Гром победы раздавайся, веселися, храбрый Росс 1 страница
Колумб российский между льдами...
Экономика должна быть...
Еще в 1910 г. уже тогда крупный ученый, будущий академик Тарле с сожалением писал, что в отечественной историографии экономике и промышленности XVIII столетия не повезло – ее почти не изучали, занимаясь лишь частными вопросами. (Замечу в скобках, что за следующие сто лет положение особенно не изменилось. Экономика для российских гуманитариев – нечто скучное, докучливое и откровенно третьестепенное. Войнами, интригами или скрупулезным подсчетом крепостных, которых Екатерина подарила тому или иному фавориту, заниматься гораздо интереснее...)
Сам Тарле в те же годы всерьез стал изучать интереснейший вопрос: можно ли считать екатерининскую Россию экономически отсталой страной?
Обнаружилось, ничего подобного. Это в девятнадцатом веке Россия резко стала отставать от европейских держав. А при Екатерине обстояло совсем иначе. Оказалось после вдумчивых исследований, что почти все иностранцы, писавшие о русской торговле и промышленности в конце XVIII века, вовсе не считали Россию экономически отсталой или зависимой от Запада страной! Географы, статистики, путешественники, за редкими исключениями, говорят одно и то же.
Бюшинг (известное в свое время имя) настолько хорошего мнения о русской торговле, что даже делает вывод: «Можно, конечно, сказать, что ни один народ в мире не имеет большей склонности к торговле, чем русские».
Француз-учитель Буржуа (не шарлатан, а образованный человек из французского колледжа в Берлине) писал так: «Нельзя у них оспаривать, что они – народ, заслуживающий почтения вследствие своих сил, своих ресурсов, своей торговли и вследствие того, что они создали самую обширную империю, которая когда-либо существовала». Более того, он с неподдельным восхищением отмечает первенство российской экономики над французской в некоторых аспектах. Например, в России не платят никаких внутренних пошлин при провозе товара из одной области в другую или при ввозе в город. А в Париже тех времен, напротив, ввозимое в город продовольствие облагалось дополнительными «въездным» налогом, что, как легко догадаться, увеличивало расходы потребителя. Хватало во Франции и «внутренних таможен», с которыми покончила только революция. А сели добавить дорожные пошлины...
В германских государствах наблюдалось то же самое. Там во множестве имелись так называемые «штапельштадт» – города, имевшие исключительную привилегию быть складами для тех или иных товаров. Та или иная округа вынуждена была устраивать торговлю только в таком городе – или провозить товары исключительно через него, что развитию нормальной экономики только мешало – ни конкуренции, ни свободного рынка.
В 1774 г. на заседании английской палаты общин было засвидетельствовано, что без ввозимого в Англию русского полотна «бедные классы английского народа обойтись не могут». Тогда же британцы признали, что «баланс в англо-русской торговле решительно склоняется в пользу России».
Француз Ле Клерк тогда же писал: торговля Европы с Россией нужнее Европе, чем России, а потому баланс всегда в пользу русских.
Люди понимающие прекрасно знают, что о процветании страны в первую очередь свидетельствует превышение экспорта над импортом. Посмотрим, как обстояли дела в русско-французских торговых отношениях...
В 1785 г. из России во Францию пришло 140 торговых судов общей вместимостью 24 892 тонны. Ушло из Франции в Россию вдвое меньше – 74 судна вместимостью 14 391 тонна.
В 1782 г. Франция получила от России товаров на 9 721 000 ливров, а вывезла в Россию – на 4 802 000 ливров. Другими словами, российские торговцы продали Франции товаров на сумму вдвое большую, чем заплатили за ее товары. Да и в последующие годы счет был в пользу России.
Известно точно, что именно во Францию ввозили русские и что из нее вывозили. После этого без всяких натяжек приходишь к мысли, что сырьевым придатком для России была как раз Франция, и ни в коем случае не наоборот.
Точная статистика это подтверждает. Достаточно взять данные за 1785 од.
Общая сумма, на которую ввезено русских товаров во Францию – 6 412 339 ливров. Распределяется она так:
Парусный холст – 98 000 ливров.
Сырье – воск, кожи, сало, лес, лен, пенька, железо – 4 280 000.
«Продукты индустрии» (т. е. промышленные товары) – 1 412 000.
Пшеница, рожь и овес – 472 000.
«Мелкие товары» (детально не обозначенные) – 150 389.
Конечно, сырье и зерно составляли значительную часть русского экспорта. Но посмотрим, что в том же году поставила нам Франция на 5 485 675 ливров. Машины, станки, прочие промышленные изделия? Ничего подобного.
Вино – 1 156 009.
Водка – 609 000.
Фрукты – 126 000.
Соль – 117 000.
«Мелкие товары» (скорее всего, галантерея и прочие предметы роскоши для модных лавок) – 225 675.
Выводы делайте сами...
Теперь – промышленность.
Француз Левек: «Русским удаются фабрики и ремесла. Они делают тонкие полотна в Архангельске, ярославское столовое белье может сравниться с лучшим в Европе. Стальные тульские изделия, быть может, уступают только английским. Русская шерсть слишком груба, чтобы можно было фабриковать из нее тонкие сукна, но некогда получали от иностранцев все сукно для обмундирования войск, а теперь иностранцы сами начинают получать его из фабрик этой страны... Русские более, чем какие-либо другие нации, приближаются к совершенству формы... Заставьте русского состязаться с иностранцем, и можно биться об заклад, что русский будет работать с меньшим числом инструментов так же хорошо и выработает те же предметы с менее сложными машинами...»
Немец Фрибе, не всегда к России благожелательный, тем не менее отмечает, что во второй половине XVIII века «кожевенные фабрики так усовершенствовались, что другие страны тщетно пытаются в этом отношении сравниться с Россией».
А потому продукция русской кожевенной промышленности составляла, например, серьезную конкуренцию итальянской – в том числе на итальянских рынках.
И наконец, при сравнении российской промышленности с французской оказалось, что Россия Францию безусловно превосходит по количеству крупных фабрик и заводов. Во Франции «крупными» считались те производства, где трудилось 100–200 человек. 300–400 рабочих – это уже исключение из правил. Меж тем в России, по свидетельству совершившего долгое путешествие немца Германа, фабрики с сотней-другой работников – мелкие. На страницах книги Германа мелькают совсем другие цифры: семьсот рабочих, девятьсот, тысяча, полторы и даже две...
Ну, а что касается квалифицированных кадров – то Россия и здесь безусловно первенствовала. Существует анекдотическая по сути, но точно документированная история – обширная переписка из французских архивов, касавшаяся судьбы юной особы пятнадцати лет. Эта девчушка оказалась единственной, кто умел обращаться с какой-то сложной по тем временам машиной – и французские чиновники собираются послать ее в провинцию заведовать целой фабрикой. Беда в том, что «директриса» возмутительно молода... Переписка длилась долго, в нее вовлекли даже министра финансов. Чем дело кончилось, мне, к сожалению, неизвестно...
Что касается торговли внутренней, то Екатерина самым решительным образом отменила прежнюю систему «монополий», о которой я уже не раз упоминал: когда группа тогдашних «олигархов», пользуясь связями при дворе, получала исключительное право на ту или иную деятельность в конкретном районе. До Екатерины подобная монополия существовала на торговлю с Китаем. При Екатерине в Китай мог отправляться без всяких разрешений любой купец – были бы товары и желание.
В общем, за время царствования Екатерины общий товарооборот внешней торговли России увеличился в пять раз. А внутри страны к концу столетия появилось 25 ярмарок «всероссийского» масштаба.
Нельзя не упомянуть и о созданном Екатериной Вольном Экономическом Обществе – своеобразном научно-исследовательском институте торговли времени, занимавшемся торговлей, промышленностью, сельским хозяйством. Просуществовало оно до 1917 г. – а значит, толк от него, безусловно, был.
Отдельный разговор – об «ассигнациях», то есть бумажных деньгах. Именно Екатерина их ввела в России – причем ее финансисты ухитрялись вести дела так, что в России не было и следа кризисных явлений вроде инфляции или бездумного «шлепанья» необеспеченных бумажек (каковых хватало в западных странах).
А теперь перейдем от скучных материй к самым натуральным авантюрам...
Монету испокон веков подделывали по всему свету – и, как только появились бумажные деньги, умельцы моментально смекнули, что и эта овчинка стоит выделки...
В общем, уже через три года после введения в оборот ассигнаций появились фальшивки. Поначалу это были кустарные упражнения – бралась государственная двадцатипятирублевая ассигнация, и слово «двадцать пять» не без изящества переделывалось на «семьдесят пять». Благо тогдашние деньги не имели ни водяных знаков, ни рисунков – прямоугольный листок бумаги с коротким текстом...
Когда прохвостов довольно быстро изловили, выяснилось, что они успели «испакостить своим манером» всего-навсего девяносто ассигнаций. Ну, разумеется, драли кнутом и загнали на каторгу.
Однако всего через год образовывалась гораздо более серьезная шайка, намеривавшаяся уже не возиться с государственными ассигнациями, а печатать свои, насквозь поддельные. Шайка эта с полным на то правом может именоваться международной...
Но начнем по порядку. Жили-поживали в России два брата – отставной капитан Сергей Пушкин и коллежский советник Михаил Пушкин (дальние родственники великого поэта, увы, увы, в семье не без урода...). Именно к ним пришел приехавший в Россию ловить удачу французскоподанный Луи Бротарь и без особых церемоний поинтересовался: ребята, разбогатеть хотите?
Ребята хотели, и еще как. Тогда француз предложил насквозь уголовный, но крайне привлекательный план: изготовить «ассигнационные штемпели» (т. е. клише) и напечатать за границей ни много ни мало 300 000 рублей. Потом украдкой ввезти их в Россию – а дальнейшее уж дело техники.
Братья без колебаний согласились. К ним примкнул еще и вице-президент Мануфактур-коллегии с символической фамилией Сукин. Вы будете смеяться, но планы у этой троицы уже тогда мало чем отличались от мечтаний нынешних нуворишей: переехать в Швейцарию, купить там особнячки и зажить панами...
Бротарь, не мешкая, отправился в голландский город Амстердам, быстренько нашел резчика-гравера, обещавшего сделать клише, а также мастера, согласившегося сделать копии привезенных из России ассигнаций – как образец для штемпеля. Правда, мастер этот оказался прохвостом, ни в чем не уступавшим честной компании: моментально смекнул, что заказ не имеет никакого отношения к изящным искусствам и потребовал взять его в долю – иначе пойдет в полицию и всех заложит.
Что тут поделаешь? Пришлось взять. Воспрянувший мастер выполнил работу в сжатые сроки, клише получилось – загляденье! Приехавший в Голландию Сергей Пушкин работу тоже одобрил, забрал штемпеля и поехал в Россию...
Он и представления не имел, что на границе его уже ждали, и ориентировку, говоря современным языком, на него дал сам генерал-губернатор пограничных губерний Браун...
Никто из подельников не подозревал, что чиновника Сукина давным-давно уже мучили жуткие страхи. И разбогатеть на халяву хотелось, и страшно боялся тех кар, которые их всех ожидали в случае провала. Сукин долго терзался, терзался... а потом отправился куда следует и с честными глазами заявил, что желает исполнить свой гражданский долг: ему, мол, совершенно случайным образом стало известно, что брательники Пушкины, негодяи этакие, намереваются конкурировать с государственным банком в выпуске денег, для чего предприняли то-то и то-то, отправились туда-то... О своей роли в этом предприятии Сукин скромненько умолчал.
Поскольку ничего подобного в России прежде не случалось, о новой уголовной напасти моментально донесли императрице, и та взялась лично руководить операцией.
Сергея Пушкина аккуратненько тормознули на границе и, уверяя, будто лично против него ничего не имеют, а выполняют указание начальства о поголовном обыске приезжающих в целях борьбы с контрабандой, разобрали его экипаж на мелкие винтики – что один человек сделал, другой всегда разломать сможет... Быстренько нашли тайник, а в тайнике – клише и типографский шрифт. Пушкин наверняка кричал, что знать ничего не знает, что бричку в таком виде и купил – но его, не вступая в дискуссии, отвезли в Петропавловскую крепость, а чуть позже присовокупили к нему и Михаила.
На первых же допросах брательники, узнав, по чьей милости оказались на нарах, заложили и вице-президента Мануфактур-коллегии. Повязали и Сукина...
Всех троих приговорили к смертной казни – но, учитывая указы Елизаветы и Екатерины об отмене таковой, жизнь фальшивомонетчикам сохранили. Сергея Пушкина, самого деятельного члена «международного преступного сообщества», лишили всех чинов и дворянства, влепили на лоб клеймо «В» («вор») и отправили на вечное заключение в Пустозерский острог Астраханской губернии. Михаила лишили чинов и дворянства, но, учитывая его второстепенную роль во всем этом деле, отправили всего лишь в ссылку, в Енисейск. Все их имения передали ближайшим законным наследникам, а братьев было велено впредь именовать исключительно «бывшими Пушкиными». Господина Сукина дворянства не лишили ввиду отсутствия такового – но все чины с него сняли и законопатили на вечное поселение в Оренбургскую губернию. И напоследок взялись за последнего оставшегося на свободе члена шайки – прыткого француза Бротаря. Вычислив его в Голландии, русские разведчики-дипломаты его прямо там же повязали и доставили в Россию. Отодрали на совесть кнутом, вырезали ноздри, заклеймили и сослали в вечную работу на Нерчинские заводы. Вообще-то это было явное нарушение международного права – Бротарь был иностранным подданным – но французы никаких протестов не вносили. У них и самих таких штукарей хватало по всем тюрьмам, и поднимать шум из-за явного уголовника показалось неуместным... Вот так бесславно закончилась первая попытка подделывать в России бумажные деньги – как легко догадаться, зная человеческую природу и историю предмета, оказавшаяся лишь первой ласточкой...
Пожалуй, к чисто экономическим мероприятиям Екатерины примыкает и секуляризация – то есть полная конфискация у церкви всех ее земельных владений вместе с крепостными, коих, как я мельком упоминал, насчитывалось более девятисот тысяч.
Крестьяне встретили это известие с искренним восторгом . Поскольку были переведены в разряд государственных и вместо тяжелой барщины теперь должны были платить лишь денежный оброк – а это давало больше самостоятельности и позволяло жить зажиточнее.
Точных документальных данных не осталось, но современники упрямо приписывали Екатерине речь, произнесенную по этому поводу перед членами Синода: «Существенная ваша обязанность состоит в управлении церквами, в совершении св. таинств, в проповедовании слова Божия, в защищении веры, в молитвах и воздержании. Но отчего происходит, что вы равнодушно смотрите на бесчисленные богатства, которыми обладаете и которые дают вам способ жить в преизбыточестве благ земных, что совершенно противно вашему званию? Как можете вы, как дерзаете, не нарушая должности звания своего и не терзаясь в совести, обладать бесчисленными богатствами, иметь беспредельные владения, которые делают вас в могуществе равными царям?»
Самое пикантное, пожалуй, в том, что Екатерина не сама это «раскулачивание» придумала... а всего-навсего выполняла проработанный во всех деталях план, составленный по приказу ее покойного супруга Петра III.
А впрочем, и Петр в данном вопросе лишь пытался совершить то, что задумывали его далекие предшественники...
Обладавшие особым статусом земельные владения церкви попросту мешали нормальному развитию экономики, что еще за сотни лет до Петра III понимали русские правители. Еще Иван III (однажды преспокойно приказавший высечь на людях архимандрита Чудова монастыря) всерьез подумывал отобрать у церквей и монастырей их обширные владения. На Стоглавом соборе, о котором я уже говорил, ту же идею пытался провести Иван Грозный – но церковь в те времена являла собой силу, перед которой спасовал и Грозный. Он лишь добился, чтобы церковь не могла себе прикупить земель «без доклада царю». И Михаил Романов, и Алексей Михайлович пытались всячески ограничить возможности церкви в приобретении новых владений, прямо запрещая порой подданным жертвовать монастырям земли и крестьян. Пытался «отписать на государство» церковные владения и Петр I – но не успел. Даже набожная Елизавета разрабатывала схожий проект – но попросту не решилась претворить его в жизнь.
Да и в самой православной церкви несколько сот лет шла ожесточенная борьба иерархов с так называемыми «нестяжателями», начиная с ереси «стригольников» (30-е годы XIV века). На знаменитом Соборе во Владимире 1274 г. предшественники «нестяжателей» четко сформулировали свою точку зрения: «Невозможно и Богу работати, и мамоне». То есть говорили то же самое, что и Екатерина в приписываемой ей речи.
Вообще, суды первой половины восемнадцатого столетия завалены жалобами церковных иерархов друг на друга – в полном соответствии с буйными нравами эпохи, духовные лица, собрав крестьян и прихожан, устраивали форменные татарские набеги друг на друга и на светских соседей, отбирая луга и покосы, устраивая побоища из-за спорных территорий. Жалобщикам отказывали примерно с такой формулировкой: уймитесь, поскольку у вас самих рыльце в пушку...
Секуляризация церковных земель была не единственным проектом Петра, который Екатерина скрупулезно провела в жизнь. Что характерно, сразу после взятия власти Екатерина попросту подтвердила приказ Петра расквартированным в Пруссии русским войскам возвращаться на родину. Если бы она хотела порвать тот самый якобы оскорбительный для России мир с Фридрихом, заключенный Петром, то к этому у нее имелись все возможности – Пруссия была слаба, Восточная Пруссия полнехонька русскими дивизиями...
Однако Екатерина, на словах осуждая Петра, взяла тот же курс. Два года спустя она подписала с Фридрихом новый союзный договор, ряд статей которого без малейших изменений перенесен из «предательского».
Этого требовали насущные требования политики. Как я уже не раз говорил – и буду утверждать впредь – у России с Пруссией попросту не существовало противоречий, которые следовало разрушать путем полномасштабной войны. Зато их союз позволял легко отразить попытки любой третьей державы – той же Англии – установить в Европе свою гегемонию. До 1914 г. меж Россией и Пруссией (а впоследствии Германией) сохранялись если не дружеские и союзные, то вполне ровные отношения, а все трения и конфликты (случалось, как же) никогда не выходили до той роковой черты, за которой опять-таки требуется большая война. Историческим врагом России была как раз Франция – а Великобритания до 1908 г. прямо-таки официально считалась наиболее вероятным «потенциальным противником»...
Кажется, мы как-то незаметно отвлеклись от экономики. Ну что же, о ней уже все сказано. Перейдем к географии. Точнее, к Америке. К русской Америке.
Именно при Екатерине Россия твердо поставила ногу на американское побережье. Сегодня, увы, встречаются люди, которые попросту не помнят , что когда-то Аляска принадлежала России. Молодежь, конечно. Признаюсь по секрету, давненько подбираю материалы для книги «Русская Америка», но в данной работе о многом придется говорить кратко...
Принято считать, что впервые русские увидели берега американского континента в 1741 г., когда туда приплыл пакетбот «Святой Павел» под командованием подчиненного командора Беринга Алексея Чирикова. Однако вполне может казаться, что Чириков был далеко не первым...
Еще в 1937 г. американские археологи, производившие раскопки на Аляске в заливе Кука, обнаружили остатки тридцати с лишним строений, которые по их форме, материалу и другим признакам признали не индейскими и не эскимосскими, а русскими. И недвусмысленно заявили, что строениям этим не менее... трехсот лет. То есть речь идет о временах Михаила Федоровича Романова!
А в 1944 г. в октябрьском номере американского журнала «Восточнославянское обозрение» появилась статья американского же ученого Т. Фарелли с прелюбопытнейшим названием «Затерянная колония Новгорода на Аляске».
Опираясь на данные о раскопках в заливе Кука и другие находки, американец выдвинул сенсационную (и надежно аргументированную) гипотезу: еще в конце шестнадцатого века новгородские мореходы достигли устья Колымы, построив там 7 судов, прошли Беринговым проливом (в ту пору, естественно, безымянным), и одно из них даже добралось до континентальной Америки, где его команда основала поселение.
Сорок четвертый год был неподходящим временем, чтобы вдумчиво интересоваться археологическими раскопками. Статья прошла незамеченной , оказалась забытой и известна только по пересказам. Версию о старых русских поселениях на Аляске вовсе не опровергли – ее попросту подзабыли. В моем распоряжении этих материалов нет, а потому судить о них трудно.
Но известно, что в 1648 г. Семен Дежнев Беринговым проливом все же прошел – причем и он, и прошедшие позже по его маршрутам казаки слышали от чукчей, коряков и камчадалов, что «на востоке за морем», на «Большой Земле», обитают белокожие бородатые люди...
Быть может, это были все же потомки новгородцев (как раз в конце шестнадцатого столетия пускавшихся в вынужденную эмиграцию после взятия Новгорода Иваном Грозным). Быть может, кто-то из спутников Дежнева – не все его спутники вернулись назад, некоторые корабли пропали без вести.
Как я уже говорил, континентальную Америку русские еще до времен Екатерины наблюдали – не высаживаясь на берег.
Уже заложив в машинку эту страницу, я наткнулся на свидетельство о том, что капитан Чириков был не первым...
Еще в июне 1732 г. от устья реки Камчатки вышел бот «Св. Гавриил», которым командовал подштурман Иван Федоров. Был на борту и геодезист Михаил Гвоздев. Бот побывал на острове Диомида. Собрав у тамошних жителей сведения о «Большой Земле», Федоров с Гвоздевым первыми из достоверно нам известных русских мореплавателей подошли к материку, и бот бросил якорь у мыса, который теперь именуется мысом принца Уэльского. Гвоздев снял на карту часть побережья. Но потом материалы экспедиции канули в архивы, имена первооткрывателей оказались надолго забытыми, как бы заслоненными гораздо более известными плаваниями Беринга.
В июле 1741 г. к американским берегам подошел «Святой Павел» Чирикова – и возникла неразгаданная по сей день тайна...
Чириков отправил на берег шлюпку с несколькими моряками, им было поручено отыскать подходящее для якорной стоянки место, найти пресную воду и, если окажется, что поблизости обитают туземцы, войти с ними в контакт.
Шлюпка ушла в туман – и исчезла. Прошла неделя. На берегу, в районе предполагаемой высадки, был замечен огонь. Чириков послал туда вторую шлюпку. Исчезла и она. Пятнадцать человек и сегодня числятся пропавшими без вести. Поскольку море было совершенно спокойным, а в тех местах не имелось никаких таких коварных подводных скал, совершенно ясно, что обе шлюпки все же достигли берега...
Выяснить, что с ними случилось, Чириков не смог. Шлюпок на его корабле больше не было, вода и продовольствие подходили к концу, на борту началась цинга – и, спасая оставшийся экипаж, Чириков увел пакетбот...
А слухи о некоем старинном русском поселении на Аляске стойко держались на протяжении всего XVIII века. Об этом упорно твердили путешественники: Малгин (1710), Дауркин (1765), казачий сотник Кобелев (1773), ученые, участники экспедиции Беринга Иннлер, Штеллер, Линденау (О том же говорили иностранные мореплаватели – например, капитан Горо (1789). Составляя карту американского побережья, помянутый Дауркин отчего-то изобразил на берегу самую настоящую крепость. А Кобелев подробно описал все, что слышал от чукчей: на берегу реки Юконде стоит крепость под названием Кынгевей, и там живут бородатые белые люди, которые умеют читать, писать, имеют книги и молятся иконам. Он отправил даже письмо этим «бородачам» через тех же чукчей, но о судьбе послания сведений нет.
Потом в тех водах появился Григорий Иванович Шелихов, тот самый, о котором Ломоносов писал в своем стихотворении:
– Колумб российский между льдами
спешит и презирает рок...
Родился он в городе Рыльске Калужской губернии, происходил то ли из семьи крупного купца, то ли владельца мелкой лавочки. В семидесятых годах XVIII столетия он вместе с купцом Лукой Алиным построил небольшое судно и вывез с Алеутских островов богатый груз – шкуры морских бобров, каланов и голубых песцов. Потом построил еще несколько кораблей, которые сначала плавали к Алеутским и Командорским островам, а потом добрались и до Американского континента. В 1788 г. «Американская компания» Шелихова поставила первые укрепления на Аляске. Именно укрепления, говоря по-американски, форты – поскольку тамошние индейцы особым миролюбием не отличались. Племя колошей подчинило себе всех окрестных краснокожих, драло с них три шкуры, а потому в русских моментально увидело опасных конкурентов и реагировало соответственно...
Вот тогда-то, на переговорах с вождями племен, Шелихов и увидел среди индейцев... светловолосых и голубоглазых и сразу вспомнил об исчезнувших моряках Чирикова. Индейцы ему рассказали две совершенно противоположных версии: согласно одной, высадившихся на берег «бледнолицых» заманил в лес один из вождей, нарядившийся в медвежью шкуру. Моряки приняли его за настоящего зверя, увлеклись погоней, и их всех до одного перебили из засады. По другой версии, их взяли в плен, и они долго жили среди индейцев, оставив тех самых белокурых и голубоглазых потомков. Ясности нет и, наверное, уже не будет...
Именно компания Шелихова стала уже при Павле I знаменитой «Русско-Американской компанией», успешно осваивавшей Аляску, много лет находившуюся в русском владении. Этих земель Россия лишилась, вопреки официальной версии, не в силу неких «непреодолимых обстоятельств», а попросту из-за бездарнейшей политики Александра II, проваливавшего все, за что он брался – и внутри страны, и за ее пределами (подробно об этом – в одной из следующих книг).
В 1793 году произошла любопытнейшая история. В залив Кука приплыл английский капитан Джордж Ванкувер (тот самый, чьим именем назван город в Канаде). Почти месяц он изучал залив – считая, что это то ли устье реки, то ли попросту пролив, по которому и можно пройти из Тихого океана в Северный Ледовитый.
Тут появились на нескольких эскимосских байдарах бородатые люди вполне европейского облика. «Господа, вы кто?» – в полнейшей растерянности вопросил Ванкувер, вовсе не ожидавший встретить тут белых.
«Живем мы тут», – бесхитростно ответили бородачи. – Местные мы, сэр...»
Это были русские зверопромышленники, обитавшие в этих краях уже несколько лет. Они и поведали англичанину, что его корабль находится не в устье реки и не в проливе, а в самом натуральнейшем морском заливе – и указали его размеры и глубину, полностью соответствовавшие тем данным, что месяц собирал Ванкувер.
Исследователь добросовестный и честный, английский капитан подробно описал эту историю в своей книге. Мало того, именно он назвал один из островов Кадьякского архипелага именем Алексея Чирикова: «...в честь сотоварища Беринга, которого подвиги на многотрудной стезе открытий не были еще, таким образом, переданы памяти потомства». Увы, эта ситуация встречается частенько – когда не сами русские, а иностранцы отдают должное нашим землякам...
Я обязательно напишу отдельную книгу о Русской Америке. А пока что, завершая главу, упомяну о событии, которое отношения к географическим открытиям не имеет, но является важнейшим для отечественной медицины.
Именно Екатерина стала инициатором оспопрививания в России. Эта «чума XVIII века» последний раз прокатилась по нашей стране в 1768 г., оставив десятки тысяч покойников и не меньшее число навсегда обезображенных. В Англии в том же оду врач Эдвард Дженнер наконец отыскал средство от страшной болезни – прививку. Он привил восьмилетнему мальчику сначала коровью, а потом человеческую оспу, и мальчик остался жив, подтвердив теорию.
Однако и Англия, и остальная Европа как-то не спешили внедрять новшество – как бы чего не вышло, дело новое и сомнительное...
Тогда Екатерина пригласила ученика Дженнера, военного врача Томаса Димсдейла, в Россию. В том же 1768 г. он привил оспу сначала Екатерине, а потом четырнадцатилетнему наследнику Павлу Петровичу и Григорию Орлову.
Здесь Екатериной нельзя не восхищаться: дело было новое, «просвещенная» Европа его откровенно побаивалась, и принять такое решение наверняка было нелегко...
Екатерина писала впоследствии: «Мне посоветовали привить оспу моему сыну. Но, сказала я, с каким лицом сделаю я это, если не начну с себя самой, и как ввести прививание оспы, если я не подам тому примера. Я принялась за изучение этого предмета, твердо решившись взяться за средство менее опасное. Последующее размышление заставило меня решиться наконец. Всякий благоразумный человек, видя перед собою две опасные дороги, избирает ту из них, которая менее опасна. Было бы тупостью оставаться всю жизнь в действительной опасности со многими миллионами людей, или же предпочесть меньшую опасность, продолжавшуюся короткое время, и тем спасти много народу. Я думала, что выбрала самое верное; миг прошел, и я в безопасности».