Тщеславие.

«Некоторые имеют обыкновение писать тщеславии в особенной главе и отделять его от гордости; поэтому и говорят они, что начальных и главных греховных по­мыслов восемь¹. Но Григорий Богослов² и другие³ насчитывают их семь. С ними и я более согласен; ибо кто, победив тщеславие, может быть обладаем гордос­тью? Между этими страстями такое же различие, как меж­ду отроком и мужем, между пшеницею и хлебом; ибо тще­славие есть начало, а гордость конец. Итак, по порядку слова, скажем теперь вкратце о нечестивом возношении — об этом начале и исполнении всех страстей. Ибо кто поку­сился бы пространно об этом предмете любомудрствовать, тот уподобился бы человеку, который понапрасну старает­ся определить вес ветров»⁴.

Что такое тщеславие! — Оно есть страсть тонкая и мо­гущественная, которая никого и ничего не боится; к по­движникам даже сильнее льнет. Там, где все остальные бе­сы прогнаны и обращены в рабство, дух тщеславия один надеется устоять и низложить мужественного борца. Все остальные бесы, как огня, боятся умножения в человеке добрых дел — демон тщеславия один только веселится, когда видит их умножение⁵. Там, где прочие бесы ничего не могут поделать и выбиваются из сил, трудясь над со­блазнением подвизающегося, приходит этот тонкий, легко вздымающийся дух и в одну минуту уничтожает все долго­вечные поты, слезы, труды спасающегося и обращает их в ничто, лишая всякой награды.

Тщеславие, хотя многовидно и многоразлично, однако все его проявления можно свести к двум родам⁶. Первый («мирская гордость») свойствен новоначальным братиям и мирским людям. Монахи в этом случае тщеславятся тем, что их монастырь богаче, славнее, многолюднее, жизнь в нем лучше, одеваются красивее и богаче; в отношении себя тщеславятся какими-либо природными дарованиями: хороший-де канонарх он; к назначенному послушанию лов­кость имеет — «горит все в руках у него» и прочее. Об этом же роде тщеславия среди мирян еще преп. Иоанн Лествичник сказал в предупреждение истинно кающимся: «Наблю­дай и увидишь, что непотребное тщеславие до самого гроба

-251-

украшается одеждами, благовониями, многочисленною прислугою, ароматами и тому подобным»⁷. Внушениями именно этого беса объясняются поступки молодых людей, в особенности девушек («барышень»): когда они, кажется, только и знают, что говорят, какая у кого шляпка — у той красивее, у другой хуже; какие носовые платки, духи; те же самые разговоры идут о кофточках, юбках, ботинках, не ос­тавляется в покое даже нижнее белье; юноши заботятся о воротничках, «клешах», штиблетах, тростях, перстнях и прочем и прочем. Тщеславятся своими волосами, зубами, руками, ногами — всем, чем угодно. В лучшем случае, тще­славятся своими естественными дарованиями: остроуми­ем, находчивостью, умением вести разговор и держать себя, начитанностью, благовоспитанностью, образованием, му­зыкально-вокальными или художественными способнос­тями, благородностью происхождения и прочим. Это все душевные нечистоты самой первой, низшей степени.

По-иному совершенно демон искушает подвизающихся («гордость монашеская»). Они уже все предыдущее отвер­гли в душе и оплевали, как срамное и гнусное; поэтому он заставляет их тщеславиться добродетелями. Здесь также две степени можно подметить. Первая грубее второй, пото­му что добродетели у нее главным образом внешние: пост, общая молитва в церкви, общее послушание и так далее. У затворников и живущих в одиночку дело, конечно, тоньше. Кто спасается на людях, тому бес всячески внушает, чтобы он совершал подвиг подчеркнуто напоказ, даже «с блес­ком» (окаянный, еще и текст евангельский приводит: Мф. 5, 16). Для сего враг не отказывается даже помогать нам и облегчать (о, коварство бесов!) наши труды⁸. Безмолвнику же бесы стараются испортить дело тем, что сами тонко на­хваливают его и стараются уверить, что высота добродете­ли дает ему возможность легко побеждать их (демонов)⁹.

Приведу один только пример подобной бесовской бра­ни. Чтобы понятны были вся, так сказать, соль и остроум­ное противоборство подвижника с врагами, упомяну сперва полностью то место из Псалтири, на поле которого совер­шилась эта битва. Вот оно: «Боже, в помощь мою вонми, Гос­поди, помощи ми потщися. Да постыдятся и посрамятся ищущий душу мою, да возвратятся вспять и постыдятся хотящий ми злая. Да возвратятся абие стыдящеся глаго­лющий ми: благоже, благоже» (Пс. 69, 2—4).

-252-

«Некто из прозорливцев, — сообщает блаженный Иоанн Лествичник, — сказал мне виденное им. "Когда я, говорил он, сидел в собрании братии, бес тщеславия и бес гордости пришли и сели при мне, по ту и по другую сторону; и пер­вый толкал меня в бок тщеславным своим перстом, по­буждая меня рассказать о каком-нибудь моем видении или делании, которое я совершил в пустыне. Но как толь­ко я успел отразить его, сказав: да возвратятся вспять и постыдятся хотящий ми злая (Пс. 69, 3), тотчас же, си­девший по левую сторону, говорит мне на ухо: благоже, благоже ты сотворил и стал велик, победив бесстыдней­шую матерь мою. Тогда я, обратившись к нему, произнес слова, следующие по порядку после сказанного мною сти­ха: да возвратятся абие стыдящеся глаголющий ми: благо­же, благоже сотворил еси"».

Хотя то, что происходило далее, относится к существу другой страсти больше, чем к тщеславию, но, чтобы не раз­рывать целостной ткани рассказа, я приведу и это.

Преп. Иоанн попросил объяснить прозорливца основы тех взаимоотношений бесов, которые они ему сами открыли. «Спросил я того же отца, — продолжает он, — как тщеславие бывает матерью гордости? Он отвечал мне: "Похвалы возвы­шают и надмевают душу; когда же душа вознесется, тогда объемлет ее гордость, которая возводит до небес и низводит до бездн"»¹⁰.

В общем же надо сказать, что тщеславие многолико. Тщеславие положительно во всем запинает человека. Если тот хочет попоститься — тщеславится тем, что, вот, он чуть ли не подвижник; начинает скрывать от людей свой пост — опять тщеславится, считая себя мудро поступающим. Со­шьет новое красивое платье — и вот уже не может усидеть дома и не оббегать всех знакомых, не посетить и те места, куда уже давно перестал ходить; оденется, желая смириться и подавить страсти, в старое, изношенное — и уже ублажает себя и гордо благодарит Бога, по внушению беса, что ему (Бог уж ни при чем у такого человека) удалось победить бе­са (того самого, что ему это внушил!)...

Кто после этого не восплачет, видя себя со всех сторон опутанным сетями?! В тот момент, когда человек думает, что — слава Богу! — все кончено, враг низложен и искуше­ние прошло, в это самое время умерщвленная, казалось, на­смерть ехидна восстает, преследует своего победителя еще

-253-

жесточе, чем раньше. И чем сильнее будет сокрушена, тем сильнее после борет возношением самою победою. «Как ни брось сей троерожник¹¹, все один рог станет вверх», — гово­рит по этому поводу св. Иоанн Лествичник¹².

Из исторических примеров приведу всем известные.

Александр Македонский мог бы еще, по его собствен­ным словам, променять свои царства (да и то, если бы это случилось как-нибудь само собою) на житье в бочке, но только в диогеновской, чтобы было чем прославиться.

«Если бы я не был Александром, — сказал он однажды, — то хотел бы быть Диогеном» (Cicero. Tusculanae disputa-tiones, V, 32, 92).

Но сам Диоген, опять-таки, тщеславился своей неряш­ливостью и презрением к удобствам и обычаям мира, кото­рых избегал.

Один раз он пришел к знаменитому философу Платону и грязными ногами наступил на роскошный дорогой ковер, лежавший в его помещении, со словами, что он попирает высокомерие.

— Да, другим высокомерием, — ответил ему в тон мудрец.

Таким образом, они разменялись одною и тою же монетой.

Покажу еще несколько злоухищрений тщеславного беса.

«Когда мы, на год или на несколько лет удалившись [не непременно телом, а и по взглядам и переменившимся убеждениям] от своих родных, приобретем малое некото­рое благоговение, или умиление, или воздержание, — гово­рит светильник рассуждения авва Иоанн Синайский, — тогда суетные помыслы, приступивши, побуждают нас опять идти в отечество [или, что то же, опять искать обще­ния с людьми и знакомыми], для назидания, говорят, и примера, и пользы многих, видевших некогда наши безза­конные дела; а если мы еще богаты даром слова и имеем сколько-нибудь духовного разума, тогда уже, как спасите­лям душ и учителям, советуют они нам возвратиться в мир». Намерение же их то, «чтобы мы благополучно со­бранное в пристанище бедственно расточили в пучине»¹³.

Этому искушению постоянно подвергается молодежь, и даже не имеющая духовного воспитания. Немножко по­учится, нахватается верхов, прочитает несколько брошю­рок по специальным вопросам, выучит десятка два-три

-254-

иностранных слов (которыми она без труда хочет при­крыть свое невежество и пустить пыль в глаза) и выходит с этим запасом — как будто знания Платона, Шекспира, Ге­те, Канта и прочих сразу вложились в ее голову, — выходит, говорю, учить всякого, кто попадет под руку, не исключая и старших. С этих пор молодому человеку или девушке уже не сидится на месте. Забота у них становится не маленькая: надо послужить благу всего человечества или, по меньшей уж мере, благу своего народа. Кругом, оказывается, одна «тьма», «невежество», люди «прозябают» и живут «мещан­скими» интересами. «Никакого прогресса». «Сидеть дома без пользы и цели, — шепчут бесы, — это эгоизм и грех, Бог велел любить своих ближних и благотворить им». А гля­дишь — этот человек и в Бога-то не верит... И когда душа примет все эти помыслы, то начинает кружиться, как очу­мелая муха на полу, повсюду разглагольствуя de omni re scibili et quibusdam aliis* (*обо всех вещах, доступных познанию, и о некоторых других (лат.))— и ни о чем по существу дела. И не допускает ее враг до простого соображения, что если бы каждый, вместо того чтобы, оставив воспитание и приведе­ние в надлежащий вид своей души, идти «просвещать» дру­гих, занялся очищением своего ума и сердца от невежества, себялюбия, гнева, блуда (и мало ли от чего еще наберется), то в целом человечество какой бы приняло прекрасный вид! И главное, успех пришел бы гораздо скорее. А иначе, если мы себя лично на должную высоту поднять не можем и терпения не имеем, то как же хотим с этими же, недоста­точными для своего собственного серьезного воспитания силами переродить чужие души, которые тоже имеют свое самолюбие и свои страсти? И вот, если человек, стоя на своем, не сможет одержать верх над инакомыслящими, то начинает мучиться или, вернее, озлобляться, роптать, об­винять их в «отсталости», «мракобесии» и тому подобном, будучи сам окружен со всех сторон бесовским мраком.

Но сознание того, какая великая польза будет человече­ству, если оно примет наши идеи и проникнется нашими убеждениями, и какую славу оно должно нам воздать за все это, не только свойственно молодежи, но трогает умилени­ем и сердца стариков. Сами ученые, причастные к «успехам цивилизации», смеются над этой немочью, не понимая, что издеваются тем самым и над самими собой.

-255-

Так, Уорд¹⁵, выясняя развращающее действие эгоизма и самомнения, вскрывает не без отваги, до чего доводит пре­увеличенное понятие о собственной важности, всегда обе­регающей нравственность других и становящейся даже за­бавной, потому что к ней всегда примешивается напускное смирение. Во имя «научной» истины он без сожаления, с холодным беспристрастием, как говорят, ученого, приводит в пример Огюста Конта, «который, после того как долго придерживался своей "мозговой гигиены", т. е. не читал ни­чего и не разговаривал ни с кем, а только вырабатывал свою систему из глубины своего самосознания, вообразил себя наконец провозвестником нового откровения и назначил да­же время, когда оно будет всеми принято». «А разве не за­метны следы такого преувеличения собственного значения, — продолжает дальше Уорд, — у Герберта Спенсера, когда он в предисловии к своим "Data of Ethics"*(*«Основания этики» (англ.)) объясняет, что спешит изложить миру свою систему этики из боязни, что­бы от промедления не произошло серьезных бед?»

Нужно ли еще напоминать о том, о чем мы все учили в гимназии, — о всех этих «нерукотворных памятниках» тщеславия, которые поочередно воздвигали сами себе Го­раций, Овидий, Пушкин и другие? Я приведу здесь менее известные и более других поучительные слова Овидия, на­ходящиеся в одной из его «Любовных элегий» («Amores»)¹⁶:

...mihi fama perennis

Quaeritur, in toto semper ut orbe canar...

Ergo etiam cum me supremus adederit ignis,

Vivam, parsque mei multa superstes erit.

...я славы вечной

Ищу: во всем мире всегда чтобы пели меня...

И даже в то время, когда будет жечь

Последний огонь меня, — буду я жить

И свой прах лучшей частью себя переживу...

Это упоминание об адском огне, в котором будет гореть поэт в то время, когда его любовными стихотворениями бу­дет зачитываться весь мир, — очень назидательно.

Еще одна бесовская хитрость. Те, которые ведут внима­тельную жизнь, хорошо поймут, о чем я буду говорить.

-256-

Иногда демон тщеславия, внушив близкому нам человеку помыслы, открывает их в то же время и нам самим и подст­рекает, чтобы мы сказали этому человеку, что у него на сердце. И когда мы послушаемся лукавого духа, то он после подходит к нам и бесстыдно начинает ублажать как прозор­ливцев. Если поддаться на эту удочку, то очень скоро во множестве случаев начнешь подмечать за собою, что ты как бы «предвидел» то или иное событие, тот или иной обра­щенный к тебе вопрос со стороны других¹⁷.

Приложу и еще одно демонское кознедейство. Дух тще­славия, как я сказал, один из самых могущественных, толь­ко разве дух гордости превосходит его. Поэтому, куда он приходит, оттуда легко может выгнать и убрать со своей дороги других демонов. Но иногда и уступает им свою по­беду над несчастной душой. То, как это бывает на практике, описывает, в частности, св. Иоанн Лествичник:

«Видел я, как... один монах рассердился, а между тем пришли мирские; и вдруг сей окаянный, оставив гнев, пере­продал себя тщеславию; ибо не мог в одно время служить обеим страстям»¹⁸.

«Видал я плачущих, — передает тот же святой отец, — которые, будучи похвалены, за похвалу воспылали гневом; и как случается в торговле, променяли одну страсть на дру­гую»¹⁹.

В произведениях мирской, или мировой, литературы (кому как угодно) при внимательном чтении можно также найти изображение подобных случаев, когда один бес ста­рается опечалить другого и утащить у своего брата желан­ную добычу.

У Торквато Тассо, в «Освобожденном Иерусалиме», обольстительная, «нечестивая» (l'empia) Армида, лучше же сказать, сам диавол, поет²⁰:

La fama che invaghisce a un dolce suono

Voi superbi mortali, e par si bella,

E un'eco, un sogno, anzi del sogno un'ombra,

Ch'ad ogni vento si dilegua e sgombra.

Goda il corpo securo, e in lieti oggetti

L'alma tranquilla appaghi i sensi frali...*

(*И слава — та, которой ум надменный

Пленяется, причина стольких бед,

— Лишь эхо, сон, тень даже сновиденья,

И с первого исчезнет дуновенья.

Не бойтесь же забав вы самовластья

И неге чувств отдайтеся в тиши! (Перевод В. С. Лихачева. СПб., 1910) — Прим, составителя.)

-257-

«Что такое слава, которая привлекает вас, гордые смерт­ные, чарующей молвой и на вид такая прекрасная? — Эхо, сон, вернее сказать сонная мечта и тень, которая исчезает и разлетается при малейшем ветерке...

Итак, пусть пользуется беззаботно ваше тело радостями жизни и да наслаждается без угрызений совести ваша душа восторгами чувственности».

К вышеуказанному не мешает еще добавить одно заме­чание. Иногда новоначалъному полезнее и выгоднее пере­продать себя бесу тщеславия, чем остаться в рабстве у его, хотя бы и меньшего, собрата. Это бывает в тех случаях, когда мы страждем от духа блуда или вообще подвергаем­ся искушениям со стороны плотских пороков. Выгода в том, что младенец в духовной жизни все равно не уйдет от демона тщеславия (ибо сколько людей хвалится своими «любовными похождениями» и приключениями! Ср.: Флп. 3, 19), а быть обладаемым, например, блудной похотью — это такая яма, откуда человек обычно уже не в силах вы­браться после падения (или с величайшим трудом может выкарабкаться, и то при многих покаянных и проситель­ных слезах к Богу и с помощью благодати)²¹.

Вообще спасающемуся нужно зорко и внимательно сле­дить за всеми своими мыслями и чувствами, чтобы неза­метно, под образом благочестия, не уклониться в нечестие и в мысленную свою овчарню не принять в одежде овчей волка, то есть диавола. Иначе он вскоре наделает таких бед, от которых не оправишься, может быть, и за всю жизнь. Да и беды-то сами обнаружатся только после смерти нашей. Что, конечно, еще плачевнее.

«Не знаю, как это бывает, — говорит св. Иоанн, списатель "Лествицы"²², — что многие из гордых, не зная самих себя, думают, что они достигли бесстрастия, и уже при ис­ходе из сего мира усматривают свое убожество». В том-то и состоит искусство или художество добродетели, чтобы со­вершать ее не как придется или «вообще», а как того хочет воля Божия, благая, угодная и совершенная²³ (Рим. 12, 2). Отсюда следует, сколь ничтожна цена пустым людским

-258-

мнениям и заключениям о якобы «легкости» спасения. «Да в чем ваше спасение, — говорят, — поклоны-то бить да голодом себя морить невелико дело». Но если бы они и это невеликое попробовали не день, не два, не месяц, а в продолжение нескольких лет, то опали бы в теле и — по­неволе «одухотворились» бы... Или говорят еще: «В чем дело святых-то было? В огороде покопается, корзинки по­плетет немножко, помолится — мы в миру больше дела­ем... Как ломаем себя! Кровью, вместо пота, истекаем...» И опять отвечу, что если бы они вместо рук и ног «полома­ли» голову и волю свою в противоположном своему ха­рактеру направлении, и хотя бы не целую уже жизнь, а день или два только, тогда бы не сказали, что их труд ве­лик. А что касается самого телесного труда, то если он не ради Господа совершается — принесет душе не пользу, а только вред (Мф. 12, 30). Это печально и плача достойно — после великих трудов пожать ветер, но это так. То, как в будущем веке нас могут лишить награды за понесенные здесь великие труды, мы видим на примере распутного сына, когда тот после смерти родителей пускает по ветру скопленное их великими заботами и потами богатство. Подобная угроза заставляла еще древнего мудреца с грус­тью задумываться над своим положением и с горечью го­ворить: «...и это — суета!» (Еккл. 2, 17-19).

Итак, нечего обращать внимание на пустословие мир­ских людей, хотя бы и знаменитых, ибо они ничего не по­нимают. Святые великое дело совершают, и если мы хотим достигнуть их состояния или хотя бы только подражать им в свою меру, то должны шествовать тем же путем. А путь этот состоит не во внешнем творении добрых дел, чтобы их было как можно больше, нет, а чтобы они были как можно ближе к Божественной мысли и воле о них²⁴. Нужно «тор­говать» добродетелями, и какая в данное время на житей­ском рынке («на торжище» — εν τη αγορα: Мф. 20, 3) идет, ту и пускать в дело²⁵. А иначе — значит только кулаками «по воздуху бить»²⁶, чего так старательно избегал апостол (1 Кор. 9, 26). Нет, надо так, чтобы попадать по лицу про­тивника, то есть диавола. А то измучаемся, измотаемся, великий подвиг понесем, а в конце жизни, при смерти, увидим или нам покажут, что мы били впустую. Еще раз повторяю, не в том спасение и приобретение святости за­ключается, чтобы наворочать, как камней каких грузных,

-259-

добродетелей, а чтобы «изящно» (в духовном, божествен­ном, а не мирском смысле) их совершить. В этом-то целая наука и заключается. К сожалению, этого не понимают ча­сто прославленные философы и, по своему невежеству, хвалятся перед всеми тем, чего надо бы, собственно, сты­диться.

Вот хороший пример. Рассказывают в Оптиной пусты­ни о Льве Толстом следующее:

«Пришел он в Оптину, кажется, в конце 70-х годов, пешком, в крестьянской одежде, в лаптях и с котомкой за плечами. Скоро, впрочем, открылось его графское досто­инство. Пришел он купить что-то в монастырскую лавку и начал при всех раскрывать свое, туго набитое деньгами, портмоне, и потому вскоре узнали, кто он таков. Как по ви­ду крестьянин, он приютился в простонародной гостинице. Одного бедного дьячка спросил старец Амвросий, где оста­новился. "Да там, — отвечал тот, — с графом в простонарод­ной". Этот, представлявший из себя какого-то особенного человека, лично был у старца и сказал ему, указав на свою одежду, как он живет. "Да что ж из этого?" — воскликнул старец, с улыбкою поглядывая на него. Неизвестен подлин­ный ответ старца графу, но смысл его таков: одна внеш­ность без внутреннего содержания, что тело без души. Все труды и подвиги телесные и даже самоумерщвления, если они не направлены к исполнению заповедей евангельских, к приобретению добродетелей и в особенности смирения, не только не приносят пользы душе человека, но наоборот, приносят ей величайший вред — совершенно ее погубляют²⁷.

Так объюродевшую мирскую мудрость приходится учить уму-разуму тем самым монахам, на которых она на­падает как на тунеядцев и ничего не понимающих в жизни.

То, что Л. Толстой в конце жизни старался представить себя кем-то особенным, — собственно, обыкновенная исто­рия. Он в этом делании не ушел дальше своих предшест­венников — бунтовщика Февды и обманщика Симона Вол­хва, каждый из которых тоже в свое время удивлял людей, глаголя некоего быти себе велика (Деян. 5, 36; 8, 9). История показывает, что и духовный конец их одинаков.

Если мы обратимся к истории светской, то во множест­ве найдем подобные примеры, в которых мир находит не­что поразительное, но они, в сущности, являют только все

-260-

свойства красивого мыльного пузыря. Ниже я приведу примеры того, до чего может довести человека в этом отно­шении демон тщеславия, а сейчас скажу, что все святые от­цы и учители Церкви — Климент Александрийский, Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов, даже пус­тынники и затворники, Нил Синайский, Исаак Сирин и другие, — все в один голос предостерегали своих духовных чад от увлечения внешним блеском философов и мудрецов мира сего, после которого, как и вслед за вспышкой магния, ничего не остается, кроме одного чада.

Они так определяли суть подвижнического «жития» этих «великих людей»:

«Иные из них [т. е. философов и ученых] вовсе нерадят о деятельной жизни, занимаются же, как думают, любомуд­рием умозрительным, вдаются в исследования трудные, толкуют о том, чего и доказать нельзя, хвалятся, что знают величину неба, меру солнца и действенность звезд. А иные покушались иногда и богословствовать, хотя в этом и исти­на неисследима и догадка опасна, жили же бесчестнее во грязи валяющихся свиней.

Если же некоторые вели и деятельную жизнь, то стали хуже первых, подъяв труды для славы и похвалы. Ибо не из-за чего иного, как из желания показать себя и из славолю­бия, предначинали многое эти жалкие, дешевую и ничтож­ную награду приняв за таковое злострадание; потому что всегда молчать, питаться травой, прикрывать тело худыми рубищами и жить, заключившись в бочке (намек на Диоге­на. — Еп. Варнава), не ожидая за это никакого воздаяния по смерти, хуже всякого безумия»²⁸.

Видишь, как святые смотрели на дело. Если человек при занятиях философией, метафизикой, астрономией и даже богословием не ведет деятельную жизнь, то есть не воздерживает свои чрево и подчревность, на мягком спит, в мяг­кое одевается, мошну свою не для милостыни раскрывает, а только при людях, чтобы показать, сколько в ней денег, одним словом, живет хуже свиньи, то вся его наука и зна­ния ничего не стоят и только еще большее осуждение при­несут. А если несет человек подвиги, но не ради Христа, а надмеваясь дутой славой, то, как принимающий на себя вдвое больше мучений (и от науки, которая тоже требует своего труда, и от утеснения тела, и делающий это без на­дежды на бессмертие), выглядит глупее всякого сумасшед-

-261-

шего. Последний потому может рогожку на тонкое барское белье надеть, что соображения не имеет; а делать это, счи­тая себя в полной памяти и великом разуме, — трудно по­дыскать и название для определения такого поступка.

Ведь если я по необходимости, чтобы смирить свою плоть, и умерщвляю ее (υπωπιαξω — неточный перевод от υπωπιον, «часть лица под глазами»; отсюда υπωπιαξειυ значит кому-нибудь так лицо избить, чтобы под глазами синяки были, иначе: «фонарей наставить». Следовательно, мысль апостола, 1 Кор. 9, 27, не та, что он умерщвлял плоть, то есть самоубийством занимался, а только та, что он ее так приструнил и расправился с ней — как некоторые мужья с непослушными женами в деревне, — что она у него после этого «как шелковая» была. Отсюда надо выводить и хрис­тианское понятие об аскетизме, о подвигах и прочем, кото­рые суть не презрение, не умерщвление в прямом смысле, не самоубийство, как во всем этом хотят обвинить монахов невежественные плотолюбцы из мирян, ссылаясь на не по­нятое ими учение христианское, а только посильное, «до синяков», усмирение не в меру разыгравшейся, и разбало­вавшейся, и переставшей слушаться разума плоти)... Итак, если я ее и умучиваю, томлю, то в надежде, что придет вре­мя, когда этой необходимости уже не будет. А если не ве­рить в загробную жизнь, да и тут покоя не знать, не есть ли это, действительно, как говорит Нил Синайский, хуже вся­кого безумия? Да и для чего тогда графу лапти надевать, ведь не для возбуждения же чувства изящного? И не для того, конечно, чтобы это для него было удобнее, потому что не умеючи лаптей барину не надеть — слугу придется из деревни звать. И не для того, разумеется, чтобы в них са­мих какую-нибудь цель жизни высшую видеть, ибо такого сумасшествия трудно представить. И не для того, чтобы до­садить за что-нибудь телу, ибо оно неразумно и без понятия. Еще менее можно предположить, чтобы этим «положение народное» хотел такой человек облегчить, приблизить к се­бе, показать, что он сам входит в народ, ибо это достигается другими результатами (милосердием, любовью, раздаянием своего имущества бедным и прочим), а не простой костюми­ровкой в босяцкое тряпье среди помещичьей гостиной и в кругу высокоименитых людей. Что же остается после всего этого признать? — Одно: желание славы и похвалы, о чем и говорит преподобный отец. Трудно освободиться от стрем-

-262-

ления к славе!.. Еще древние это разумели. «Etiam sapien-tibus cupido gloriae novissima exuitur — страсть к славе даже и у мудрецов совлекается последнею», — читаем у них²⁹. Чего только не делали из-за нее эти «бесстыжие», как назы­вает св. Иоанн Златоуст светских философов. Ходили в вычурной одежде, уничтожали собственными руками свое добро, подвергались побоям и даже шли на смерть³⁰. Да и не «мудрецы» так же поступали. Подобные вещи настолько характерны и в то же время не чужды и нашему времени (не дорожащему жизнью и шутящему с нею, как с игруш­кой), что их стоит привести.

Вот Агриппина, мать императора Нерона. Как известно, она скончалась от убийц, подосланных собственным ее сы­ном. Говорят, — передает Тацит³¹, — что «этот свой конец Агриппина знала за много лет вперед, но презирала его. Ибо когда вопрошала халдейских волхвов о Нероне, то они ей ответили, что он будет императором и убьет свою мать. "Ну что ж, — сказала она, — и пусть убьет, лишь бы только был императором (occidat, dum imperet)"».

Второй пример возьму у Сенеки³². «Юлий Кан (Julius Canus) играл в шахматы, когда вошедший (чтобы повести его на казнь) офицер в сопровождении конвоя стал его то­ропить. По зову офицера, он пересчитал фигуры и сказал своему партнеру: "Смотри, не вздумай хвастаться после мо­ей смерти, что обыграл меня", — и затем, кивнув головой офицеру, добавил: "Будешь свидетелем, что вся игра была на моей стороне (uno me antecedere)"».

Ради тщеславия глупо бравировали в последние минуты своей жизни философ Сократ; известный циник и непре­взойденный никем в мире сквернослов, блестящий римский писатель Петроний; не менее известный богохульник поэт Гейне³³ и другие. Из их биографий видно, что такие состоя­ния возможны только тогда, когда люди не верят не только в адские вечные муки, но и вообще в Разумное Божество, способное требовать от человека, да еще известного писа­теля и философа, более умного и серьезного к себе отно­шения, чем балагурство паяца. Итак, не тому мы должны удивляться, что в миру люди «подвиги» совершают — как им не совершать, когда диавол вместо того, чтобы проти­водействовать, помогает им! — а тому, что в христианстве

-263-

подвижники их совершают в больших размерах и в то же время как должно, несмотря на величайшие и выше челове­ческой меры гонения со стороны диавола и его слуг... А быть православным и совершать заповеди по Евангелию (как его понимает Церковь) — это великое дело, и в нем-то заключается существо всего спасения. Ибо если бы из тех прославленных людей, умирающих так бутафорски и нечи­стоплотно и за это прославляемых целым миром, попытал­ся кто-либо потерпеть мужественно боль ради Христа и, следовательно, в молчании (Мф. 6, 1 след.), и постарался бы так творить подвиги, как их творили святые отцы, то вскоре увидел бы, как говорит св. пророк Давид, что сие труд есть... дондеже вниду во святило Божие (то есть до са­мого того времени, когда достигну святости и блаженного бесстрастия и когда добродетели обратятся уже в такой же навык, какой человек имел раньше к страстям, Пс. 72, 16-17). Впрочем, оговариваюсь, некоторые из «великих» сознавались, что, действительно, камнем преткновения Церковь и Христос для них являются. Дочь Л. Толстого пе­редает слова своего отца перед уходом его из дому³⁴: «Как жалко, что я не могу поселиться и жить в монастыре, ис­полняя послушание и всякие монастырские работы, но только не посещая церкви и не исполняя обрядов». В аскети-ке это состояние называется — бесоодержимостъю. В жиз­ни его можно наблюдать у кликуш: человек как человек, а к иконе, Евангелию, под благословение подвести нельзя — завопит и оземь...

Что же человеку нужно делать, чтобы избежать этих тонких, но очень крепких демонских сетей?

Прежде всего, нужно здесь заметить, что в брани против бесов тщеславия имеет большое значение общий склад ха­рактера человека. Лукавые, суемудрые, многознайки более беспомощны против них, чем люди с простым сердцем и душою³⁵. Вместо святоотеческих цитат приведу один слу­чай из жизни римского императора Гая Калигулы. Историк Дион (Cassius Dio) передает, что тот дошел до такого бе­зумия, что из тщеславия становился на возвышенный пье­дестал в капище Юпитера и требовал себе поклонения как божеству. Позу при этом он делал ломаную, жеманную, манерную, силясь показаться как можно величественнее и импозантнее. И вот, рассказывает дальше историк, однаж­ды какой-то житель Галатии, увидя его таким образом на

-264-

пьедестале, принимающим поклонение от народа, расхо­хотался. Император подозвал его и с неподражаемой важ­ностью спросил:

— Ну что, какое я на тебя произвожу впечатление (τι σου δοκω ειναι)?

— Скажу прямо, — отвечал тот, — великой дубины³⁶ [большого дурачества] и, конечно, ничего умопомрачи­тельного я не испытал.

«А он был сапожник», —добавляет Дион Кассий, закан­чивая свой рассказ³⁷.

Что же касается частных предписаний, которые святые отцы дают подвизающимся против сей страсти, то все су­щественное в них я изложу в нижеследующих пунктах.

Прежде всего перечислю средства профилактические, как выражаются врачи, то есть выясняющие условия пре­дотвращения самого заболевания этой страстью, — средства, заранее охраняющие человека от впадения в сию проказу.

• «У отцов из древности доселе существует такое изрече­ние, — начинает изложение этих противоядий преп. Иоанн Кассиан³⁸, — которого я не могу и произнесть без стыда, так как я не мог ни родственницы удаляться, ни избежать рук епископа (то есть был, по-нашему, иеромонахом. — Еп. Вар­нава), — именно, что монаху всячески надобно избегать женщин и епископов. Ибо если однажды вовлекут его в зна­комство с собою, то ни тот, ни другая уже не допустят ему более иметь покоя в келье или заниматься богомыслием, со­зерцать чистыми очами святые предметы».

Отсюда вывод: «старческие» окормления женщин мо­лодым монахам (ученым, главным образом, потому что прочим это и малоспособно) нужно оставить³⁹, а общение с архиереями, чего нельзя никак избежать, поставить под строгий контроль совести и страха Божьего и крайне вни­мательно следить за сердцем, чтобы оно не уклонялось в вольное обращение («панибратство», см. § 6. Дерзость) с епископом, не тщеславилось близостью положения, благо­склонностью архиерея, личными качествами, вызвавшими это доверие, и тому подобным.

• Не дозволим себе ничего делать с тщеславными наме­рениями для получения суетной славы.

• То, что сделано нами вначале хорошего, должны вся­чески стараться охранять с должным вниманием, чтобы после подкравшаяся страсть тщеславия не сделала на-

-265-

прасными всех трудов наших и тем не уничтожила плоды их. Для этого после каждого совершенного дела (да и в нача­ле его) должно внутренне помолиться, а то и перекрестить­ся, прося Бога, чтобы Он покрыл нас Своею благодатию от козней диавола. Ибо аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущий. Аще не Господь сохранит град, всуе бде стрегий. Всуе вам есть утреневати и прочее, говорит пророк Давид (Пс. 126, 1-2).

• Если что не принято делать там, где мы живем, того со всем старанием должны избегать, чтобы не отдать дани де­мону тщеславия. Также избегать и того, что может отли­чать нас между другими и приобрести у людей похвалу за то, что будто мы одни это делаем⁴⁰. Ибо этими особенными признаками докажется, что бес на нас уже сел и поехал⁴¹.

Но если мы вовремя не предупредили пожар страсти, то достаточною водою для его потушения являются для нас:

• Слезы покаяния и страх Божий.

• Память смертная.

Последние три свойства* (*Еще одно пропущено — молчание (Мф. 6, 2: «не воструби пред собою»). Путь Божий — путь в тайне сокровенный. Тавениотские монахи (у Иоанна Лествичника) всякую свою доброде­тель, о которой узнавали люди, не считали добродетелью. Про­пал, значит, труд, время и все остальное.)

доброго устроения души пред­полагаются, впрочем, уже приобретенными человеком, ибо ими начинается созидание самого спасения. А если не так, то, несомненно, случится с нами то, что бывает и на ис­тинном пожаре у беспечных жителей: «Горим, горим!» — кричат, а хвать — или воды нет, или бочки рассохлись, или рукава худые, или насос не действует...

• Но если все-таки у нас этих добродетелей нет, то убо­имся, по крайней мере, стыда, следующего за тщеславием, потому что возносяйся непременно смирится (Лк. 14,7-11) еще и здесь, прежде будущего века (ср.: Пс. 52, 6).

В заключение тем, которые хотят во что бы то ни стало прославиться, избежав посрамления, и всячески не жела­ют, чтобы об их грехах знал кто-нибудь, я подам (не от се­бя) совет — не такой, какой демоны дают, надувая и только обманывая человека, а настоящий, идущий из недр чистых и источника божественного. Святому Духу, глаголавшему в присных своих (Еф. 2,19), мы можем довериться, конечно, безопасно.

-266-

Прежде всего, мы должны покрывать согрешения наших ближних, если нет нам от того вреда, тогда и нас милость Господня поддержит⁴². Но средство это, как легко заме­тить, не всеобъемлющее, грехи братьев на глазах у нас не всегда совершаются, а заниматься сыском их — грех и одна из гнуснейших страстей, приводящая к самым плачевным результатам⁴³. Но вот средство, черпающее свою силу из источника, находящегося в нас же самих: «Если хочешь, чтобы Господь покрыл грехи твои, то не выказывай людям добродетель, если какую имеешь, ибо как мы поступаем в отношении наших добродетелей, так Бог делает с нашими грехами»⁴⁴, то есть чем больше мы стараемся выставить на­показ свои якобы подвиги и добрые дела, тем в большей еще степени для нашего смирения Бог выставляет после пред глазами целого света мерзость наших тайных грехов и пороков.

-267-