ОСНОВЫ ФИЛОСОФИИ 8 страница

Действительный смысл вопроса о свободе состоит в том, способны ли мы творить нечто новое, когда действуем, или же творчество невозможно? Это в сущности вопрос о том, можно ли рассматривать человеческое бытие как способ творческой деятельности (прежде всего культурной) или нет?

Свобода человека — это прежде всего возможность и способность творческого самовыражения. Далеко не все действия, которые мы совершаем и которые в совокупности образуют нашу индивидуальную жизнь, - свободны. Более того, очень трудно выделить из наших жизней тот или иной отдельный поступок и сказать о нем, что он обладает тем, чего нет у других свободой.

Если анализировать каждое из наших конкретных действий с точки зрения его средств и целей, то детерминистическая аргументация окажется неизбежной. Все можно обосновать совокупностью или физических или психологических причин. О свободе можно говорить только в той степени, в какой наши поступки личностно обусловлены, когда в них целостно выражена наша личность.

Свободу воли как способность к самопроизвольным творческим актам нельзя отождествлять со свободой выбора, которую отрицают детерминисты и признают индетерминисты. Свобода воли — это сущность нашей жизни, индивидуальной формы человеческого бытия, само выражение индивидуального характера нашей жизни.

Конечно, и сама индивидуальность в значительной мере сформирована внешними условиями, но она не есть нечто внешнее для нас: она — мы сами. Реальная жизнь дает нам очень мало возможностей реализовать способность к творческому самовыражению. Обычно человеческая жизнь состоит из поступков почти автоматических, из привычных условностей, которые подобно толстой коре облегают нашу «свободную» сущность. Только в моменты кризисов, духовных потрясений, трагических ситуаций и прозрений мы как-будто пробиваемся через эту кору, именно тогда наше подлинное «Я» определяет наши действия и именно тогда мы по-настоящему свободны. Следовательно, правомерно все же утверждение: в своей последней глубине человеческая жизнь и сознание свободны.

Человечество – это триумф самой жизни как целого. Об этом прекрасно сказал А. Бергсон. «С нашей точки зрения, жизнь в ее целом является как бы огромной волной, которая распространяется от центра и которая почти на всей окружности останавливается и превращается в колебание на месте: в одной только точке препятствие было побеждено, толчок прошел свободно. Этой свободой и отмечена человеческая форма» (94. С. 237-238).

В числе многих определений человека встречается и определение его как существа, испытывающею страх. Но в принципе это можно сказать про все живое. Страх животных еще ужаснее. Страх связан с опасным, подверженным угрозам положением жизни в нашем мире. Человек не исключение. Страх является и одним из основных параметров его бытия. Страх вообще лежит в основе жизни. И чем совершеннее, чем индивидуализированнее жизнь, тем больше опасностей ей грозит. Сама борьба за существование, которой полна жизнь, предполагает страх.

Формы страха многообразны и противоречивы. Можно не бояться смерти, но страшиться насмешек соседей, быть храбрым идеологом и испытывать страх перед материальными сторонами жизни. Бывают люди храбрые физически и трусливые морально, и наоборот.

Неисчислимое количество бессмертных насилий и жестокостей, также как и подвигов, порождены страхом. Террор как бы соединяет страх тех, на кого он направлен, и тех, кто к нему прибегает. Известно, что одержимый манией преследования не только боится сам, но и начинает преследовать других. Самые страшные люди тe, кто одержим страхом.

В философии экзистенциализма (особенно у Хайдеггера) различают два вида страха: страх как реакция на конкретную угрозу и страх (точнее ужас) перед жизнью как таковой. Метафизический «ужас», вызываемый самим способом человеческого существования, – одна из основ всего духовного творчества человека.

Страх правит социумом. Всякая власть (по природе своей) основана на страхе, на нем вообще и была замешена общественная жизнь. Страх автоматически порождает ложь, так как зачастую подменяет собой истину. Страх связан не только с ложью, но и с жестокостью. Жестокими делаются не только те, которых страшатся, но и те, которые страшатся.

Страх испытывают все люди. Связанные с ним переживания легко воспроизводятся, часто всплывают в сновидениях. Страх – самая опасная из всех эмоций, он иногда приводит к смерти: люди, как и животные, могут в буквальном смысле умереть от страха.

Страх нельзя рассматривать только как негативную сторону бытия. С эволюционно-биологической точки зрения страх является предупреждающим сигналом, может укреплять социальные связи и т.п. Страх сделал возможным само возникновение человеческой культуры (через табуирование, утверждение авторитетов, становление культов).

По сути человеку не дано выйти за границы двух главных страхов: страха жизни и страха смерти. С ними связано осознание вины, раскаяние, стремление к искуплению.

В чисто индивидуально-психологическом плане страх может замедлить темп нашего мышления, сделать его более узким по объему и фрагментарным по форме. В зависимости от своей интенсивности страх переживается как предчувствие, неуверенность, полная незащищенность и т.п. Появляется чувство недостаточной надежности, опасности или надвигающегося несчастья. Человек ощущает угрозу своему телу, своему «Я», своей идентичности, социальному статусу.

Страх поднимается из самих глубин человеческой психики. Сознание скорее увеличивает страх, ему сознание во многом обязано своей интенсивностью, остротой мышления. Страх неотделим от страдания, он переживается как страдание и он есть боязнь страдания. Так мы приходим еще к одному феномену человеческого бытия – страданию.

Бердяев утверждал, что суждение: «Я страдаю, значит, существую», – вернее и глубже декартовского «Я мыслю, следовательно, существую». В утверждении Бердяева есть доля истины. Страдание неотделимо от самого способа существования личностного сознания. Страдание связано не только с животной стороной бытия индивида, но и с его духовностью, свободой, личностным началом. В сущности, можно согласиться со знаменитым тезисом, что страдание самый несомненный для человека фактор его существования. С мукой человек рождается, с мукой умирает. Третий ключевой момент — болезнь, самое большое зло из того, что постоянно подстерегает человека. У психоаналитиков есть основания говорить о травматизме рождения, об испуге и тоске, которые испытывает человек, появляясь в этом мире: всякая жизнь, достигшая индивидуализации, обречена на страдание.

Страдание — основная тема всех религий, так как в нем человек находит путь от одиночества, ощущения покинутости, богооставленности к общению с Богом. С одной стороны, человек (как и все живое) находится во власти страхов, охвачен мукой и ужасом, но одновременно он же способен творить, совершать героические подвиги, переживать минуты вдохновения, экстаза. В этом и заключается двойственная (единство высшего и низшего) при рода человека, что отмечается во всех вариантах теологического понимания его сущности.

Почему так страдает человек в этом мире? И возможно ли оправдание Бога при таком количестве страданий? Таковы основные темы духовных поисков в русской культуре. Жалость к страдающим, сострадание страдальцам сначала переживались как богооставленность (проклятье Божие), а затем и привели одних к богоборчеству, к попыткам радикально изменить («исправить») способы земного бытия людей, а других – к призывам к духов ному преображению.

Наиболее понятен характер страданий, связанных с человеческим телом, которое ставит пределы нашим бесконечным стремлениям: оно болеет, стареет, умирает. Классический религиозный тезис: тело проклято, наслаждения, которые оно дает, иллюзорны, а его страдания – подлинны; основной фон жизни – забота и страдание. Но и достаточно светская культура в своем высшем духовном достижении — древнегреческой трагедии – приходит к выводу о том, что лучше бы человеку и совсем не рождаться. Гёте и Толстой считаются самыми удачливыми из гениальных людей своего времени, но первый сказал, что за всю жизнь у него было всего несколько счастливых часов, а второй неоднократно помышлял о самоубийстве.

Но, с другой стороны, не случайно оказываются обреченными на страдание в первую очередь люди с тонкой душевной организацией, глубокими чувствами и обостренной совестью. Развитие мысли, утонченность переживаний обусловлены большей чувствительностью к боли, т.е. известной предрасположенностью к страданию. С некоторыми оговорками можно согласиться с утверждением, что несчастье, страдание, зло пробуждают в страдающем человеке внутренние духовные силы, открывают ему путь к творчеству. Уместно вспомнить А. Тойнби, считавшего, что положение древнегреческого трагика Эсхила «познание приходит через страдание» выражает «один из фундаментальнейших духовных законов» (66. С. 139).

Без боли и страданий люди легко скатились бы до уровня самодовольных полуживотных, ставших ненужными ни себе, ни природе (таков путь современной потребительской цивилизации). Чтобы избежать страдания, одни готовы потерять собственную индивидуальность, подавить сознание. В этих целях они хватаются за наркотики и алкоголь, оглупляющее телевидение, бессмысленный спортивный азарт и т.д.

Но есть и иной способ отношения к своему страданию усилить его, чтобы тем самым (как это не кажется странным) меньше страдать. Это психологический парадокс, но психология уверенно подтверждает правоту подобной экзистенциальной диалектики, сознательное увеличение своей боли способно ослабить силу ее переживания. В определенных случаях страдание становится для человека источником положительных эмоций.

Можно говорить о двух источниках страданий. Один связан преимущественно с внешними социальными и материальными сторонами бытия. Уничтожение социального угнетения, эксплуатации, обеспечение всем людям права на труд и достойное существование, распространение просвещения, медицинских и технических знаний – все это средства, защищающие человека от такого рода страданий.

Но в духовном плане важнее тип страданий, неотъемлемый от нашего бытия, который связан с трагическими основами самой жизни. Нельзя устранить основной трагический конфликт: человек суть духовное существо, заключающее в себе устремленность к бесконечности и вечности, но поставленное в ограниченные условия существования в этом мире.

Страдания от ожидания смерти, страдания от любви, конфликтов, непонятности собственной судьбы и собственного предназначения, от уязвленного самолюбия, неудач, разочарований: страдания oт насилия, ревности, бессмысленной случайности; наконец, страдания от страха перед всем этим, от неисправимости собственных поступков – таковы многообразные формы страданий, порожденные не материальными условиями бытия, а самим бытием человека. Поэтому утопичны любые упования на прогресс как способ убрать страдание из мира бытия. Все надежды на идеальную модель социального устройства не более, чем утопия, так как основаны на непонимании фундаментальной истины: страдание — одно из духовных условий человеческого существования.

Страдания, боль, страх, смерть – все это внешне «уничтожительные» модусы человеческого бытия. Что же дает возможность человеку постоянно преодолевать те границы, которые ему казалось бы поставила его собственная природа. Как могло едва ли не самое уязвимое для невзгод существо овладеть «сверх-человеческими» возможностями? На этот вопрос нет простого ответа. Но несомненно, творческая свобода, которой обладает только чело век, связана с его способностью самому каждодневно «создавать» свою особую, еще не существующую действительность, способностью, которая называется фантазией.

Фантазия — универсальная сторона нашей психики: она одинаково присуща чувству и мысли, связана и с интуицией и с ощущениями. Фантазию можно рассматривать и как нечто изначальное в человеке и в то же время как последний и самый смелый продукт соединения всех его способностей. «Поэтому фантазия... наиболее яркое выражение специфической активности нашей психики. Она является прежде всего творческой деятельностью, дающей ответы на все вопросы, на которые ответ возможен: она – мать всяких возможностей и в ней жизненно слиты внутренний мир с миром внешним» (86а, С .85).

Несомненно, сила воображения относится к основным способностям человека. Она проявляется в наших сновидениях, полубессознательных грезах, открытиях и изобретениях, делая возможным созидание мира культурных ценностей. Фантазия действует практически повсеместно: она укоренена даже в нашем самосознании, определяя тот образ, который складывается у нас о себе. Фантазия определяет отношение человека к смерти. Она наполняет нас страхом или надеждой, направляет и окрыляет всю предметную деятельность, таится во всяком проекте будущего, во всяком идеале и всяком идоле.

Благодаря фантазии мы можем хотя бы иногда освободиться от унылой «фактичности» нашего существования, от неумолимых требований того, что Хайдеггер назвал «здесь-бытием», можем забыть на время невзгоды и бежать в более счастливый мир грез. Конечно, и фантазия может стать своего рода духовным наркотиком, но только она открывает столь привлекательный для нас путь к возможному как таковому, к общению с тем, что «может быть». Поэтому фантазия одновременно и опасное и благодатное достояние человека, без нее наше бытие было бы безотрадным и лишенным творчества, т.е. перестало быть человеческим.

К основным экзистенциальным актам человека относится и игра, феномен тесно связанный с фантазией, для которой игра является сферой непосредственного проявления. Игра столь же изначальна, как и труд, смерть, любовь, боль. Она существенным образом определяет как бытийный склад человека, так и способы понимания им собственного бытия. Игру можно назвать исключительным достоянием человека. Только существо, способное соотнести себя с реальностью, может как бы пребывать в промежутке между действительностью и возможностью, что и предопределяет сущность игры.

Игра знакома каждому, но, как утверждал Гегель, знакомое еще не есть познанное. Как раз то, что кажется нам привычным и само собой разумеющимся, порой наиболее упорно ускользает от какого бы то ни было понятийного постижения.

Игра объемлет практически все. Она вершится как человечес­кая деятельность, соединяющая реальность и воображаемое. Че­ловек как человек всегда участвует в игре. Ради чего? Игра дает особый тип наслаждения своей свободой, своим простором для действия и мысли, для эксперимента в свое удовольствие.

Игра — фундаментальная особенность нашего существования, которую не может обойти ни один вариант философской антропо­логии. Уже чисто эмпирическое изучение разнообразных культур позволяет выявить следы явной и замаскированной игры в самых различных сферах жизни, обнаружить множество интересных образцов игрового поведения. Игра присутствует как у пигмеев, так и у жителей урбанизированных мегаполисов.

Все элементы социума опутаны игрой, да часто ею и являются («короля играет свита»). Игре как и любви действительно все возрасты покорны: от ребенка в песочнице, до взрослых дядей в политике и стариков, в одиночестве раскладывающих бесконеч­ный пасьянс.

Понятийный анализ сущности игры затруднен, так как слова не в силах передать ее главное содержание и чистую жизненную непосредственность. Осмысливая игру, мы невольно разрушаем эту непосредственность. Это неразрешимое противоречие между экзистенцией и сознанием, между мышлением и бытием. Игра знает правила, но требует целостности, единства «Я», его полной, непо­средственной включенности в процесс. Игра самодостаточна, это дарящее наслаждение настоящее, «непредумышленное свершение».*

* См.: Финк З. Основные феномены человеческого бытия // Проблемы чело­века в западной философии. М., 1988. С. 360-362.

Игровое удовольствие — не только удовольствие в игре, но и удовольствие от нее, от смешения и искусственного переплетения всех элементов нашего существования. С игрой связаны шутка, юмор, ирония, дающие человеку своеобразную возможность внут­реннего освобождения, так как смеяться над собой может только свободное существо. Можно играть в любовь, похороны, помино­вение мертвых, в президентство и демократию. И это не искаже­ние главных феноменов нашего бытия. Речь идет о возможностях существования, нашей свободе по отношению к самим себе. Поэ­тому «человеческие» корни всех культов, религий, мифов, всех видов художественного творчества уходят в игровую способность человеческого рода, в бытийный феномен игры.

Многообразие и противоречивость бытия человека таковы, что его нельзя втиснуть в самую изощренную систему понятий, определений и описаний. Философское понимание человека никогда не станет чем-то однозначным именно потому, что единый ответ на этот вопрос исключается предельной противоречивостью наше­го бытия. С одной стороны, трудно отбросить уничижительные оценки тех, кто, подобно Ницше, считает человека «еще не опре­делившимся животным», или, подобно А.Гелену, склонен согла­шаться с тем, что некоторые фундаментальные внешние свойства человека представляют собой стабилизировавшиеся на всю даль­нейшую жизнь свойства эмбриона.*

* См.: Гелен А. О систематике антропологии // Проблемы человека в запад­ной философии. С. 174—176.

Но нельзя только в животных сторонах жизни человека, в био­логических элементах его бытия искать решение его проблем. Страсть, жизненный порыв, «воля к жизни» не ведут ни к чему другому, кроме самих себя, т.е. стремлению жить любой ценой, даже ценой попрания тех ценностей, которые и придают бытию человека смысл. Напротив, высший акт самоутверждения личнос­ти заключается в жертвенности, в том, чтобы принять страдание и смерть, но не изменить своему человеческому призванию. Наше бытие и становится в высшей степени человеческим именно тогда, когда мы начинаем понимать, что «Я», личностное начало являет­ся чем-то большим, чем собственная жизнь. Таков парадокс: чело­век обретает себя как личность, только теряя себя как биологичес­кую особь.

Исключительное значение, приписываемое ныне биологичес­ким (здоровье, жизнь) и экономическим (полезность, организо­ванность) ценностям, связано с тем, что они постоянно находятся под угрозой. Однако признавая животрепещущую актуальность этих проблем, не следует переоценивать их значение. Конечно, необходимо, чтобы любой, самый обыкновенный индивид имел возможность избежать социальной или психологической нищеты и получил доступ к высшим ценностям. Вместе с тем, удовлетво­рительное решение биологических и экономических проблем, что обычно именуется счастьем, не может быть высшей ценностью. Самые благополучные с этой точки зрения общества свидетельст­вуют, к какому духовному застою и нравственному маразму они могут привести. Трудно даже представить, какой взрыв отчаяния и безумной паники ожидает их, если это благополучие окажется под угрозой.

Взятое само по себе, счастье как бы «зажато в тиски» между индивидуальным эгоизмом и зависимостью от коллектива: либо мое спокойствие любой ценой, либо счастье под опекой государст­ва, либо то и другое одновременно. В любом случае отказ от свободы ради эгоизма или безопасности побуждает человека к от­ступничеству от своего предназначения и, что еще хуже, ставит его на путь предательства самому себе.

Существует очень много людей, писал Фромм, ни разу в жиз­ни не испытавших счастья. Но нет таких, кто бы ни разу не стра­дал. Поэтому любовь людей друг к другу нераздельно связана с сочувствием. Где нет любви, там не может быть сопереживания, сострадания. Противоположность сопереживанию — равнодушие, безразличие, в которых Фромм видел патологическое состояние шизоидного характера. Речь идет о действительно одном из двух важнейших модусов подлинно человеческого существования — сострадании, любви к людям, каждому из тех, кто вместе с нами и так же, как и мы, обречен нести свой крест в этом мире. А то, что называют любовью к индивиду, нередко оказывается всего лишь зависимостью. «Кто любит лишь одного единственного человека, не любит никого» (71. С. 387).

Вторым модусом подлинного человеческого бытия следует на­звать свободу. Лучше всего об этом написал Сартр. «Мы одино­ки, и нам нет извинений. Это и есть то, что я выражаю словами: человек осужден быть свободным. Осужден, потому что не сам себя создал; и все-таки свободен, потому что, однажды брошен­ный в мир, отвечает за все, что делает».*

* См.: Сумерки богов. М., 1989. С. 327.

Сострадание, сочувствие, единение с теми, кто образует чело­веческую реальность нашего бытия, с теми, с кем нас объединяет историческая память, общность языка, веры, почвы, судьбы, т.е. со своим этносом; и свобода как способность творить понимание, выбирать, принимать на себя ответственность за все, с чем или с кем мы связаны. Вот то в человеческом бытии, что позволяет со­хранять надежду: веру в себя и надежду на себя. Ибо нет у чело­века других оснований для надежды.

4. Смысл и ценность жизни человека

Имеет ли жизнь человека какой-либо смысл и ценность? Стоит ли жизнь того, чтобы жить? Эти вопросы не покидают страницы философской литературы.

Среди тех, кто положительно решает вопрос о смысла жизни, можно встретить такие ответы: смысл жизни — в согласии с соб­ственной природой и удовлетворении потребностей, в получении наслаждения и радости, в развитии творческих способностей и труде на благо общества. И наконец, можно встретить взгляд, согласно которому смысл жизни — в самом существовании. Уже этот перечень философских мнений свидетельствует о том, насколь­ко противоречивы оценки цели жизни.

Не менее многочисленны и разнообразны отрицательные оцен­ки ценности человеческой жизни. В XIX в. самые пессимистичес­кие оценки жизни дали два немецких философа Шопенгауэр и Э.Гартман. Говоря о пессимизме в оценке жизни, следует дать его определение. Пессимизм — это философское направление, кото­рое в противоположность оптимизму рассматривает мир с отрица­тельной стороны, как безнадежно погрязший во зле и страдании, а жизнь человека — бессмысленной.

Одно из первых выражений пессимизма дано в Ветхом Завете, в книге Екклезиаст. «Суета сует, — все суета». «Во многой муд­рости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». «И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все — суета и томле­ние духа, и нет от них пользы под солнцем» (11. Гл. 1:2; 1:18; 2:11).

В XIX в. пессимистический взгляд на человека приобрел фи­лософскую направленность. Мир лежит во зле, и человек не в состоянии что-либо изменить. Зло присуще миру в силу его сущ­ности, и жизнь человека неотделима от страдания и скорби.

По мнению Шопенгауэра, в основе мира заложена воля, стрем­ление к внешнему выражению. Мир — это объективация воли. Но всякое стремление имеет своим источником неудовлетворен­ность. Человек проявляет волю в том случае, когда его потребнос­ти не обеспечены и он вынужден действовать в поисках средств их удовлетворения. В свою очередь неудовлетворенность свидетель­ствует о напряжении и страдании. Таким образом, природа чело­века содержит в себе вечное напряжение и страдание, при этом – низменное страдание, своеобразный ненасытный голод.

Удовлетворив свой желудок, человек попадает в объятия скуки, ибо, как правило, в силу своей материальной природы, у людей нет таких возвышенных желаний и потребностей, которые требуют без остатка всей жизни, всех помыслов и каждой минуты.

Страдания жизни обостряются их осознанием. Чем развитее человек, тем глубже его страдания. Шопенгауэр почти дословно повторяет Екклизиаста: кто умножает познания, то умножает и страдания.

С точки зрения Шопенгауэра, даже удовольствие отрицательно, ибо оно иллюзорно, лишено положительного содержания и означает отсутствие страдания. Реально лишь зло, добро есть отрицание зла. Отсутствие страдания человек воспринимает как удовольствие, как добро. Но для мира, для человека существенно не то, что отсутству­ет, а то, что им присуще, это страдания, болезни, горести и мучения.

«Мы похожи на ягнят, которые резвятся на лугу в то время, как мясник выбирает глазами того или другого, — писал Шопенгау­эр, — ибо мы среди счастливых дней не ведаем, какое злополучие готовит нам рок — болезнь, преследование, обеднение, увечье, сле­поту, сумасшествие и т.д.». «Кто хочет подвести итог своей жизни в смысле благополучия, должен вести счет не по пережитым им на­слаждениям, а по количеству избегнутых им зол» (82. С. 106, 198).

Хотя, как думает Шопенгауэр, не жить лучше, чем жить, он не предлагает самоубийство в качестве избавления от мира и страда­ний. Следуя буддийской философии, он предлагает подавление воли, отказ от желаний как лекарство от мирового зла. Мировое зло держит на крючке того человека, который думает жить в свое удовольствие, но оно бессильно против тех, кто добровольно от­казывается от наслаждений, удовольствий, желаний. Идеалом для Шопенгауэра оказывается буддийское бесстрастие.

Другой представитель философского пессимизма — Э.Гартман, который доказывал, что сущностью мира является бессознатель­ное. Оно объективируется в мире, порождая в конечном счете лю­дей с их сознанием. Последние целью жизни считают счастье, но оно недостижимо.

На пути к пониманию этой простой истины люди, по Гартману, проходят три стадии: 1) наивная вера детства, когда верят в достижение в этом мире счастья; 2) юношеские годы, характери­зующиеся убеждением, что счастье возможно после смерти и 3) зрелость с его предположением, что счастье возможно в одном из последующих периодов мирового развития.

Гартман разъяснял, что все эти стадии веры в счастье ложны, так как мир так устроен, что в нем больше зла, чем радости, и его не переделать. Человек не в состоянии избавиться от своих по­требностей, и каждая потребность должна быть удовлетворена. Само удовлетворение потребности — лишь мгновение в непре­рывном обнаружении все новых и новых желаний. Такие жела­ния — существенная черта жизни, ее своеобразное проклятие, делающее пребывание индивида на этом свете трагедией. Даже удовлетворение потребностей — это истощение организма, его нервной системы, органов чувств, разрушение мозга, перенапря­жение сердца и т.д. За все радости, успехи люди должны платить собственным здоровьем, прожитыми годами, истощением интел­лектуальной энергии, деформацией наследственности.

В жизни люди ценят здоровье, молодость, семью, любовь и богатство. Но что они такое? Здоровье — это отсутствие болезни, молодость — отсутствие старости, семья — отсутствие холостяц­кой озабоченности и т.д. Таким образом, здоровье, молодость, семья, любовь и богатство — это всего лишь отрицательные сто­роны болезней, старческой немощи, холостяцкого одиночества, ненависти и бедности. И поэтому не удовольствие, а болезнь, не­мощь, одиночество, ненависть и материальная нужда подлинные хозяева в жизни. Так кому нужна такая жизнь? В чем ее цен­ность? Жизнь в ценностном отношении ниже небытия.

Гартман не верит в пользу мирового прогресса. Культура только портит людей. Самые счастливые народы состоят из дикарей и варваров, а в цивилизованных странах наиболее счастливы необ­разованные люди. Чем больше человек знает, чем он культурнее, тем меньше он доволен жизнью.

Гартман один из первых указал на то, что ни наука, ни искус­ство не делают людей счастливыми. Наука вырождается в теоре­тические конструкции, недоступные для среднего человека, а ее приложения в виде техники несут комфорт, но не надежность и устойчивость в жизни. Что касается искусства, то оно превраща­ется в средство развлечения, в своеобразный опиум, с помощью которого люди пытаются спастись от скуки.

Нет надежды и на мировой прогресс. Тем стадиям иллюзорной веры индивида в счастье, по мнению Гартмана, соответствуют три стадии в жизни человечества: древность, Средние века и Новое время. Гартман заключает: «После трех стадий иллюзий, надеж­ды на положительное счастье человечество, наконец, увидит без­умие своих стремлений и, отказавшись от положительного счас­тья, будет стремиться только к абсолютной безболезненности, к Нирване, к ничто, к уничтожению» (79. С. 421).

При всей оригинальности позиции, на наш взгляд, пессимизм Шопенгауэра и Гартмана недостаточно глубок и обоснован. Ко­нечно, смысл и ценность жизни переосмысливаются в различные исторические эпохи. И своими трудами они как раз обратили вни­мание на необходимость отказа от абсолютизации того или иного смысла и ценности жизни. А то, как понимается смысл и ценность жизни — это определяется контекстом исторической эпохи. Те ценности, в которые верил буржуа в XIX в., оказались узкими, но это не значит, что жизнь имеет отрицательную ценность и что лучше не жить, чем жить. Скептически относившийся к Шопен­гауэру как философу, М.Хайдеггер разъяснял, что философия не должна стоять на позициях нормального человека (обывателя). «Этот нормальный человек принимает свои маленькие приятства за мерило того, что должно считаться радостью. Этот нормаль­ный человек принимает свои худосочные испуги за мерило того, что следует расценивать как страх и ужас. Этот нормальный человек принимает свой сытый комфортик за мерило того, что может считаться обеспеченностью и соответственно необеспеченностью» (76. С. 343-344).

И Хайдеггер требует, чтобы философия в подходе к смыслу и ценности жизни исходила не из поверхностных явлений, а из специфики человеческого бытия. Чего же требует само человеческое бытие?

Человеческое бытие характеризуется тем, что вся ответственность за него лежит на людях. Предпринимаемые человеком проекты, выбираемые способы решения конфликтных ситуаций ни когда не были и в принципе не могут быть безошибочными. Они всегда заключают в себе определенную долю риска. Но это не значит, что в руках человека все вырождается, вырождается он сам и снижается уровень его нравственности. Наоборот, бытие человека неразрывно связано с культурой, созиданием ценностей, а также критическим осознанием собственных достижений и промахов. И это позволяет людям шаг за шагом устранять то, что они не доделали или пересолили.