Эрнст Теодор Амадей Гофман. 1 страница

III.

Учебники

Материал составлен по: Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. Л. 1973.

1. История всемирной литературы. Т. 6,7.

2. История зарубежная литература 19 века (под ред. Я.Н. Засурского и С.В. Тураева).

3. Зарубежная литература. 19 век. Романтизм. Критический реализм (Хрестоматия). Под ред. Я.Н. Засурского.

4. Хрестоматия зарубежной литературы 19 века. (Под ред.Н.Я. Соловьевой).

В Германии Гофманов пропасть. У немцев Гофманов столь­ко, сколько у нас Петровых. И чтобы этого Гофмана отли­чить от другого, важны инициалы — Э. Т. А. —Эрнст Теодор Амадей.

Амадей. Это имя, которое Гофман сам себе дал. В честь Моцарта. Гофман обожал Моцарта, ради Моцарта он себя назвал Ама­дей.

Даты его жизни: 1776-1822.

Гофман — один из самых замечательных писателей в среде немецких романтиков. Это, собственно говоря, един­ственный из них, который добился мировой популярности, Гофмана все знали и знают. Известность других романтиков и сравнить нельзя с его популярностью. Тик, Клейст и даже Новалис уступают в степени популярности Гофману, особенно за пределами Германии.

Биография Гофмана — типовая биография человека вре­мен наполеоновских завоеваний. Долгие годы Гофману при­шлось вести бродячую жизнь. Его перебрасывало с места на место, приходилось очень часто менять профессии. По обра­зованию он юрист и начал свою жизнь довольно благополуч­но. Он занимал должность, соответствующую его образова­нию, в Познани и Варшаве. А потом, когда Наполеон погнал оттуда немцев, Гофману пришлось удалиться. И Гофман про­вел несколько лет в небогатом, но культурном городке Бамберге, который дал материал для очень многих его произве­дений, и только с 1814 года Гофман прочно поселился в Бер­лине и опять поступил на государственную службу. Этот очень бурный писатель, кажущий­ся порой в своем творчестве недисциплинированным, — был точнейший чиновник в часы службы. Очевидно, он себя компенсировал вчасы служ­бы за тот беспорядок, который вносила вего жизнь работа художника, писателя. Эта не редкий случай. Мы знаем, что Блок, когда ему прихо­дилось служить, был исполнительным человеком по части бумаг, по части точного исполнения возложенных на него работ. Служба Гофмана по разным учреждениям — это не самое существенное в его биографии.

Я думаю, что все скитания наполеоновских лет пошли ему впрок.

Гофман был человек очень многих дарований. Он был очень одаренный музыкант, играл на многих инструментах. Очень талантливый музыкант-самоучка. В годы бро­дяжничества он выступал как дирижер, капельмейстер и одно­временно — как руководитель театра, как учитель музыки. По произведениям его видно, как он превосходно знал музыку.

Кроме того, Гофман был очень хорошим рисовальщиком. В скитальческие годы он в Бамберге руководил театром. Это был, вероятно, самый интересный театр в Европе. Гофман руководил театром, был всем — постановщиком, оформите­лем, дирижером оркестра.

Гофман экспериментировал и ставил то, что тогда никто не осмеливался ставить. Он ставил испанские драмы времен Золо­того века, Кальдерона. И там, у себя в Бамберге, ставил никому еще не известного, непризнанного Клейста. Он был неравноду­шен к «Кетхен из Гейльброна» и каждый день писал в дневник признания в любви, адресованные ей. Впрочем, это был шифр. Девушка, которую любил Гофман, была обозначена «Кетхен из Гейльброна», потому что жена его имела обыкновение заглядывать в дневник.

Его театральные идеи изложены были им потом в замечательном сочинении «Необычайные страдания одного ди­ректора театра». В 20 веке его чрезвычайно высоко ценили и как театрального мыслителя, и как театрального деятеля. Его высоко ценил Мейерхольд. Сам Мейерхольд избрал себе псевдо­ним из Гофмана — Доктор Дапертутто (так звали героя в расска­зе Гофмана «Приключение в новогоднюю ночь»).

Долгое время Гофман в печати выступал только как музы­кальный критик. Он был первоклассный музыкальный критик, писал замечательные статьи о музыке. Он написал рецензию на только что вышедшую тогда и бывшую новинкой Пятую сим­фонию Бетховена. Написал замечательную статью, которую прочел сам маэстро,— Бетховену она очень понравилась. До нас дошли два тома его статей. Он многое угадал, определил в движении музыки, был одним из первых, по-настоящему воспринявших вес значение и всю мощь Бетхо­вена. В музыке Гофман был главным образом приверженцем Моцарта, которого он не уставал прославлять. Его современники недостаточно понимали масштабы творчества Моцарта, и Гофман был одним из тех, кто определил эти масштабы.

Когда Гофман перебрался в Берлин, он написал опе­ру «Ундина» на текст Фуке. Гофман вообще был выдающимся композитором. Современные историки музыки вы­соко ставят Гофмана как композитора, считают его инициатором роман­тической музыки. В этом отношении его принято ставить впереди Вебера с его «Волшебным стрелком».

Очередь художественной литературы наступила позднее.

Что эпохального мы находим в фигуре Гофмана? Он в своем лице осуществил один из очень важных замыслов романтизма. Романтики о синтезе искусств, об укреплении родственных связей между искусствами. Они настаивали на том, что живопись должна учиться у музыки, музыка — у живописи. Нужно материальное объединение отдельных искусств. Они высоко ста­вили архитектуру, поскольку она объединяет живопись, скульптуру, зод­чество; церковную архитектуру — поскольку она привносит в этот ан­самбль музыку. И высоко расценивали с этой точки зрения театр — тоже как синтетическое искусство, обращенное одновременно к зрению и слуху, связанное с живописью и литературой.

Эта идея пережила и сам романтизм, она прошла через весь XIX век в Германии и особенно была сильна в творчестве Вагнера (его музы­кальная драма должна была быть синтезом искусств).

Так вот, Гофман как бы персонально осуществил этот синтез, кото­рый школа прокламировала теоретически.

Театральные идеи Гофмана очень интересны. Они чрезвычайно оживились, приобрели новую активность в России уже в XX веке. Молодой Мейерхольд, который считал себя последователем Гофмана, перед рево­люцией издавал журнал «Любовь к трем апельсинам», в котором царил дух Гофмана. Там в каждом номере был специальный отдел гофманианы. Вахтангов, как режиссер, ставивший Карло Гоцци, тоже был из пос­ледователей Гофмана. У Таирова инсценировка «Принцессы Брамбиллы» — один из лучших спектаклей.

Так что у Гофмана как у театрального деятеля крепкая связь с рус­ским театром, а как у писателя — с русской литературой. Гофмана по-настоящему любили и ценили только в России. Почти все наши писа­тели были приверженцами Гофмана: и Лермонтов, и Гоголь, и Достоевский, и Герцен, и Белинский. Это все — энтузиасты Гофмана. А если не энтузиасты, то ценители.

Его ценили в России, во Франции и меньше всего — вГермании. Немцы и сейчас не понимают, что такое Гофман. Как при жизни, так и сейчас его рассматривают как развлекательного писателя.

Что же такое Гофман? Гофман писал недолго, но написал много. Он написал два романа: «Эликсиры дьявола» и «Кот Мурр». Гофман пер­воклассный новеллист, автор множества новелл, самых разнообразных по характеру и жанру. И автор большого новеллистического цикла «Серапионовы братья» — это такой романтический «Декамерон», нечто по­хожее на «Декамерон» по своему устройству, по своей архитектонике.

Гофман был чрезвычайно продуктивен. В сущности, про­жил он па земле недолго, а сделать успел очень много…

Вот чиновник Гофман после рабочего времени по­является в погребке Лютера и Вегенера. Там он встречается со своим другом Девриентом. Это романтический актер, не­что вроде нашего Мочалова. Актер бурного вдохновения, не­ожиданных импровизаций. Амадей и Девриент предаются Ба­хусу в этом погребке до поздней ночи. Там собирается разный люд, который они забавляют своими шутками,импровиза­циями и прочим. Вместе с тем, это сочетается с аккуратной чиновничьей службой и продуктивным творчеством.

Гофман писал чрезвычайно своеобразно. Это поздний ро­мантик, и у него романтизм, как у всех поздних романтиков, весьма осложненный.

Лучше всего для знакомства с Гофманом взять его повесть

«Золотой горшок».

Там уже весь Гофман, со всеми своими особенностями, или, если хотите, со всеми своими причудами.

Действие происходит в современном Дрездене. В том самом Дрезден, который все хорошо знали, один из са­мых богатых городов Германии. Когда начинается действие повести? В день Вознесения. Начинается действие у Черных ворот. Черные ворота в Дрездене — всем известное место. Потом действие переходит в увеселительные сады под Дрез­деном, тоже всем известное место. Все датировано, все ука­зано точно.

Герой повести — студент Ансельм. Красивый юноша, с поэтическими наклонностями, вечно задумчивый. Что-то ему сочиняется. Поэтому он удивительно рассеянный и влипает по своей рассеянности во всякие неприятные истории.

Вот как начинается эта повесть. Ансельм любил день Вознесения. Он вырядился: надел свой щучье-серый фрак — и пустился в путешествие. У него были кое-какие деньги в кармане. И у него был обширный и дерзкий замысел: он решил пройти в один из садов Дрездена и там, под открытым небом, выпить пива — наивысшее для него удовольствие. Двойное пиво. Было задумано двойное пиво. Вот он продвигается к этому двой­ному пиву, и у Черных ворот его настигает приключение. Представляя, как он будет веселиться в саду, он задумался и неожиданно наткнулся на корзинку с яблоками, корзинка опрокинулась, яблоки полетели в грязь. И он услышал страш­ные ругательства, бешеные проклятия старухи-торговки. Чтобы как-нибудь установить мир с этой необычной женщиной, он вынул все свои монетки и предложил их в виде компенсации. Видите, праздник Вознесения начался для Ансельма очень плачевно: и обругали его, иденьги пришлось отдать.

Ближайшие друзья Ансельма — конректор Паульман (конректор — это начальник в учебном заведении), дочка Паульмана — Вероника (юная девица, явно неравнодушная к Ансельму и задумавшая выйти за него замуж) и регистратор Геербранд.

Гофман очень любит преподносить всех своих персона­жей с их чинами. Регистратор — это не должность, это чин. И конректор — это не только должность, но и чин. Гофман — это неистощимый сатирик немецкого бюрократизма. Немцы у него всегда представлены в бюрократических ореолах. Без обозначения чина они не появляются. Нам это все очень близко знакомо, потому что у нас, в России, вся табель о рангах, все чины были более или менее переведены с немецкого. Действительный тайный советник, коллежский асессор и т. д. У Гофмана очень иро­нично разрисована, расписана эта бюрократическая Герма­ния. Нет просто людей. Есть чин. Обязательно. Все персона­жи пригвождены, приколоты к какому-либо чину — как ба­бочки в коллекции. У каждого есть булавка, на которую он насажен. А булавка — это его чин.

Ансельм — он еще чина не имеет. Он еще учится. Но его друзья на него смотрят как на юношу, подающего надежды: вот он кончит учение и вылетит в какие-нибудь советники. Тем более что у него очень хороший почерк. Чиновник с хорошей рукой — это карьера. На хорошем почерке люди довольно далеко уезжали. И Вероника присматривается и прислушивается. Ан­сельм хороший жених. Далеко пойдет.

В этот день Вознесения решилась дальнейшая судьба Ансельма. Для него нашли очень хорошую работу. А именно: в Дрездене живет один человек — чудаковатый архивариус Линдхорст. Это богатый господин, у него прекрасный особ­няк и замечательное собрание восточных рукописей. И ему нужен хороший переписчик, копиист, который бы ему все переписывал. Ансельм для этого годится, и с завтрашнего дня он должен начать свое знакомство с Линдхорстом. Он очень долго готовился к этому визиту, очень хотел показать себя: чистил свой фрак, косу свою напудрил. И потом, акку­ратный, посмотрел на часы и пошел к Линдхорсту.

Но Ансельм отличался тем, что не умел никогда прийти вовре­мя. Он был растяпой. Но на этот раз все шло хорошо. На ба­шенных часах стрелка показывала нужное время. У двери Линдхорста он взялся за дверной молоток на длинном шнуре — и тут случилось нечто необычное. Этот шнур — он зашипел по-змеиному. Шнур превратился в змею. А из лица бронзовой фи­гуры на дверях посыпались искры, появились злобные глаза, морщины. И Ансельм услышал проклятия. Те самые прокля­тия торговки. Змея обвилась вокруг него. Он упал без сознания.

К Линдхорсту он не попал. Его потом нашли без созна­ния на крыльце. Вот начало повести.

Уже по этому куску очевидна манера Гофмана. Гофман со­четает реальнейшую обыденность, обыденнейших людей — с фантастикой. Фантастический мир оплетает обыденный мир. Фантастика обвивается вокруг обыкновеннейших, реальнейших вещей.

Гофман — изобразитель вот такой повседневной, мещанско-бюрократической Германии. Германии, которая ведет ме­щанскую жизнь, погружена в бюрократические идеалы, в бю­рократические интересы. Вот это сочетание обывательщины и фантастичности дает особый колорит быта, тракту­емого Гофманом.

Совершенно так же, как у нашего Гоголя:Гофман — фантаст, и фантаст необу­зданный. Когда вы вчитываетесь в любую повесть Гофмана, вы попадае­те на карусель. Вас вертит и крутит, вы видите страшные вещи перед собой, хотите понять и не понимаете, но в конце концов понимаете.

Гофмановская фантастика совсем особая. Гофман очень любит поиг­рать и очень любит дать волю авторскому произволу (а в этом нет ничего дурного; всякий художник имеет право на игру и даже на про­извол).

У Гофмана много произвола, есть вещи, в которых он бушует, за­хлестывает («Принцесса Брамбилла»), но в конце концов гофмановская фантастика очень серьезна. И настоящая тема Гофма­на, глубокая тема — это раскрытие через художественное творчество той фантастики, которая существует в самой действительности. Фантастич­ность реальной жизни — вотнастоящая тема Гофмана. Несообразности жизни, ее алогизм, абсурды (говоря современным языком) — жизненные абсурды — вот одна из тем Гофмана. Вам изображают вещи сказоч­ного порядка, но так, что эта сказочность вас не радует, а, напротив, сказочность переходит в сатирическое. (Сатира — близкая соседка сказ­ки, сатира переплетается со сказкой: Свифт, Щедрин. Для сатирика пи­сать сказки — не случайность.)

Отрицательная сказка — это сказка, которая все время перегибается в сатиру, переливается в сатиру. В произведениях Гофмана чувствуется грандиозный фон романтического разочарования. Гофман пишет, в сущности, о несбыв­шемся, о том, что было обещано и не сбылось. Обещали сказку, пози­тивную сказку, а получили отрицательную сказку.

Но в произведениях Гофмана представлены и положительные силы жизни. Правда, они находятся большей частью во мраке и угнетении, но они существуют. По преимуществу они представлены в музыке. Музы­ка — это и есть спасительные, обновленные силы жизни человечества. У Гофмана чрезвычайно напряженный и высокий, как ни у кого, культ музыки. О музыке он всегда пишет с великим знанием дела. Многие произведения целиком посвящены музыке («Кавалер Глюк», «Дон Жуан»). Гофман был убежден: если ради чего-либо стоит жить на земле, так ради музыки. Его любимейший герой — это гениальный музыкант Крейслер: имя, которое стало знаменитым благодаря Гофману. Уже в первой книге Гофмана, которая называется «Фантазии в манере Калло», мы находим «Крейслериану», первую и вторую. Это записки Крейслера, его размышления о себе, а больше о музыке («Крейслериана» в музыке появилась у Шумана).

Шпенглер в «Закате Европы» говорил о том, что немцы создали двух персонажей великого, символического значения, выражавших дух не­мецкой культуры: Фауста и Крейслера. Это носители немецкого призва­ния в культуре — в философии и музыке.

Крейслер — очень важное лицо у Гофмана. Смысл жизни у Гоф­мана воплощен в Крейслере.

Помните, мы говорили о пер­вой большой повести 1813 года, о «Золотом горшке», — по­вести, в которой все коренные особенности искусства Гоф­мана обнаружились. «Золотой горшок» — это Гофман, как таковой. Вы там можете найти почти всего Гофмана. То, что было дальше, — развито, варьировано, усложнено.

Я говорил о том, что эта повесть отличается характерным для всего будущего Гофмана свойством: она странно, непо­стижимо переплетает крайности обыденщины (обыденщины в ее очень сгущенном виде; такой густо настоянной обыден­щины) с фантастикой, порою самой безумной. Это бытовая современная повесть, вся освещенная огнями «Шехерезады». Вот что здесь поражает: это сочетание очень точной и часто очень густой бытовой реальности с «Шехерезадой». Как это так получается, что означает это сочетание? — в этом нам предстоит разобраться.

Гофман создает особый вид фантастики. До Гофмана фан­тастика такого рода почти не имела развития. Это, можно сказать, его изобретение — фантастика такого типа. Как ее назвать? Фантастика самой обыденной жизни. Фантастика, извлеченная из недр обыденной жизни; самая обыкновенная, даже пошлая жизнь — она поставляла для Гофмана фантас­тику. Гофман умел увидеть фантастичность, иррациональ­ность самой обыкновенной жизни. Как все романтики, он постоянно, так или иначе, воюет с филистерами, с филистер­скими представлениями.

Филистер — это одно из самых бранных слов у романти­ков. Не дай бог, с точки зрения романтика, быть филистером. Филистер — это обыватель, мещанин. Человек, который жи­вет мещанской жизнью, по-мещански мыслит и чувствует. Весь ушел в свой халат. В трубку, которую он курит. Весь занят тем кофе, который он пьет. Занят своими домашними делами, и только. И делами службы, если служит; служеб­ным преуспеянием.

Само слово «филистер» появилось в языке немецких сту­дентов. Студенты назвали обывателя филистером. По-немец­ки это значит филистимлянин. Библейский Самсон воевал с филистимлянами. По-немецки филистимляне — это фи­листеры. И вот почему-то в студенческом немецком жаргоне обыватели получили название филистимлян. Вот народец, с которым они, Самсоны, воюют.

Война с филистерами у Гофмана многоразличная. Преж­де всего, Гофман их изображает. Изображает безжалостно. И конректор Паульман, и регистратор Геербранд — это все филистерский цветник.

Но вот еще особая война. Филистеры свысока говорили о всякой романтике. Что романтика — это бред, безумие, в ней нет смысла. А вот вам месть романтика филистерам: ро­мантик показывает, что эта обыкновенная, трезвая жизнь (фи­листер считал, что его жизнь — это норма, его быт — разум­ная реальность), жизнь филистеров, — если чуть-чуть ее коп­нуть, то она-то и оказывается сплошным безумием, и ничего разумного в ней нет. Она являет собой смешную, некрасивую фантастику. Вот это чрезвычайно важная и характерная тема для Гофмана: фантастична сама обыденная жизнь.

Что происходит в «Золотом горшке»? Студент Ансельм. Этот скромный красивый юноша занят поэтическими мечтами. Настолько ими занят и поглощен, что опрокидывает у Черных ворот корзину яблочной торгов­ки. Какие перспективы у Ансельма? Конректор Паульман и регистратор Геербранд, друзья Ансельма, говорят, что он мо­жет дойти до коллежского асессора или даже до надворного советника. Вот какие у него перспективы. Вся ставка у не­го - на красивый почерк. Его друзья и покровители рассчи­тывают, что каллиграфией он проложит себе дорогу в жизни. Ради этой каллиграфии он поступает на работу к архивариу­су Линдхорсту. Вот вам первый пример фантастики Гофма­на: живой человек, юная душа, душа не чуждая даже поэ­зии, - вот что ей уготовано. Лучшее, на что может рассчи­тывать Ансельм,- это стать коллежским асессором, сидеть в канцелярии и выводить страницу за страницей казенные бу­маги.

Это падение, если смотреть на вещи не по-филистерски.

Позиция романтиков - это позиция возможного, заключенного в жизни. Романтики всегда спра­шивали о возможностях. И когда они трактовали человека, первый вопрос о нем - это вопрос о его возможностях.

А по Ансельму видно: человеку суждено жить куда ни­же его возможностей. Как может осуществить себя Ансельм? В качестве какой-то пишущей крысы. Вот его возможнос­ти. Вот реальность его возможностей. Всякое осуществление есть падение - вот как это получается у Гофмана.

А возьмем другой персонаж. Архивариус Линдхорст. Он более яркое явление, чем Ансельм. Такой независимый гос­подин. Живет богатым домом. И у него замечательная, при­чудливая библиотека с восточными манускриптами. Он че­ловек очень дерзкий и ведет себя вызывающе. Но в сравне­нии с возможностями, когда-то заложенными в нем, — это тоже падение. Он превратился в городского чудака. Чуда­ки - это тоже типаж Гофмана (Sonderling). Чудаки - люди, особняком стоящие. А чем был когда-то архивариус Линд­хорст? Он был Саламандром - а стал чудаком. Он когда-то отстаивал себя в космическом поединке с вражескими сила­ми. Их представляла та торговка, что встретилась Ансельму у Черных ворот. Она быда страшной колдовской силы. Боролась с Линдхорстом за мировой примат. А сейчас что она делает? Торгует яблоками. Да еще приватно занимается га­данием. Вот вам, — что ни персонаж, то падение.

Один мог быть поэтом, а в лучшем случае будет зани­маться чистописанием. Другой был Саламандрой, а сейчас стал архивариусом,

И даже эти жалкие личности, Паульман и Геербранд, да­же эти отпетые филистеры — ведь и они могли бы быть чем-то другим. А они так педантичны, чиновны, аккуратны, как будто Господь Бог создал их только для выполнения служеб­ных обязанностей. А ведь и у них была особая минута в жиз­ни. Значит, и у них могла бы быть душа, но не получилось. Гофман изобразил в этой повести мир возможностей, ко­торые превратились в обывательщину, в канцелярщину.

Когда живая человеческая душа превращается в советни­ка коммерции, и только, — это великое искажение природы для Гофмана. Это фантастика. Это до фантастичности урод­ливо.

Какие-то погребенные, погибшие возможности у Гофмана изображены не только в людях. Они даны во всем. Они да­ны в природе вещей. Они даны в обстоятельствах, в вещах. У Гофмана происходят странные превращения, странные ме­таморфозы. Шнур, на котором висит колотушка у архивариу­са Линдхорста, превращается в страшную змею. Из кляксы на манускрипте вдруг появляются молнии. Из чернильницы вырываются страшные черные коты с огромными глазами. Архивариус Линдхорст носит очень яркий восточный халат, с которого вдруг снимает загорающиеся вышитые цветы, как если бы они были живые, и швыряется ими.

Когда Вероника приходит к старухе Лизе гадать, старуха говорит: «Ты хочешь узнать, любит ли тебя Ансельм?» Та ужасно изумлена. А старуха объясняет: «Ты сегодня утром сидела за кофе и все про себя говорила — любит или не любит тебя Ансельм. А на столе стоял кофейник — так вот это и была я». Кофейник оказывается старухой. Из черниль­ницы выскакивают коты, цветы горят. Это какая-то необык­новенная жизнь, которая вдруг обнаруживает себя в обыкно­венных вещах.

В основе всей бытовой обстановки филистеров лежит живая природа. Ведь все эти вещи сделаны из живой приро­ды. Они сделаны из чего-то качественного, индивидуально­го. А получились стандартные, безличные предметы. Во всех этих вещах была какая-то личность, а когда их сделали пред­метами быта, они всякое лицо, всякую качественность уте­ряли.

Для Гофмана и в вещах похоронены возможности. Эта тема была намечена уже у Тика. У него в «Принце Цербино» есть сцена, где вдруг заговорил стул, стол заговорил, ска­терть заговорила. Ведь стулья и стол — это же бывший лес, бывшие зеленые деревья — обструганные, изуродованные, стан­дартные.

Эта тема возможностей, которые захлебнулись в вещах быта, была существенна для Гофмана.

Что такое фантастика Гофмана? Это возможности, кото­рые взбунтовались, задавленные филистерским бытом, фи­листерским строем жизни. Это бунт возможностей. Возмож­ности бунтуют против формы, которая им придана, против реальностей, которые им навязываются. Возможности не хо­тят того осуществления, которое им дают. Даже конректор и регистратор взбунтовались. Естественно, что и чернильница, и кофейник бунтуют. Они тоже хотят нестандартного суще­ствования.

В этой же повести Гофман впервые и очень тонко наме­чает одну из тех тем, которые в мировой литературе связа­ны с его именем: тему двойника. Гофман почти изобретатель этой темы. Она чуть-чуть существует в фольклоре.

Двойник. Давайте попробуем разобраться, что означает гофмановский двойник. Попробуем найти семантику двойни­ков. Каково их значение? Я буду идти к ним издалека.

Вероника Паульман не на шутку задумала выйти замуж за Ансельма. Ей нравится Ансельм, а кроме того, она слыша­ла, как все говорят, что Ансельм может далеко пойти по го­сударственной службе. Но Ансельм отбивается от рук. Она не понимает, что происходит с Ансельмом. А Ансельм влюб­лен в золотую змейку, Серпентину. Вместо того, чтобы обра­тить свою любовь на дочку конректора, — вот кого полюбил Ансельм. Золотую змею. Эту золотую змейку Серпентину с синими глазами, которая в полдень упражняется на клавеси­не. И Вероника ведет борьбу за свою любовь. Вот она пошла к этой старухе-гадалке. А когда старуха Лиза ей указыва­ет, какая ворожба нужна, чтобы вернуть Ансельма, Вероника (она была девушка храбрая) не испугалась полночи, вышла на перекресток с черным котом, развела костер и проделала все нужное. Но ничего не получилось.

Обратите внимание на эпизоды: 1)Вероника погружена в мечтания о будущем своем семейном счастье с Ансельмом; она пред­ставляет себе будущее так: Ансельм стал надворным совет­ником, она — госпожой надворной советницей. Муж, одетый по последней моде, возвращается домой и достает из кармана прелестные сережки — в подарок жене. 2)В конце повести эпи­зод повторяется: Геербранд, получивший чин надворного со­ветника, приходит к конректору Паульману, просит у него руки Вероники и дарит ей на именины точно такие же се­режки, какие ей уже пригрезились. Это и есть источник темы двойника. Эти два эпизода совпадают друг с другом. Разница только в чем? Разные действующие лица, разные герои, и оказыва­ется, это совсем безразлично. Оказывается, ну что ж — не получилось с Ансельмом, получится с Геербрандом. Один надворный советник заменился другим надворным советни­ком. Вот это и есть семантика двойников. Геербранд оказался двойником Ансельма. Кто такой двойник? Буквальное повто­рение одного человека другим, Геербранд по всем точкам со­впадает с Ансельмом. Кто такой двойник у Гофмана? Это феномен обезличенной жизни, которая строится на том, что лицо, индивидуальное, в ней лишено всякого значения. Лицо заменимо. Абсолютно заменимое лицо — вот что такое двой­ник. Вместо одного человека можно подставить другого. И никто не заметит подстановки. Все пройдет спокойно, как если бы ничего не произошло. Есть положение, занимаемое человеком. Оно что-то значит. А сам он ничего не значит. Сам он легко и незаметно обменивается на кого угодно. Ве­роника не страдает оттого, что ее забыл Ансельм. Все, что ей надо было получить от Ансельма, она получила от Геербранда. Я всегда вспоминаю по поводу гофмановских двойни­ков одну замечательную японскую сказку, которой, конечно, Гофман не знал. Сказка звучит так.

Дело было к вечеру. Один купец вышел на набережную погулять. И видит, что на самом берегу какая-то женская фигура, стоящая к нему спиной, размахивает руками. Ясно, что эта женщина собирается утопиться. Он к ней подбегает и кладет ей руку на плечо, чтобы остановить ее. И она к нему оборачивается. Что увидел он, мы не знаем, но, не помня себя, он бежит по улице и видит освещенную лавку. Он вбе­гает туда, и купец спрашивает у него: «Что случилось? На тебе лица нет». И он начинает рассказывать об этой женщине. Когда он говорит: «Я ее остановил, она обернулась, и я увидел...» — «А, — говорит купец,— вот что ты увидел». И он проводит ладонью по своему лицу. И вот — ни глаз, ни бро­вей, ни носа, ни рта. Вот что увидел этот человек.

Это и есть гофмановский двойник. В «Золотом горшке» Гофман несколько иронически, комедийно трактует тему двой­ника. Но по сути это высокотрагедийная тема. И она трак­туется так самим Гофманом в «Эликсирах дьявола». Там эта тема дана трагически. И вообще является там центральной. Вот вам верховная фантастика обыденной жизни: в обы­денной жизни лица не считаются. Нет лиц. Вместо лиц ка­кие-то безбровые сущности. Безбровые, безносые сущности. Легко заменимые одна на другую. Это самое страшное явле­ние для Гофмана, для романтиков. Из жизни вынимается индивидуальная человеческая живая душа. До живой души, до индивидуальности нет никакого дела. Живая душа — она присутствует, но не играет никакой роли. Знаете, как в игре говорят: это не считается. Так вот, живая душа присутствует, но она не считается. Она ни в каких раскладках и выкладках не участвует. На деле ее нет. И это для Гофмана, конечно, самое скандальное из обстоятельств обыденной жизни. Здесь, в «Золотом горшке», он подбирается к этой теме.

Я сразу забегу вперед, тем более что мне об этом в даль­нейшем уже не придется говорить. Есть другая характер­ная гофмановская тема. Тема куклы. Автомата. Гофманов­ский мир. Когда говорят о гофмановском мире, сразу себе представляешь двойников, кукол, автоматы.

Вы знаете балет «Коппелия»? Написан он по рассказу Гофмана «Песочный человек». Коппелия — у Гофмана ее зо­вут Олимпия, — дочь профессора физики Спаланцани, Это кукла-автомат, которую ради забавы, ради того, чтобы посме­яться над людьми и потешить себя, известный профессор выдал за свою дочь. И это отлично проходит. Он устраивает у себя на дому приемы. Молодые люди ухаживают за Олим­пией. Она умеет танцевать, она умеет очень внимательно слу­шать, когда ей что-то говорят.