К. Чуковский 353

извращать самую основу всего его поэтического твор­чества.

Такой машинный нигилизм стиля у Сологуба бук­вально на каждом шагу. В переводе «Катерины» он пишет:

Под тыном чужим токи слез проливать! '

«Токи слез» — это что-то карамзинское, сентимен­тально-возвышенное, а «тын» — это что-то чернозсмно-крестьянское, и смешивать эти два стиля — значит не ощущать никакого.

Нп ни в чем не сказалось более отчетливо его мерт­вое равнодушие к стилю Шевченко, чем в этой отвра­тительной строчке:

Ярема! герш-ту? Хамов чадо!

В подлиннике эти слова говорит украинский кабат­чик-еврей. Откуда у него взялось древнеславянское чадо? И можно ли придумать что-либо более безвкус­ное, чем это сочетание двух несочетаемых слов: еврей­ского герш-ту и славяно-церковного чадо.

Такое же мертвое, машинное пренебрежение к сти­лю Шевченко сказалось и в той противоестественной смеси украинской лексики с русской, которая в такой непозволительной степени присуща переводам Соло­губа. С одной стороны, он испещряет их обильными украинизмами, как, например:

Нет же, позавчера.., Позавчбра ². Или:

Дальше... еле мреет...

Словно домик мреет. .. Степи, нивы мреют...³

У него есть и паляница, и черевички, и гай, и кри­ница, и внаймах, и вспомин, и дивился (в украинском смысле: смотрел), и недугует, и музыки (во множест-

¹ Ф. Сол огу б, стр. 279.

² Там же, стр. 153.

³ Там же, стр. 86, 92, 170.

венном числе, по-украински), и чернило (в единствен­ном числе, по-украински), и година (в смысле: час), и скрыня — густая украинизация речи. Он до того за-украинизировался, что сплошь и рядом пишет в пере­воде:

Нову, добру хату..,

И меня давнули... Ночевали ляшки-панки

и т. д.

И тут же, наряду с черевичками и криницами, у него есть и подати, и тятя, и кафтан, и коврижка, и горюшко, и даже костромская лупётка. Так что в этом антихудожественном стилевом разнобое совершенно утратилось всякое подобие подлинного стиля Шевченко.

И тем не менее, когда я впервые заикнулся, что восхищаться переводами Сологуба могут лишь те, кто не любит поэзии Шевченко, я был предан единодушной анафеме. О переводах Сологуба принято было выска­зываться в таких выражениях: «Первое впечатление, остающееся от беглого чтения сологубовских переводов политических стихотворений Шевченко, — это огром­ная их мощь, без всякого сравнения превышающая все иные попытки... В переводе лирических миниатюр Сологуб безукоризнен... Велик художественный успех Сологуба... Он передал поэта-революционера лучше других переводчиков...»

Мне больно разрушать эту легенду потому, что Фе­дор Сологуб дорог мне как один из замечательных рус­ских поэтов, стихи которого нередко бывали событиями в жизни моего поколения. Но не могу же я допустить, чтобы он у меня на глазах калечил одно за другим лучшие произведения Шевченко.

Хвалители Сологуба указывают, что он первый из всех переводчиков передал с пунктуальною точностью ритмику стихотворений Шевченко. Конечно, это боль­шая заслуга. Но если, передавая ритмику, он не пере­дал стиля, ритмика сама по себе вряд ли способна при­дать какую-нибудь ценность его переводам. Вообра-

¹ Ф. Сологуб, стр. 185, 176, 126,

зите, что вам показывают копию, ну, хотя бы с Рембрандта, в которой совершенно искажен колорит: вместо золотисто-коричневого — буро-оранжевый. Не­ужели вы признаете эту копию точной только на том основании, что в ней с большой аккуратностью пере­даны, скажем, контуры людей и предметов? В перево­дах Сологуба только контуры и переданы точно, а сло­весная живопись со всеми тональностями воспроизве­дена кое-как, невпопад.

Как и все стихотворцы, равнодушные К текучести чужой поэтической речи, Сологуб то и дело вставляет в шевченковский стих те лишние короткие словечки — вот, тот, ведь, уж, вплоть, сплошь, которые делают этот стих еще более занозистым.

Со злодеями вот с теми... На Ливане вот в оковах...

Из вифлеемской той каплицы

И до всемирной вплоть столицы...

До зеленой сплошь недели... Без ножа ведь! За рекою...'

Вот какой ценой покупает он свою эквиритмию! Этим вконец заслоняется от русских читателей красота шевченковской поэтической речи.

Чудовищное равнодушие переводчика к переводи­мому тексту сказывается даже в сологубовских риф­мах. Понадобилась ему, например, рифма к слову «оконце», и он ни с того ни с сего ставит «солнце». Но так как «солнце» не имеет пи малейшего отношения к подлиннику, в котором говорится о несчастной Кат-русе, он тут же, не смущаясь, измышляет, что эта Катруся была миловидна... как солнце², хотя подоб­ная экзотика свойственна не Шевченко, не народной украинской песне, а разве что Гафизу и Фирдоуси.

Понадобилась ему рифма к слову «очи», он и поста­вил наобум какое-то непонятное «точат», не имеющее ни малейшего отношения к тексту, но так как в под-

¹ Ф. Сологуб, стр. 147, 192, 190, 263, 177.

² Там же, стр. 258.

линнике говорится о крови, вот у него и получилось бессмысленное:

Жажду крови точат '.

Понадобилась ему рифма к слову «безвинно», и он снова сочиняет нелепицу:

не мне, Господь, живущему пустынно ².

Все это мелочи, и я не приводил бы их здесь, если бы они не свидетельствовали с такой печальной нагляд­ностью все о том же поразительном факте: о мертвом равнодушии переводчика к переводимому тексту.

¹ Ф. Сологуб, стр. 194.

² Там же, стр. 190.

Til РЕЦИДИВ ФОРМАЛИЗМА

В результате этих отклонений от подлинника шев­ченковская поэзия утратила главное: свойственную ей красоту.

Эту-то красоту и должен передавать переводчик. А если он с самой безукоризненной точностью воспро­изведет одну только ритмику подлинника, но не пере­даст красоты, точность его перевода будет равняться нулю.

Потому что точность перевода есть сумма большого количества точностей, и в эту сумму одним из слагае­мых входит также и то впечатление удачи, находчиво­сти, мускулистости, силы, которое неизменно произво­дит на нас творчество великих поэтов и которое яв­ляется одним из составных элементов того, что мы в применении к литературе зовем красотой.

Таким образом, в переводах Сологуба — лишь внешняя видимость точности: все как будто переведено слово в слово, не переведено лишь одно — красота, и из-за этой, казалось бы, малости весь перевод Соло­губа, от первой строки до последней, есть сплошное ис­кажение поэзии Шевченко.

Лет тридцать назад такие якобы точные переводы появлялись у нас десятками — переводы Гёте, Гейне, Шекспира, Бена Джонсона,—и критики встречали их дружной хвалой, не понимая, что точность этих пере­водов обманчива, так как в них не передано главное, чем для всего человечества дорог подлинный текст этих гениев, — художественная прелесть, поэзия.

Критикам в то время мерещилось, что существует строго определенное количество показателей точности любого стихового перевода, так что, если в данном переводе все эти показатели налицо, можно считать установленным, что данный перевод максимально при­ближается к подлиннику.

Все это, конечно, был вздор, но в то время счита­лось установленной истиной, что наконец-то отыскан научный рецепт точнейших переводов любого произве­дения поэзии. И в соответствии с этим рецептом целая

толпа переводчиков наперерыв искажала величайшие памятники мирового искусства.

Сверяешь перевод с оригиналом, восхищаешься каждым отдельным показателем точности: количество строк то же самое, и количество слогов то же самое, и фонетика, и строфика те же, и характер рифм и обра­зов, и порядок их чередования в стихе — все воспроиз­ведено пунктуально; о словарной точности и говорить не приходится — она безупречна. Казалось бы, судя по всему, должен получиться такой перевод, который можно считать точным воспроизведением оригиналь­ного текста, а на деле между копией и подлинником нет ни малейшего сходства, потому что подлинник гениа­лен, а копия косноязычна.

Так же призрачна, иллюзорна та «точность», кото­рую столь громко восхваляют поклонники сологубов-ских переводов. Эта «точность» страшно неточна, ибо, переводя Шевченко, Сологуб механически передал все (или почти все) внешние приметы его песен и дум, но вследствие своего равнодушия к подлиннику даже по­пытки не сделал передать вдохновенность и художе­ственную прелесть его поэтической речи.