ОСНОВЫ ФИЛОСОФИИ 23 страница

Из первоначальной простоты постепенно формируется усложняющаяся общественная система. Это восходящая линия развития, на которой общество характеризуется сложной социальной структурой, наличием деспотических организующих начал, координацией и субординацией всех его частей цветением науки, искусства, ремесла. Достигнув расцвета, своей высшей точки, общество постепенно сменяется однообразием, упрощением, в результате чего постепенно угасает способность к культурному творчеству и, в конечном итоге, данное общество перестает существовать как субъект исторического процесса.

Выдвинутый Леонтьевым принцип цикличности развития находился в прямом противоречии с популярными в его время концепциями линейного прогресса, многие из которых, особенно позитивистская и марксистская, быстро и прочно вошли в массовое сознание. В этих концепциях социальное развитие понималось как прогресс, т.е. как поступательное движение общества по пути достижения материального благополучия, всеобщего гражданского равенства и демократических свобод. Цепь прогресса – счастье всего человечества. Для обозначения реализации этих идей Леонтьев употребляет понятие «эгалитарный прогресс», т.е. уравнивающий прогресс.

Действительные законы исторического развития, по Леонтьеву, ничего общего с западноевропейскими теориями эгалитарного прогресса не имеют. Более того, они представляют непримиримые антитезы. Развитие даже по нисходящей линии есть естественный процесс, который имеет свой порядок. Эгалитарная модель легко становится теоретическим оружием тех, кто стремится к ниспровержению государственных, религиозно-церковных и социальных устоев, еще способных самосохраниться.

Люди, в бездумной жажде немедленных демократических свобод и уравнительных прав, повсюду вступают за них в борьбу, проникаясь ненавистью и злобой друг к другу. В этой борьбе теряются выработанные длительным культурным развитием традиции, сложные чувства, высшие понятия. На смену им приходят примитивные идеи, реальные свидетели социальной деградации. Идет процесс упрощения, при котором и культура в целом теряет свою индивидуальность. Все либеральное бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно в том смысле, что оно одинаково возможно везде» (88. Т. 7. С. 59).

Для Леонтьева идеи эгалитарного прогресса были не только не приемлемыми, но и глубоко презираемыми. Поэтому он подбирает все новые и новые аргументы, развенчивающие «уравнительные» идеалы.

Во-первых, идея прогресса, т.е. непрерывного поступательно­го движения общества от низшего к высшему, противоречит, согласно Леонтьеву, основному принципу органического бытия: все созданное природой имеет определенный предел жизни.

Во-вторых идеалы прогресса понимаемого как движение ко всеобщему благу, являются просто иллюзорными. Всеобщее помешательство на почве уравнительного материального благополучия есть не что иное, как погоня за призраком, новая форма религиозного суеверия. Во всех религиях, кроме их поэтичности, рассуждает Леонтьев, есть хоть что-то реальное, а в идее всеобщего блага реального нет ничего. Кто возьмется точно определить, что такое благо, прежде чем обещать его всем? Благо — это пустое отвлечение мысли, общественный мираж. Понимание блага каждым индивидом разное: один находит благо в удовольствиях, другой – в страданиях, третий — в удовольствиях и страданиях попеременно. Напрасно искать ясные и четкие критерии блага: их нет и не может быть, так как идея всеобщего блага – это идея неосуществимая, к тому же находящаяся в прямом противоречии с природой человека.

В-третьих, точно так же, как и идею всеобщего блага, Леонтьев высмеивает и претензии сторонников прогресса на построение счастливого будущего. Он писал, что глупо и стыдно людям, называющим себя реалистами, верить в такую нереализуемую вещь, как счастье человечества. Как органическая природа живет разнообразием, антагонизмом, обретая в этом единство и гармонию, так и человечество не может основываться только на счастье и добре. «Зло так же присуще нравственной природе человека, как боль и страдания присущи его телу. Но вера либералов и мирных прогрессистов слепа» (88. С. 66).

Жизнь с необходимостью включает в себя горе и страдания, которые сопровождают жизнь каждого народа со времени возникновения его государственности до его разложения и гибели. Леонтьев считал, что чем более иллюзия всечеловеческого счастья будет уделом смысла человеческой жизни, тем больше страданий она принесет как отдельному человеку, так и обществу в целом. А попытка реализации идеи всеобщего счастья на практике прине сет народу неисчислимые страдания. Он был одним из тех немногих, кто предвидел, что быстрое поступательное движение человечества к счастливому будущему, «этот полет стремглав без тормозов и парашютов» приведет к прямо противоположному результату, к «безвозвратному падению в страшную бездну отчаяния» (89. Т. 2. С. 38-39).

В-четвертых, эгалитарный прогресс приводит к потере человеческой индивидуальности. Леонтьев констатировал, что хотя технологии прогресса могут быть сложными, его конечная цель проста и груба: усреднить людей так, чтобы они «стали друг на друга похожи, как березы в роще» (90. С. 135).

Гениальное предвидение Леонтьева о том, что результатом прогресса будет превращение человечества в амфорную атомизированную массу, нашло полное подтверждение в XX в. Еще до Д. С. Мережковского Леонтьев предчувствовал триумф «грядущего Хама», до социологов Франкфуртской школы и Ортеги-и-Гассета предсказал эпоху «массового человека» в качестве продукта «массовой» культуры.

В-пятых, Леонтьев ясно видел, что движение по пути прогресса с неизбежностью приведет к кризису культуры ибо она не что иное, как своеобразие, самобытность. Главная беда эгалитарного прогресса заключается в том что он несет бесцветную, однообразную унифицированною культуру, которая в XX в. подсчитана звание «массовой». Причем производство однотипных ходячих идей и художественных штампов не может даже называться культурой, так как рассчитана на усредненного человека и лишена национальною своеобразия. Продукты этого «творчества» обезличены и не способны стать подлинными культурными ценностями.

Даже если предположить, что идеалы прогресса, идеи равенства и свободы будут воплощены то их воплощение, опасался Леонтьев приведет к прямо противоположным результатам. Идея равенства приведет к новой форме рабства, а идея свободы — к новой форме деспотизма, причем такого перед которым померкнут все предыдущие формы.

Леонтьев писал, что люди выступающие под знаменем прогресса, видят только завтрашний день и не могут мыслить перспективно. Они даже не задаются вопросом о пределах свободы в обществе мечтая перепрыгнуть из царства необходимости в царство свободы. А ведь все великие перевороты, отмечал Леонтьев, не вели к безграничной свободе, а вводили новые стеснительные организующие начала. Постоянное «самоосвобождение» общества ведет к тому, что освобождать будет некого, да и незачем, и тогда начнут возникать такие формы социальной организации, которые пока еще трудно определить но по контрасту с предшествующими, они либеральными не будут.

Леонтьев не брался предсказывать, какие формы организации общества возникнут, но, что эти новые формы будут очень суровы и тяжелы, это для него несомненно. Новую культуру, писал он, «замесят люди столь близкого уже XX в. никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных» (90. С. 180).

И XX в. со своими кровавыми режимами, возникшими в ходе осуществления идей свободы, равенства и братства, с миллионами жертв, которые не сможет учесть никакая статистика, вполне подтвердил его мрачные прогнозы.

О чем бы ни писал Леонтьев, он писал о России. «Мы стоим у какого-то страшного предела», – без устали повторял он.

В своем анализе исторического пути России Леонтьев использовал понятие культурно-исторического типа, выработанное Данилевским, которого он высоко ценил и чье влияние признавал безоговорочно. Книга Данилевского «Россия и Европа» стала для него настольной и помогла ему в разработке специфически леонтьевского понятия «византизм». Сравнительный анализ культурно-исторических типов России и Западной Европы, по его мнению, показывает принадлежность российской культуры не к европейскому, а к византийскому типу, основополагающими началами которого являются: самодержавие как принцип организации государственной жизни и православие как источник единства духов ной жизни и нравственно-религиозного опыта.

Западная Европа, по Леонтьеву, уже пережила пору своего высшего расцвета и начиная с Просвещения, вступила в последнюю фазу смесительного упрощения, о чем свидетельствует интернационализация жизни, распространение идей равенства, ведущих к господству серости, потери национальной самобытности и творческих импульсов в культуре.

Путь России иной приняв православие, она приобщилась к византийской культуре: Византийская культура столкнулась на Руси с местной славянской культурой, которая находилась еще в зачаточном состоянии первоначальной простоты. Произошло сопряжение цветущей византийской культуры с простыми патриархальными началами народной жизни, в результате чего естественным путем сформировалось то целостное государственное и культурно-историческое образование, которое вошло в историю под именем Россия. Россия не просто страна, это особый мир с собственной целостной системой религиозных, философских, экономических, юридических, художественных идей.

Византизм создал Россию, делает вывод Леонтьев. Византийская идея царизма, т.е. ничем не ограниченной самодержавной власти, на русской почве выразилась в идее русской родовой монархии как организующего начала народной жизни. Православие обеспечило духовное единство народа на основе византийского религиозного идеала. Освящая самодержавие, православие выполняло вместе с тем роль взаимодополняющих политических основ русской государственности.

Роль византийских начал в историческом становлении России заключается в том, что византийские идеи и чувства сплотили в одно целое полудикую Русь, дали ей силы выстоять под татарским игом, вынести бесчисленные войны, нашествие Наполеона. Они привели к созданию мощного государства к величию России. Леонтьев констатировал: «Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь Великорусский организм» (90. С. 36).

Леонтьев задается вопросом: какое будущее ждет Россию в случае отказа от византийских начал жизни и государственности в угоду идеям прогресса? Здесь, на его взгляд, просматривались несколько вариантов. Во-первых, тихое, медленное разложение Византийских начал путем либерализации и демократизации. Россия в таком случае пойдет подражательным путем, потеряв свое «национальное лицо» и растворится в западноевропейской культуре. Что же касается ее государственности, то Россия перестанет существовать как великое государство, превратившись в заурядную демократическую рес­публику на задворках Европы. С такой возможностью Леонтьев не может и не хочет примириться. Поэтому он, не колеблясь, приходит к выводу, что никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как ей может повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция. Такой вариант, однако, возможен только при мирном течении событий, гарантий которого нет. Опыт Европы показал, что демократизм порождает кровавое заблуждение революций.

Вероятнее другое. Леонтьев был убежден в том, что никогда демократия не впишется в систему государственного устройства России, она его разрушит. Интересно, что такой же вывод четко сформулировал православный богослов и проповедник отец Иоанн Кронштадский: «Правые стоят за монархию, левые за конституцию. Запомните, если не будет монархии, не будет и России; только монархический строй дает прочность России. При конституции она вся разделится по частям».

Не нужно строить иллюзий, предупреждал Леонтьев, в отношении демократии и свободы, чуждых русской государственности. Порядок в России держится исключительно самодержавным деспотизмом и централизмом. Как свидетельствует исторический опыт, все преобразования, ведущие к укреплению и процветанию России, не осуществлялись демократическим путем, а напротив, насаждались насильственным образом верховными властями, на пример, реформы Петра. К тому же народ, предупреждал Леонтьева, живший столетия в условиях деспотизма и рабства, впитавший в себя чувства ненависти, страха, скорби, при разрушении «принудительных начал» становится неуправляемым. Такой народ опасен для всех, в том числе и для самого себя. Россию ждет анархия и гражданская война.

Не менее катастрофический вариант предсказывал Леонтьев и при попытках воплощения в жизнь радикальных прогрессистских теорий – социалистических утопий. Видя нарастающую силу революционного движения, Леонтьев сделал предположение, что социалистического будущего избежать не удастся: «Социализм (т.е. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим» (88. Т. 8. С. 191).

Рассматривая перспективы социализма, Леонтьев сравнивал его с ранним христианством. Социалистические идеи по природе своей ненаучны и являются очень сложным вариантом религиозно-политического радикализма. Они становятся популярными и привлекают к себе, как привлекали идеи раннего христианства пе­риода гонений и мученичества. Секрет их привлекательности состоит в том, что эти идеи новые, грозные и увлекательные, на практике еще не испытанные, сулящие огромные выгоды. Их гибельные последствия сразу не видны. Пока, в XIX в., социалистические идеи распространяют социалистические пророки, но придет XX в. и социалистических пророков сменят социалистические диктаторы. Леонтьев провидчески замечает, что великие диктаторы смогут появиться только на почве социализма. Сам же социализм будет оформлен как государственная религия.

Леонтьев пытался понять, что будет представлять собой русский социализм в своем конкретно историческом виде. За несколько десятков лет до «реального социализма» Леонтьев абсолютно точно описал логику практическою воплощения социалистических идей в России. Для него было совершенно очевидно, что социализм как европейский продукт не имеет и не может иметь естественных корней в русской почве, и, как чуждое ей явление, будет насаждаться в России грубо, насильственно и жестоко. Сначала развал российской государственности и разгул анархии, жесточайшая борьба, в которой побежденных ждут горе и страдание. Затем воссоздание собственного государственного механизма еще более жестокою и грубого, чем самодержавие. Вместо обещанных равенства и свободы новая форма жесточайшего деспотизма, новый феодализм. «Социализм, понятый как следует, есть не что иное, как новый феодализм... в смысле глубокой неравноправности классов и групп» (90. С. 156—157).

Для Леонтьева ясно, что законы и порядки, установившиеся после победы социалистических идей, будут строже, принудительнее, страшнее. Он с иронией замечает, что жизнь при победе социалистических порядков станет не свободнее, а гораздо тяжелее, болезненнее жизни добросовестных монахов в строгих монастырях. Вместо свободы личности, подозревает Леонтьев, панически боявшийся социалистической идеологии, социализм принесет рабство в новой форме, вероятно, – в виде «жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин государству» (90. С. 179).

Именно потому, что созданное государство будет иметь вненациональный и космополитический характер, оно будет чуждо и враждебно России. Собственно, с появлением социализма история России завершается, думал Леонтьев, на ее бывшей территории остается некая социальная масса, способная дать основание новой государственности и новым политическим порядкам, но это будет уже не Россия, а что-то совсем другое.

Что может спасти Россию? И возможно ли вообще ее спасение? Именно тут заключается самое глубокое противоречие в мировоззрении Леонтьева. Как холодный, бесстрастный ум, претендующий на строгую научность своей исторической схемы, он знает, что гибель русской цивилизации, как и любой другой, неизбежна. Но как русскому человеку ему бесконечно жаль свою гибнущую культуру, и он пытается найти выход в безвыходном положении.

Взгляды Леонтьева на способы «спасения» России претерпели известную эволюцию. Первый вариант был относительно простым: сохранить и укрепить византийские начала — самодержавие и православие. Будущее России в это время Леонтьев видел в ее изоляции от Западной Европы и в возвращении к исходному периоду, т.е. некоему Возрождению.

Разработанный им консервативный идеал устройства России выглядел следующим образом: «Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно. Вообще сурово, иногда до свирепости. Церковь должна быть независимой нынешней Иерархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее. Церковь должна смягчать государственность, а не наоборот. Быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном обособленном от Запада единстве. Законы, принципы власти должны быть строже, а люди стараться быть добрее: одно уравновесит другое. Наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе».

От этого идеала Леонтьев никогда не отказывался. Но нереалистичность «сохранения» в полной изоляции России стала ему видна уже к 80-м годам. В поисках выхода он пришел к мысли о «реакционно-прогрессивном» движении – парадоксальной, глубоко диалектической мысли. Возвращение к прошлому невозможно. Следовательно, нужно идти вперед, но как? Не путем отрицания либерально-демократических и социалистических учений, а «прогрессивно-охранительным путем», т.е. проповедовать движение вперед на некоторых пунктах исторической жизни, но не иначе как посредством сильной власти и с готовностью на принуждение.

Если нельзя восстановить то, что уже по существу своему утрачено, то можно и нужно одной рукой, охраняя и утверждая национальные святыни, могущество самодержавной власти, другою двигать нацию вперед. Необходимо вступить решительным и твердым шагом на путь экономических, хозяйственных реформ, необходимо опередить изнеженную Европу, стать во главе движения.

Таким образом, Леонтьев не был фанатичным приверженцем старины. Он лучше, чем многие из современных политиков страны понимал, что проводить реформы в обстановке развала государственности и захвата суверенитета столько, сколько можно проглотить, чистое безумие. И сами реформы эффективны только в том случае, если они не разрушают национальных основ культуры, а продолжают и развивают их. Можно совершенствовать технологию и хозяйство в соответствии с достижениями Западной цивилизации, но обезьянничать в образе жизни, пускать в мир национальной культуры либерально-космополитических шарлатанов – преступление перед Россией.

2. Философия всеединства

С этим направлением связаны многие из самых знаменитых имен в русской философии: В. С. Соловьев (1853—1900), С. Н. Трубецкой (1862–1905), Е. Н. Трубецкой (1863–1920), С. Н. Булгаков (1871–1944), П. А. Флоренский (1882–1933), Л. П. Карсавин (1882–1952).

Глубочайшим духовным источником творчества всех этих мыслителей были православное миропонимание и основные положения богословия православия. Дух философии всеединства определялся доминировавшим во всех ее построениях идеалом целостности как полного состояния мира и человека. Стремление к целостности мировосприятия было философской реакцией на христианское учение о двух уровнях бытия: совершенном, божественном образе бытия и земном бытии, ущербном и греховном.

Первоначальное совершенное бытие распалось под действием стихий зла и греха, т.е. было утрачено, и задача заключается в том, чтобы его восстановить. Воссоединение двух сфер бытия, вое становление его изначальной целостности, возвращение к исходному «всеединству» должно быть фундаментальной задачей, назначением и смыслом исторического существования человека.

Бытие в его истинной полноте представляет собой совершенное единство, оно есть множество разных элементов, образующих в своем многообразии гармоничную целостность, иначе говоря единое множество, где часть тождественна целому. Такой тип бытийного устройства и получил название всеединства.

Возможность «возвратить» падшее низшее бытие к первосозданному всеединству обосновывалась глубинной связью двух реальностей: абсолютной, божественной, и относительной, земной. Они связаны между собой, так как основы земного бытия «коренятся» в Божественном, т.е. существуют «корни твари в Боге», через которые «здешнее» предметное и оказывается причастным к абсолютному.

Так возникло понятие «смысла» всех предметов и явлений, коренящегося в Боге, внутренне соотнесенного с ним. Задача философии — понять эту «смысловую» заданность, т.е. высшую предназначенность, что одно и позволяет выявить «сущностные» закономерности нашего мира. Таков общий смысл онтологической концепции философии всеединства.

Идеал целостности предопределил и антропологическую тематику в философии всеединства, так как только человек может восстановить единство бытия. Это его космическая миссия. Именно он должен собрать и преобразовать мир в живое и стройное целое. Такое преображение мира достигается не насильственным путем, а посредством любовного единения со всесущим в мире, содействия раскрытию и высвобождения всех его бытийных потенций. Отсюда идея интеграции всех сфер человеческой деятельности в единый мировой процесс восхождения к Богу, в котором философы всеединства видели цель и смысл человеческого существования. Вопрос же о цели существования, по их мнению, есть первый вопрос, на который должна ответить всякая философия, имеющая притязания на общий интерес.

Соловьев B.C. Философия всеединсгва Соловьева была первой в истории русской философии системой, разработанной на профессиональном уровне. Контуры всеобъемлющей философской системы, намеченной в работах «Философские начала цельного знания» и «Критика отвлеченных начал», обрели черты законченности в цикле лекций «Чтения о богочеловечестве».

Что означает для философской концепции системность? Это означает, что имеется фундаментальное понятие или принцип, из кото рых развертывается все содержание учения. Для Платона, например, таким понятием было понятие идеи, для Декарта – принцип «мыслю, следовательно, существую», для Гегеля – абсолютная Идея, для Соловьева – принцип всеединства. На основе этого принципа он стремился в онтологии преодолеть дуализм духа и материи, увидеть взаимопроникновение субстанций, их полное тождество, в гносеологии воссоздать «цельное» знание, в этике утвердить единую для всех абсолютную мораль, в религии обосновать необходимость слияния всех церквей и образования вселенской церкви, в истории представить единство и целостность человечества.

В своем учении о бытии Соловьев исходит из того, что абсолютное всеединство – это окончательное соединение с Богом. Наш мир есть всеединство в состоянии становления. Он содержит божественный элемент (всеединство) в потенции. Наряду с этим он содержит естественный, материальный элемент. Этот элемент – часть целого. Частное стремится к всеединству и постепенно до­стигает этой цели, объединяя себя с Богом. Сам процесс восстановления всеединства и является развитием мира.

Мир в своем развитии проходит два этапа: первый – эволюция природы, второй — деятельность человека. Конечным результатом развития мира является утверждение царства Бога.

Соловьев широко использовал научные понятия и, в частности, понятие «эволюция», но по-своему. Эволюция мира, по его утверждению, включает пять ступеней бытия: 1) минеральное царство, в котором бытие выступает в своей начальной форме, как инертное самоутверждение; 2) растительное царство, знаменую­щее выход из состояния инерции; 3) животное царство, в котором живые существа ищут полноты бытия посредством ощущений и свободы движения; 4) человеческое царство, являющееся ареной природного человечества, стремящегося к улучшению своей жиз­ни при помощи науки, искусства и общественных учреждений; 5) Божье царство или арена духовного человечества, стремящегося осуществить безусловное совершенство в жизни.

Между этими царствами существует связь и преемственность. Предыдущий тип бытия является материалом для последующего. Низшие типы стремятся к высшим, каждый высший тип включает в себя низший.

Мировой процесс представляет собой не только совершенство­вание, но и собирание Вселенной. Растения физиологически вби­рают в себя окружающую естественную среду; животные, кроме этих элементов среды, питаются растениями и сверх того психо­логически вбирают в себя широкий круг ощущаемых ими явле­ний; человек в дополнение к этому включает в себя посредством разума отдаленные формы бытия, не ощущаемые непосредствен­но; наконец, богочеловек не только понимает, но и осуществляет совершенный нравственный миропорядок, объединяя все сущест­вующее живой силой своей любви.

У Соловьева речь не о природных циклах; перед нами телео­логический круговорот. Мир воссоединяется со своим Творцом, Богом, благодаря чему восстанавливается изначальная гармония, всеединство.

Этот же принцип Соловьев использовал при разработке основ­ных проблем своей теории познания. Уже в магистерской диссер­тации «Кризис западной философии» он попытался доказать, что познание в Европе носило односторонний характер. Европейская философия и наука, расчленив действительность на части, проти­вопоставив мир и человека, не смогли дойти до цельного знания.

Ни эмпиризм, ни рационализм, декларируемые европейской философией как пути истинного познания, из-за своей ограничен­ности рамками логического мышления, не могут дать цельного знания, они лишь соприкасаются с объектом, не проникая в него. Подобное знание неглубоко, оно обречено оставаться внешним и относительным. Для раскрытия абсолютной истины необходимо установить внутренний контакт с всеединым, что достигается лишь при помощи непосредственного интуитивного созерцания. Рацио­нализм и эмпиризм не отвергаются Соловьевым, а включаются в познание как подчиненные моменты.

Внешний опыт (и, соответственно, положительная наука), по Соловьеву, могут давать лишь материал, а разум (философия) — лишь форму для постижения истины. Основой цельного знания является внутренний опыт, мистическое восприятие, интуитивное созерцание, вера.

Соловьев считал, что правильно понятая, рационализированная теология не противоречит философским и научным принципам. Напротив, философия и наука обретают свою подлинную ценность в единстве с религиозной верой. Знание о реальном мире дается наукой, об идеальном мире – философией, о Боге – только верой. Цельное знание, согласно Соловьеву, как раз и выступает синтезом науки, философии и веры. На основе этого синтеза и должна создаваться универсальная теория, формулирующая принципы единства мира.

Человек связан с двумя мирами – природным и божественным. Из первого он вышел, ко второму стремится. Прежде чем человек становится духовным существом, он длительное время находится в природном состоянии. В природном человечестве нет истинной жизни, люди по природе чужды и враждебны друг другу, между ними идет постоянно борьба за выживание. Неравенство возможностей позволяет одним подчинять себе других. Для достижения «истинной жизни» люди должны перейти от природного состояния к духовному Смысл истории состоит в постепенном одухотворении, нравственном совершенствовании человечества через усвоение и осуществление им христианских начал. Природная стихия как бы «проникается» божественным голосом.

Если началом истории является становление абсолютного всеединства в хаосе бытия, то ее конец в создании Царства Божьего на земле, когда будет достигнута полнота человеческой жизни и замкнется круг развития.

Движение к абсолюту не может быть только естественным, совершаться самой собой. Этот процесс активно-духовный и в нем должен участвовать человек. «Осуществление самого Царства Божия зависит не только от Бога, но и от нас, ибо ясно, что духовное перерождение человечества не может произойти помимо самого человечества...; оно есть дело, на нас возложенное, задача, которую мы должны разрешать» (61а. С. 115-116).

Идеальное общество мыслилось Соловьевым как всеобъемлющая церковно-государственная организация, синтез вселенской церкви и всемирной монархии под эгидой католического Рима. В результате их слияния осуществится богочеловеческий союз свободная теократия, в которой восторжествует христианская справедливость. В нем общественное достояние будет распределяться в соответствии с нравственными достоинствами людей.

Разделяя патриотизм на истинный и ложный, Соловьев считал, что ложный патриотизм боится чужих сил, а истинный — усваивает их, пользуется и оплодотворяется ими. Но использование чужого опыта еще не дает России желаемого плода жизни. Для этого нужна глубокая и всеобъемлющая религиозная культура. А в этой области, по мнению Соловьева, Россия пока бесплодна. Единственное, что она породила – это церковный раскол. Поэтому России не следует бояться тесного общения с католическим Западом, его пропаганды, иначе придется признать слабость православия. А если у православия нет сил противостоять католицизму, то нужно ли его защищать, вопрошает философ.

Высшее национальное благо, глубочайший и окончательный интерес России Соловьев видел в ее отказе от национального эгоизма и присоединения ко всем христианским церквам. Анализ истории России привел его к выводу, что все положительное в ней было связано с приобщением к внешним силам. Оригинальность и самостоятельность российского мышления заключается преимущественно в том, что оно совершенствовало принятое от других народов, а самостоятельно не было произведено ничего, чем могло бы заинтересоваться человечество. «Прекрасно понимая и усваивая чужие философские идеи, мы не произвели в этой области ни одного значительного творения, останавливаясь, с одной сто­роны, на отрывочных набросках, а с другой стороны, воспроизводя в карикатурном и грубом виде те или другие крайности и односторонности европейской мысли» (61. T. 1. C. 345.).