Искание новых путей

После всего сказанного выше о русских писателях должно предполагать, что трупным запахом несет от их произведений. И это действительно так.

1. Рассматривая вопрос с внешней стороны, со стороны формы и звуковой оболочки поэзии (фонетики стиха), нельзя не упомянуть о футуристах. Много над ними в свое время издевались, хохотали и не желали понять, что они ставили перед собой, рассуждая в плоскости литературной, серьезную задачу. Хорошо ли, дурно ли они ее разрешили в своих стихах, нас это не касается, потому что ко спасению не относится. Но есть нечто такое в поставленном вопросе, что к делу спасения относится. Это — сама идея футуризма. Здесь христианин должен кое-что сказать с точки зрения Евангелия, а иначе увлекающемуся этим направлением легко оказаться и богоборцем.

Футуристы, как известно, поставили следующие вопро­сы: имеют ли звуки нашего языка значение, независимое от смысла слов, в состав которых они входят, то есть действу­ют ли на нас звуки так или иначе, возбуждают ли опреде­ленные чувства независимо от значения слов, и даже тогда, когда всякий смысл в них отсутствует? Если звуки могут воздействовать таким образом, то нельзя ли создать осо­бую «языковую систему» и пользоваться «звукоречью» и так называемым «заумным» языком в тех или иных целях для возбуждения известных чувств и эмоций у слушате­лей? И наконец, может быть, все это уже осуществляется в

-104-

действительности, но только не осознано массой, а являет­ся достоянием небольшой кучки людей (футуристов, сим­волистов)?

Я уже сказал, что нам, христианам, нет дела до того, осу­ществимы или нет практически все эти идеи77, но законны ли они по существу, мы должны знать.

Вопросы, поднятые новыми литературными кладоиска­телями, стары, по обыкновению, как Божий мир, потому что диавол, по-видимому, расчетлив в снабжении игрушками своих «детей» и часто, подмалевавши, где следует, и пере­одевши, выдает старого паяца за нового. Уже древние греки и римляне в классические времена интересовались этими вещами78. И святые отцы первохристианской Церкви, сами прошедшие их школу и сами будучи поэтами (например св. Григорий Богослов), определенно и резко осудили это дело как совершенно неподходящее для христиан. Причина не­приемлемости нового способа использования речи заклю­чается в том, что практическая цель здесь отступает на задний план (а то и вовсе исчезает), а чисто языковые осо­бенности и представления приобретают исключительную самоценность. Другими словами, языком хотят восполь­зоваться как средством гипноза, убаюкивания, нравствен­ного укачивания. Чтобы приучить публику к этому и воспи­тать ее по-новому, сперва пользуются самыми невинными способами, именно: бессмысленным набором слов. Правда, публика не понимает его и не видит, к чему футуристы гнут, но она еще спокойна: ничего безнравственного не предлага­ется — только в высшей степени смешно и весело. Но прой­дет некоторое время, когда люди привыкнут к известному сочетанию слов и будут рефлекторно, уже независимо от своей воли, по привычке, отзываться на них; можно будет тогда вложить в слова и отравленное содержание. Так, по выражению св. Василия Великого, гоняясь за сладостью и приятностью сочинений, люди с медом будут глотать яд79.

«Благозвучие не такое пустое дело, — говорил еще Го­голь80, — как думают те, которые незнакомы с поэзией. Под благозвучие, как под колыбельную, прекрасную пес­ню матери, убаюкивается народ-младенец еще прежде, чем может входить в значение слов самой песни...»

Но укачивается не только народ. Гоголь в этой же самой статье рассказывает про Пушкина: «Живо помню восторг его в то время, когда прочитал он стихотворение Языкова к

-105-

Давыдову. Я первый раз увидел тогда слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал, он сам о себе сказал в послании к Овидию: "Суровый славянин, я слез не про­ливал...")».

Итак, не поддадимся на эту удочку и не позволим себя обольщать пением новых сирен. Господь благоволил, что­бы слова Его в Евангелии были выражены не изящной, благозвучной речью, по всем правилам ораторского искус­ства, а грубой, так сказать «мужицкой». И святые апостолы нам его написали на так называемом ком*! (подразумевает­ся διαλεκτος;), «общем» разговорном языке тогдашнего вре­мени, обиходном, а не классическом81, чтобы слушатели, чешеми слухом, по выражению апостола Павла (2 Тим. 4,3), не увлекались внешним блеском речи, забывая о внутрен­нем ее содержании, но чтобы все свое внимание обращали на смысл, передаваемый в простой, бесхитростной по виду, но сильной по внутренней значимости, беседе (1 Кор. 2, 4).

2. С внутренней стороны, упадок и разложение русской литературы сказались в ее насквозь прогнившем содержа­нии, в отсутствии всего бодрого, радостного, чистого, доб­рого в христианском смысле, в удалении от Бога и Церкви. И всякая попытка честного и искреннего писателя — я уже не говорю христианина — открыть глаза обществу на то, что оно забыло заветы Христа, и всякое желание хоть как-нибудь познакомить его с последними всегда душилось, замалчивалось, клеймилось вплоть до сего дня.

Стоит вспомнить только последний период жизни многострадального Гоголя, когда он решил обратиться к Церкви, бросить свой старый способ врачевания людских пороков, вопреки словам апостола (Рим. 12, 21), только посредством изображения их в злом, карикатурном, смешном виде, когда он понял, что мало сказать: вот это плохо, что надо еще показать, как дурное исправить; когда он наконец решил сделаться просто верующим христиани­ном82 — какой вой поднялся вокруг него со стороны тех лиц, которые дотоле услаждались его знаменитым «юмо­ром» — придумали тоже слово! — подобно коту, когда то­го чешут за ухом! И как было не выть — человек вдруг проснулся, освободился каким-то чудом (именно чудом!) от сковывавших его уз и дурмана и пошел ко Христу, от­крыто покаявшись в грехе и осознав свои ошибки] Ведь его ошибки — их добродетели; значит, он ударил другим

-106-

концом по ним самим, и они, конечно, взвыли. «Проповед­ник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делае­те?.. — выкрикивал с пеной у рта и дрожа от негодования «духовный отец»83 русской литературы Белинский Гоголю в письме из-за границы (из Зальцбрунна) от 15 июля 1847 года (в России боялся это сделать — распечатают). - Смирение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается, с одной стороны, страшной гордос­тью, а с другой — самым позорным унижением своего человеческого достоинства... Вы позволили себе цинически грязно выражаться... о самом себе — это гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуж­дает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены; Вы не поняли ни духа, ни формы христи­анства нашего времени. Не истиной христианского уче­ния, а болезненною боязнию смерти ... (пропускаю руга­тельство. — Еп. Варнава) и ада веет от Вашей книги!» и так далее84.

Так что сбывается слово апостола: Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почи­тает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно (1 Кор. 2, 14). Белинский, как на ладони, показал нам здесь все свое «понимание» христи­анства «нашего времени» (как будто Христово учение мож­но приспособлять, подобно костюму: каждому времени - свой наряд!), показал на своем отношении как раз к основ­ным его истинам -- самоукорению, смирению, памяти смерти. А ведь его называют «властителем дум» сороковых годов85 со «светлым умом и ясным взглядом» (Некрасов в одном, не изданном при жизни поэта, стихотворении)!86

На этом эпизоде хорошо видно, во что обратились ли­тература и ее вожаки с точки зрения истинного христиан­ства. Если ты будешь тонко развращать народ, описывая красиво порок, тебя будут прославлять, находить твои произведения «гениальными», «художественными», а ес­ли попросту, от души, во имя Христа и Церкви, обратишь­ся с братским словом увещевания и любви: «Одумаемся, братие, ведь мы неладно живем» — что поднимется вокруг тебя! Лучшие стилисты не пожалеют площадных слов и сравняют с грязью87. Так тьма боится света (Ин. 3, 20-21).

-107-

Но совсем, говорю, иное отношение к человеку, когда он «развлекает» публику, когда не дает ей сосредоточиться на смерти, своей загробной участи и Страшном Суде. Пусть средства для этого будут пошлы, грубы, безнравственны, по-сатанински циничны88 — ей дела нет.

И этот цинизм и растление душ называют художествен­ным творчеством и вдохновением гения! Чему же научить­ся христианину у нашей литературы, когда она за сто лет только и знала, что воспевала женские ручки и ножки и не сказала ни одного слова о том, как спастись. Не затем же Бог дал дар поэтам и писателям, чтобы волочить его по грязному полу кабаков и притонов и воспевать прелести своих любовниц. Да нам, христианам, какое до этого дело? Или вы хотите сказать, что сами уже больше не христиане? Тогда я умолкаю, дело уже подлежит суду самой Церкви, раз вы записаны все-таки в ее книгах.

Но от всего этого трупного запаха и жестоких идейных тисков задыхаются и сами писатели. (Однако единицы — в буквальном смысле.) Вот несколько выписок.

«Надо ли говорить, до чего все мы, писатели и читатели, страдаем и задыхаемся под сводами литературного льда? Нам не дают дышать свободно свои же братья-писатели, нас давят всяческие цензуры. Ах, цензура либеральная гор­ше цензуры военной!

Самозванцы, люди с улицы, глашатаи толпы, не по­мнящие родства, хватают писателя за горло и приказы­вают молчать. Журнальные столбцы превратились давно в грязные участки, откуда несутся властные оклики: не пущать!..

Русский писатель не смеет быть самим собой, ежели не хочет быть оплеванным и забитым... Мы не знаем и не знали никогда наших великих писателей в их подлинном виде. Их нам искусно подделывают, как фальшивые деньги. Замалчивают одно, подчеркивают другое. И мы не смеем отбросить ложный стыд и прямо смотреть в глаза истории...

Кажется, Белинский, умирая, просил, чтобы в гроб ему положили под голову последнюю книжку "Современника". Вдумаемся пристальней в эту литературную легенду: какое духовное убожество в ней сказалось! Несчастный: неужели не знал он, какие священник вложит ему в мертвую руку несравнимые по силе и красоте слова, какие над телом его прозвучат вдохновенные молитвы?

-108-

Так и литература русская, подобно Белинскому, духов­ному своему отцу, доныне с презрением отвращается от многообразия жизни, от вечного искусства, от религии, от здравого смысла. Не явно ли, что для людей, отходящих от огненных глаголов Дамаскина к мертвечине литературной, невыносимо всякое проявление свободного духа?»89

«Современная русская литература — источенная време­нем игрушка, идол, утративший свою былую власть. В пи­сателей, как в вождей, давно не верит никто; менее всех ве­рят они сами. Публика несравненно больше интересуется авиацией, чем журналами, и она, по-моему, права. Сейчас наша литература в ее целом, во всем объеме — ветхое зда­ние, подгнившее и стоящее на песке, нет, не на песке, а на печатной бумаге, на выдохшихся журналах, на Белинском. Стоит подуть сильному ветру — и все рухнет»90.

Святоотеческая письменность

«Языческая наука, раскрывая много пошлостей и вну­шая слушателям много пустяков, — говорит златословесный великий учитель и отец Церкви91, — отпускает их с пустыми руками, ни много ни мало не приобретшими себе чего-либо хорошего. Благодать же Духа не так, а совер­шенно напротив: немногими словами она внушает любо­мудрие всем, кто внимает ей, и часто бывает достаточно взять отсюда одно только речение, чтобы иметь средства на весь путь жизни».

Такова польза от чтения или слышания священных книг Библии и святых отцов.

-109-

 

Глава 5. Царство мира с присными его и аскетизм и монашество как явление общеисторическое (продолжение).