Лингвистика в условиях дискурсивного переворота
Онтологический конфликт в коммуникативном языкознании
Языковеды действительно «с исключительным рвением исследовали языки, но слишком мало — говорящего человека» [Остгоф, Бругман 1960: 153]. И хотя это замечание принадлежит младограмматикам, оно все так же справедливо в отношении многих более поздних школ, верных старой онтологии.
Развитие коммуникативной лингвистики означало выход науки о языке из кризиса и возвращение в круг ее проблем самого человека, иначе говоря, признание ее гуманитарного характера. Но проблема онтологического конфликта в лингвистике осталась. Выход на лидирующие позиции коммуникативного языкознания, в частности прагматический бум второй половины XX в., еще не означает принятия языковедами новой дискурсивной онтологии. Сказывается инерция мышления: язык и ныне рассматривается как
некий предмет в пространстве и времени, которым говорящие пользуются, что свидетельствует о прочной стойкости метафорического образа «языка-инструмента», восходящего к «Кратилу» Платона [1968] и «Органону» Карла Бюлера [1993; Bühler 1934; Киселева 1978; Сусов 1980: 6; Motsch 1980: 155; Östman 1981: 5; Renkema 1993:7]. Элизабет Бэйтс весьма лапидарно сформулировала эту метафору: «Language is a tool. We use it to do things» [Bates 1976: 1]. И вроде бы все это соответствует общей направленности деятельностного подхода к языку и даже вторит остиновской формуле «How to do things with words», но на самом деле здесь происходит недопустимое смешение понятий и подходов: «язык как особая деятельность» и «язык как инструмент для выполнения внешней (по отношению к нему) деятельности» принадлежат к разным онтологическим системам.
Практически игнорируется тот факт, что по мере ввода в лингвистику человеческого фактора меняется природа объекта и предмета самой науки, и все, что было сказано выше о гуманитарных науках, оказывается релевантным и для языкознания: лингвист теперь имеет дело не с абстрактным овеществленным конструктом, не с инструментом, обслуживающим какую-либо постороннюю деятельность, а непосредственно с коммуникативной деятельностью человека, обладающего таким же, как и сам исследователь, сознанием. А это уже требует пересмотра методологических оснований всей дисциплины. Иначе в очередной раз громко провозглашенное обращение к говорящему человеку останется нереализованным на практике лозунгом.
И все же современное языкознание обратилось к деятельностному анализу реально функционирующего языка в широком социально-культурном контексте. Именно это позволяет некоторым социальным наукам в условиях дискурсивного переворота обратиться к дискурс-анализу как к модели и методу строительства новой парадигмы в целом. Лингвистика же получает новый стимул, новые цели и перспективы для приложения своих усилий к исследованию языкового общения людей. Если ранее влияние философии и психологии возвращало лингвиста в гуманитарный контекст, то сейчас уже сам анализ языка и речи становится частью философии, социологии и психологии [Арутюнова 1995: 32—33], тем самым подтверждая прикладной статус лингвистики, все более ориентированной на решение внешних задач [Леонтьев 1995: 307—308], что предполагает широкое и разнообразное применение лингвистических данных, с одной стороны, к «рассмотрению вопросов из области других наук», с другой — к «делам общественной и умственной жизни вообще» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 101].
Обращение сразу нескольких отраслей знания к анализу языка и речи закономерно и симптоматично. Это уже свершившийся факт. Парадоксально замыкается историко-научный цикл: в начале прошлого века Ф. де Соссюр, определяя предмет лингвистики «языком в самом себе и для себя», методом редукции выстроил ряд наук: психология — социальная психология — семиология — лингвистика — внутренняя лингвистика — лингвистика языка — синхроническая лингвистика [Соссюр 1977]. Сегодня сложилась ситуация, когда «движение внутрь» начинается в обратном направлении: от дискурс-анализа, от лингвистики речи (эскизно намеченной Соссюром к третьему чтению Курса), от изучения щербовской языковой действительности, языка «в широком смысле» — к другим гуманитарным дисциплинам.
Интересно, что и эту тенденцию в развитии лингвистики и смежных с ней дисциплин предвидел Бодуэн де Куртенэ [1963, II: 18], говоря, во-первых, о том, что «языковые обобщения будут охватывать все более широкие круги и все более соединять языкознание с другими науками: с психологией, с антропологией, с социологией, с биологией»; а во-вторых, о том, что некоторые лингвистические «исследования окажут огромное влияние на психологию и дадут ей совершенно новый материал для выводов и обобщений». Бодуэн не виноват в нашей медлительности: лишь к концу XX в. эти тенденции проявили себя. Видимо, по-настоящему осознать мудрость его пророчеств и претворить их в жизнь стало возможным только в третьем тысячелетии (см.: [Кибрик А. E. 1995:218—219]).