его идея независимости: перелезать через заборы, ходить по газонам, рвать цветы в парке и совать в них свой длинный нос, заказывать то, чего нет в меню. Это всегда было отличительной глупостью Хью – желание делать все по-своему. Помнишь, как он говорил обычно: «Я лучше сделаю по-своему, чем правильно»? Он ненавидел традиции и обычаи, ненавидел красный свет. И вот что получилось. Черт возьми! Такая смерть недостойна мужчины. Нельзя, чтобы мужчину пинали в зад, когда он перебегает улицу. И теперь мне придется звонить детям и говорить, что их отец не знал правил дорожного движения. А тем временем его любовница пытается уговорить кого-то в больнице, чтобы ей позволили снять посмертную маску. Уверена, ей не позволят. Они ждут распоряжения от какого-нибудь официального лица. И подозреваю, этим лицом придется быть мне. Бывшей жене. Все было бы куда проще, если бы мы формально остались женаты. Сначала я не хотела разводиться. Говорила ему, что дам развод, если он решит снова жениться, но разводиться только для того, чтобы просто жить раздельно, нет смысла. Я могла бы сейчас прийти в больницу как его жена и обо всем позаботиться. Не знаю, станут ли меня слушать теперь. Наверное, придется вызывать из Нового Орлеана его брата Роберта. Я не могу просить Кита, он не справится. Может быть, Джейд. Но я даже не знаю, где она сейчас. В каком-то походе. На озере Шамплейн. О господи, чего мне действительно хочется, так это лечь в постель. Или выброситься из окна. Даже знать не хочу, что принесет завтрашний день.

Я сидел почти неподвижно, глубоко дышал и внимательно глядел сквозь пелену слез. Я хотел быть надежным, хотел быть стеной между Энн и хаосом. Вся вина лежала на мне, я был переполнен отвращением и жалостью к себе. Однако чувство вины в моем случае было поблажкой, уловкой, чтобы сорваться с крючка обстоятельств. Вся ужасающая логика моего бытия и, прежде всего, чувство вины были подношением будущему, я подготавливал почву для сделки с тем днем, когда Энн и все остальные узнают, что Хью лишился жизни, догоняя меня.

От вины все прочие чувства оцепенели, что было мне на пользу. Пока что, ради Энн, я обязан был отодвинуть в сторону все остальное. Моя вина, всплеск сознания, неспособность понять, каким образом я связан с судьбами всех Баттерфилдов, – все это стало бы еще одним ударом для Энн. Пришло время закрыть рот и просто быть рядом с ней. Никакие мои признания не могли сравниться по важности со смертью Хью. Пока что истина была неуместна. Мое признание только бы вклинилось между смертью Хью и горем женщины, которая его обожала, которая сливалась с ним телесно, чтобы породить новые жизни, которая когда-то в его глазах увидела себя. После всех моих погружений в самодостаточную вселенную чувств, в неповторимые ощущения, сосредоточенные в сердцевине бесконечной любви, сидя здесь с Энн и понимая, что в данный момент наблюдаю, как Энн воспаряет над обыденными чувствами, я ощущал реальность – изменчивую, не имеющую названия реальность – любви, и поэтому, когда Энн снова зарыдала, а я заключил ее в объятия и прижал к себе, я любил и ее, и жизнь в целом со всей неистовой силой своей снова преданной души.

Через какое-то время я поднялся и налил нам обоим выпить. Энн взяла бокал и улыбнулась мне:

– Ты прекрасный друг, Дэвид. Хорошо, что ты здесь. Хотела бы сказать, что Хью был бы этому рад, но, честное слово, даже представить не могу, кого еще я хотела бы видеть сейчас в этой комнате. Из моих новых друзей – никого. Только тебя. Из детей? Сэмми. Настало время Сэмми. Боже, я должна позвонить им. Должна сама им сказать.

– Я мог бы позвонить вместо тебя.

– Знаю. – Она поставила бокал на стол, так и не выпив.

– А что потом?

– Потом больница. Мне придется поехать туда. И узнать, что я могу сделать.

– Все тебе помогут.

– Надеюсь на это.

– Обязательно помогут.

– Лучше им позвонить.

– Хочешь, чтобы я ушел?

– На самом деле нет, но, наверное, так будет правильно. Тебе не стоит оставаться здесь, пока я буду разговаривать с детьми. – (Я кивнул.) – Лучше отправляйся домой, Дэвид. Тебе пора возвращаться в Чикаго. У тебя будут большие неприятности. Ты ведь сам говорил.

– Это не имеет значения.

– Я понимаю, сейчас тебе кажется, что не имеет, но это не так. Нам всем теперь надо позаботиться о себе. Вот так все и бывает. Хью говорил то же самое: хватит мечтать о рае, каждый человек сам за себя.

– Это невозможно.

– Тебе лучше отправиться домой.

– Я дома.

– Нет. Не говори так. Я понимаю, что ты чувствуешь. И благодарна тебе. Но здесь ничем уже не поможешь. Я сама все устрою. Я теперь такая практичная. До конца своих дней мне придется жить со случившимся, но пока что необходимо заняться делами. Мне предстоит сделать несколько телефонных звонков, быть сильной с детьми, даже если они и не ждут этого от меня. Тебе надо вернуться в Чикаго. Я же должна позвонить и на время забыть, что это ты был рядом со мной в самые ужасные минуты… – Голос ее внезапно сорвался, она прикрыла глаза и заплакала. – Я должна позвонить. А ты должен идти. Это все, что можно сделать.

Я хотел возразить. Я хотел никогда не покидать ее, но понимал, что будет неправильно сидеть рядом с ней, пока она звонит Киту, Сэмми и Джейд. Они узнают об этом, что добавит порцию глупости и обмана туда, где должно быть только горе. Не задавая вопросов, они узнают, что я был в Нью-Йорке, когда погиб Хью, и вряд ли оставят этот факт без внимания. Может быть, к тому времени, когда они начнут вычислять икс в чудовищной алгебре обстоятельств, я смогу улучить момент и сообщить о своей роли в смерти Хью.

Я вышел из квартиры Энн. Не знаю, чего она ожидала: что я вернусь обратно в гостиницу или позвоню в «Американ эрлайнс» и зарезервирую обратный билет до Чикаго. Это не имело значения. Но сам я знал, что никуда не пойду. Ночь была беззвездная и теплая. На первом этаже дома Энн располагался ресторан, и посетители входили и выходили. Я заглянул в яркие, открытые окна. Люди внутри казались ужасно счастливыми. Они сидели за столиками, на которых стояли небольшие лампы на мраморных основаниях, с абажурами, расписанными видами старого Нью-Йорка: луна над церковным шпилем, кабриолеты, влекомые гордо выступающими лошадьми. Меня вдруг охватило горячее желание оказаться в этом ресторане, пить вино, беседовать со знакомыми. Мне захотелось оказаться в компании друзей, таких, какие представлялись Чарльзу Диккенсу, людей, которым я мог бы изложить свою историю со всеми подробностями, а они проливали бы слезы сострадания, не судя и не прощая меня. Но так же стремительно, как возникло, желание улетучилось, и я отвернулся от окон. В голове как будто колотилось большое костяное сердце, а во рту стоял вкус самых отвратительных недр моего тела.

На другой стороне улицы находился офис Общества помощи детям. Боковое крыльцо находилось как раз напротив входной двери дома Энн, и я уселся на ступеньки. Совершенно темный офис Общества был заперт на выходные, окна забраны тюремными решетками. Металлические перила облупленные, ржавые, а под лестницей, ведущей к запертой на цепь двери в подвал, валялось несколько пустых бутылок из-под дешевой водки и портвейна. Сами ступеньки были грязные, в куриных костях, плевках и в том обобщенном мусоре, который городская жизнь порождает так же неизбежно, как мотор порождает выхлоп. Улица была тихая, и я знал, что двери, подобные этой, используются в качестве гостиниц бездомными, но все равно уселся. Я не осмелился убивать время, шатаясь по улицам. Я хотел быть на месте, когда Энн выйдет из квартиры. Следующая остановка – больница, и я могу ей понадобиться.

Я сидел так, чтобы видеть улицу от Парк-авеню на западе и до Лексингтон-авеню на востоке. Я сидел очень долго, и ночь становилась все холоднее, градус за градусом уходили, словно минуты на часах. Может быть, потому, что я ждал, что какой-нибудь бездомный, измученный человек пожелает устроить себе постель в моем наблюдательном пункте, я все время думал о том чернокожем, который положил на глаза Хью монеты, пытаясь вернуть его к жизни. У него были длинные пальцы с непропорционально широкими, сплющенными кончиками. Есть какая-то болезнь, которая делает такое с руками, но я не мог вспомнить, как она называется. Когда он опустился на корточки, чтобы творить свою магию, его легкие серые брюки поползли вверх, и я увидел голые, исцарапанные лодыжки. Он говорил без акцента: национальные особенности речи он променял на личностные.

К этому часу все звонки уже должны быть сделаны. Я чувствовал, как распространяется весть. Льются новые слезы, укладываются чемоданы. К утру все они будут здесь.

Совсем скоро я увижу Джейд.

Только думать об этом было опасно. Чтобы наше воссоединение произошло на похоронах Хью, предстать перед Джейд залитым его кровью? Это было безнадежно, и в этом была моя единственная надежда. Завтра. Джейд.

А Энн как раз выходила из дверей своего дома. На плечах у нее была длинная синяя шаль с бахромой. Энн окинула взглядом улицу вплоть до Парк-авеню, поглядела на другую сторону, прямо на меня. Я сидел, упираясь локтями в колени, положив подбородок на ладони. Она смотрела на меня несколько долгих мгновений, плотнее запахиваясь в шаль, а потом взмахнула рукой.

В такси мы молчали всю дорогу до больницы, только раз посмотрели друг на друга, когда Энн взяла меня за руку, а я придвинулся ближе к ней, чтобы она могла положить голову мне на плечо.