Невский проспект 2 страница

А. Ф. Зубов. Панорама Петербурга (фрагмент). 1716 г.

Когда осенью 1705 года из‑под Котлина пришел в Петербург на зимовку флот, нужно было рядом с Адмиралтейством разместить моряков, которые на зиму стали первым гарнизоном верфи‑крепости. Пришлось срубить избы прямо на бастионах. Вокруг них‑то и начали расти Морские слободы. Рабочий люд и морские чиновники средней руки селились между Адмиралтейством и Мойкой. Отсюда и названия улиц – Большая и Малая Морские.

Хотя и не расстался Петр со своей мечтой о центре столицы, хотя и повторял: «Велеть итить на Васильевской остров, разве кто скаску даст, что он на Васильевском острове станет строитца и тот двор[3]за загородной употребит», «не ставить там никому ничего, а отводить на Васильевском острову», адмиралтейская сторона мало‑помалу заселялась. Я еще расскажу, как, вроде бы и выполняя указание императора, на деле сопротивлялись ему могущественные братья Строгановы. И не только они. Даже генерал‑адмирал Федор Матвеевич Апраксин, человек Петру преданный беспредельно, никогда воли его не нарушавший, взял да и построил себе дом не на Васильевском острове, а в четырехстах метрах от Адмиралтейства: хотел всегда быть поблизости от верфи. Как тут запретишь?

Но не эти хаотические постройки перечеркнули планы императора, связанные с Васильевским островом, – их перечеркнула просека, которую распорядился рубить не кто‑нибудь, а он сам. Мог ли думать, что в не слишком далеком будущем ей предстоит стать главной улицей столицы. А Адмиралтейству, от которого она начиналась, – не только колыбелью отечественного флота, но и одним из главных градообразующих сооружений Петербурга…

Уже при Петре начали заботиться о внешнем облике Адмиралтейства. В 1711 году государь повелел перестроить южную часть здания «в камень». Тогда‑то и появилась первая мазанковая башня. А через несколько лет граф Апраксин, глава недавно образованной для управления российским флотом Адмиралтейств‑коллегии, поручил голландскому «шпицных и кровельных дел мастеру» Герману ван Болесу, тому, кто незадолго перед тем соорудил шпиль собора в Петропавловской крепости, привести Адмиралтейство в «пристойное состояние». В 1719 году по проекту ван Болеса построили новое каменное здание. Над его въездными воротами установили каменную башню со шпилем. Мастер получил приказ: «Шпиц адмиралтейский достроить… и на оном шпице поставить яблоко и корабль и поверх его корону». Поставил. Потом Адмиралтейство перестраивали дважды, но на кораблик никто не покусился. Еще при Петре он стал и остается до сих пор одним из символов Санкт‑Петербурга. Историки до сих пор не пришли к окончательному согласию, по образу какого судна сделан кораблик. Большинство склоняется к тому, что это малая копия боевого судна «Орел», построенного в 1668 году, в царствование отца императора Петра, Алексея Михайловича.

А. Ф. Зубов. Адмиралтейство. 1716 г.

После появления над городом кораблика Адмиралтейство из сооружения чисто утилитарного превратилось в одну из красивейших построек города.

А уж после того, как в 1728–1738 годах Иван Кузьмич Коробов его перестроил, башня Адмиралтейства, восхищавшая современников безукоризненно точно найденными пропорциями, определяла организацию застройки огромного района столицы, ставшего вопреки планам Петра ее центром. Как только Коробов приступил к работе, ему было дано предписание: «…Адмиралтейскую башню, на которой шпиц (понеже оная со второго апартамента мазанковая и весьма пошаталась), за ветхостью ныне немедленно разобрать и для прочности сделать вновь всю каменную и шпиц поставить». В плане башня представляла собой куб, на него были установлены два яруса, по высоте они были одинаковы, но оба постепенно сужались кверху. В верхней части башни архитектор расположил зал заседаний Адмиралтейств‑коллегии. Там же хранили трофеи морских побед российского флота. Венчал сооружение шпиль, повторявший тот, что был установлен ван Болесом. Распоряжение императрицы Анны Иоанновны Коробов выполнил с блеском.

Иван Кузьмич Коробов, чье имя, как и имена многих наших славных соотечественников, незаслуженно забыто, был одним из тех, кого Пушкин назвал «птенцами гнезда Петрова». Выходец из древнего боярского рода (отец его был знаменитым в свое время иконописцем Оружейной палаты) детство провел в тихом, но бережно хранившем память о былой славе Переславле‑Залесском. В этом городе родился князь Александр Ярославич, прозванный Невским. А построил Переславль (поначалу не город, а крепость для защиты русской земли от набегов волжских булгар) сам Юрий Долгорукий. Наверное, дивная красота древних храмов и монастырей пробудила в мальчике и чувство прекрасного, и желание строить. А еще – Плещеево озеро, казавшееся огромным, как море. Правда, моря мальчик пока не видел, да мог бы и вообще не увидеть никогда, если бы не одна встреча…

О том, как познакомились юный русский царь, строивший в Переславле свой потешный флот, предтечу великого российского флота, и любознательный переславский мальчишка, история умалчивает. А вот о том, что Петр направил мальчика учиться сначала в Москву, а потом в Голландию, известно доподлинно. Сохранилось даже письмо царя, адресованное ученику Ивану Коробову, просившему перевести его на учебу во Францию или в Италию. Письмо, на мой взгляд, поразительное. «Иван Коробов. Пишешь ты, чтобы отпустить тебя во Францию и Италию для практики архитектуры цивилис. Во Франции я сам был, где никакого украшения в архитектуре нет и не любят; а только гладко и просто и очень толсто строят, и все из камня, а не из кирпича. О Италии довольно слышал; к тому же имеем трех человек русских, которые там учились и знают нарочито. Но в обоих сих местах строения здешней ситуации противные[4]места имеют, а сходнее голландские. Того ради надобно тебе в Голландии жить, а не в Брабандии[5], и выучить манир голландской архитектуры, а особливо фундаменты, которые нужны здесь; ибо равную ситуацию имеют для низости и воды, также тонкости стен. К тому же огородам (садам) препорции, как их размерять и украшать, как леском, так и всякими фигурами; чего нигде в свете столько хорошего нет, как в Голландии, и я ничего так не требую, как сего. Также и слюзному[6]делу обучаться тебе надлежит, которое здесь зело нужно. Tого ради отложи все, сему учись. Петр. В 7‑й день ноября 1724 года…»

Представьте, это пишет повелитель великой державы. И кому? Мальчишке. Время нашел. И не просто приказал продолжать учебу – объяснил, почему это нужно Отечеству…

В том, как был прав Петр Алексеевич, Коробов убедился, когда уже после смерти императора был назначен архитектором Адмиралтейств‑коллегий. В его обязанности входило проектирование и строительство, содержание и реконструкция верфей, гаваней, парусных, полотняных, канатных и прядильных фабрик, складов для хранения и сушки лесных материалов, пеньки и других припасов, нужных для строительства и оснастки кораблей, – в общем всего, что необходимо военно‑морскому флоту.

А участки под строительство отводили, как правило, болотистые, неосвоенные, так что проблем было много, притом не столько архитектурных, сколько инженерных, о чем и предупреждал Петр.

Перестройка Адмиралтейства, дело труднейшее и ответственейшее, стала для архитектора праздником: наконец‑то он смог заняться не просто работой – творчеством. Его башня – произведение выдающееся. Недаром гениальный русский зодчий Андреян Дмитриевич Захаров, который в начале XIX века перестраивал Адмиралтейство, полностью включил ее в свою композицию.

В 1736 и 1737 годах в Петербурге случились опустошительные пожары. Адмиралтейство они не затронули: обширный Адмиралтейский луг, весною и осенью превращавшийся в вязкое болото, а летом – в пыльную пустыню, предохранял Адмиралтейство, не давал огню перекинуться от Морской слободы на постройки верфи. Но в ведении адмиралтейского архитектора находилась и Морская слобода, а она пострадала больше других районов.

18 августа 1736 года появился указ Главной полицеймейстерской канцелярии, который предписывал, «собрав всех архитекторов, погорелые места, все осмотреть и измерить и каким образом впредь дома строить учинить всем тем местам разные проекты». Незамедлительно была создана комиссия, которой предстояло решить, как застраивать пепелища, как во избежание повторения трагедии ликвидировать тесные кварталы с деревянными постройками, устроить проезды между домами, расширить старые улицы, проложить новые, создать площади. Возглавил комиссию Петр Михайлович Еропкин. Вошел в нее и Михаил Григорьевич Земцов, занимавший тогда должность архитектора Главной полицеймейстерской канцелярии. Так что судьба новой застройки Петербурга (в том числе и Невского проспекта, тогда еще именовавшегося Большим) оказалась в руках трех первых русских зодчих Петербурга, людей талантливейших.

Почти всех строителей Петербурга жизнь не баловала. Но судьба Еропкина – самая страшная. Он был обезглавлен вместе с кабинет‑министром императрицы Анны Иоанновны Артемием Петровичем Волынским и капитаном флота Андреем Федоровичем Хрущовым при большом скоплении любопытного до таких зрелищ люда на площади, где сейчас Сытный рынок. Но сначала их пытали. Писать об этих пытках нет сил. Гестаповцы могли бы поучиться. Казнили образованнейших людей своего времени за то, что подняли голос против немецких временщиков и главного из них – всемогущего фаворита Анны Иоанновны герцога Бирона. А ведь долгие годы судьба была к архитектору на редкость благосклонна: восемь лет он обучался архитектуре в Италии, Франции и Голландии. Вернувшись в Россию, был замечен Петром I, который даровал ему звание архитектора и чин полковника. Такой чести до Еропкина не был удостоен ни один русский зодчий. Уже при Анне Иоанновне Петра Михайловича назначили главным архитектором «Комиссии о Санкт‑Петербургском строении». Три года до ареста в 1740 году ни одно здание в городе не было возведено без его ведома. Он стал автором генерального плана Петербурга и проектов планировки и застройки главных районов столицы.

Еще в начале строительства от адмиралтейской эспланады в окружавшей ее лесной чаще были вырублены просеки. Они‑то со временем и превратились в главные городские магистрали. Но создателем трилучия принято считать Еропкина. Именно он, разрабатывая план застройки Петербурга, рассчитал все так, чтобы даже с самого конца любой из улиц было видно Адмиралтейство (злополучный поворот Невского случился задолго до его вступления в должность). На башню Адмиралтейства, стройную и строгую, были ориентированы три луча, три главные улицы левобережной части города: Вознесенский проспект, Гороховая улица и главный проспект Петербурга – Невский, восточный и самый длинный луч трилучия.

А верфь, казалось, обосновалась в центре столицы навсегда. Но находиться рядом с царским дворцом – дело опасное. Судьба Адмиралтейства тому подтверждение. В 1783 году на верфи вспыхнул пожар, да такой сильный, что Екатерина II не на шутку перепугалась и повелела немедленно перевести Адмиралтейство в Кронштадт, где уже существовали ремонтные и судостроительные мастерские. Здание же посчитала разумным и полезным приспособить для Сената и Синода. Только решение императрицы пришлось не по вкусу чиновникам Адмиралтейства: это ж кому захочется добираться до работы в такую даль! И случилось то, что не раз случалось и наверняка еще будет случаться: затянули, заволокитили исполнение царского приказа, а потом и сама государыня отвлеклась на другие дела, показавшиеся ей более важными.

Э. Барт. Адмиралтейская площадь. Ок. 1823 г.

Преемник Екатерины Павел Петрович поступил, как всегда, несколько странно. Знал ведь, что еще в петровские времена верфь‑крепость утратила какое бы то ни было оборонное значение, но вопреки очевидному усердно и поспешно занялся фортификационным укреплением Адмиралтейства. На гласисе, то пыльном, то слякотном, император муштровал солдат. До изнеможения.

А вот Александр Павлович желал видеть рядом со своим дворцом не плац‑парад и не стапели, а что‑нибудь благородное, ласкающее взор. Военно‑морской министр адмирал Павел Васильевич Чичагов с пониманием отнесся к желанию монарха и порекомендовал ему архитектора, способного придать Адмиралтейству облик величественный и одновременно изящный (в полном соответствии с эстетическими пристрастиями любимого внука Екатерины Великой).

Архитектором этим был Андреян Дмитриевич Захаров, первый из русских зодчих Петербурга, названный гением. Но прежде чем рассказывать о создателе нынешнего Адмиралтейства, признанного одним из шедевров не только русской, но и мировой архитектуры, не могу умолчать о человеке, чья жизнь с Адмиралтейством связана неразрывно и кому город обязан тем, что строительство, вернее – перестройка здания была поручена не одному из многих пребывавших в то время в Петербурге именитых иностранцев, а именно Захарову.

Павел Васильевич Чичагов – адмирал наследственный, его батюшка Василий Яковлевич был человеком заслуженным, соратником Потемкина, преданным помощником Екатерины. Он навсегда остался на Невском проспекте (на памятнике перед Александринским театром) в числе сподвижников, окружающих императрицу. Любовь к морю в семействе Чичаговых тоже наследственная. Так что перед Павлом вопрос о выборе профессии не стоял: в 14 лет заступил он на флотскую службу, а после нескольких дальних походов начал учиться в военно‑морском училище в Портсмуте. В 1795 году капитан 66‑пушечного русского корабля «Ретвизан» вновь оказался в Англии. Его судно получило пробоины в совместном англо‑русском сражении против французов. До Петербурга «Ретвизан» своим ходом дойти не мог, и Чичагов получил приказание «ввести корабль в Чатамский док, обшить его медью и устроить совершенно на английский образец». Русский капитан получил возможность наблюдать за работами в британских доках. Порядок и профессионализм кораблестроителей его покорили. Он писал с восхищением и искренней горечью за российский флот: «…имею пред глазами ежедневное производство работ, касательно кораблестроения, и деятельно уже более еще, нежели умозрительно вижу, сколь далеко находимся мы со флотом своим от подобия исправного флота…» Страстная заинтересованность молодого русского, его любознательность, способность вникать во все профессиональные детали вызвали интерес и симпатию управляющего доками Чарльза Проби. Он пригласил русского капитана к себе в дом. Тут‑то и случилось то, что сделало Павла Чичагова сначала самым счастливым человеком на свете, потом – самым несчастным.

Вот как вспоминал сам адмирал Чичагов о встрече с женщиной, которая станет для него смыслом жизни: «Девицы были музыкантши, младшая дочь более другой. Так как я очень любил музыку, то гармония послужила к нашему сближению, и я нашел так много соотношений между чувствами и склонностями этой девицы с моими, что с каждым днем более и более привязывался к ней… Наконец, несмотря на все мое предубеждение против женитьбы, я почувствовал действительно, что мне весьма трудно будет расстаться с мисс Елизаветой Проби; я думал даже, что без нее не буду счастлив…»

Если бы он мог знать тогда, насколько окажется прав… Он переживет ее на 38 лет и ни одного дня после ее смерти не будет счастлив. А тогда он предложил любимой руку и сердце, чем вызвал гнев ее отца, еще накануне столь к нему доброжелательного. Мистер Проби не мог даже вообразить, что его дочь станет женой иностранца и иноверца. Одно дело светские беседы за чайным столом, другое… Они поженятся только после смерти отца Элизабет. Но до этого Павлу Васильевичу придется преодолеть и другое препятствие, казавшееся непреодолимым: категорический запрет императора Павла. Самодержец заявил, что «в России настолько достаточно девиц, что нет надобности ехать искать их в Англию», забыв, что сам два раза был женат на иностранках. А за упорство в желании жениться только на мисс Проби и ни на ком другом даже лишил Чичагова всех отличий и поместил в Петропавловскую крепость. Спас будущего военно‑морского министра Российской империи только вздорный, переменчивый характер Павла Петровича: неожиданно император повелел выпустить упрямца из крепости, наградил, повысил в чине и жениться разрешил. Что ждет влюбленного моряка дальше, предугадать было невозможно. Но… жить Павлу Петровичу оставалось совсем недолго. Зато последний год павловского царствования для англичан, оказавшихся в России, был тревожен и мрачен. Отношения между недавно еще союзными державами ухудшились настолько, что выходцы из Англии чувствовали себя здесь пленниками. Однако Элизабет стойко сносила неприязнь общества: она любила мужа и ради него была готова на все. Мечтала об одном: мужа отправят в служебную поездку в Англию, и она получит возможность побывать на родине. Но осуществиться этой надежде помешал новый император Александр I. Он приблизил к себе и постоянно держал под рукой молодого, одаренного, энергичного и, что было большой редкостью и оттого особенно ценно, – абсолютно честного, не способного на мздоимство и казнокрадство морского офицера. Убедившись в неподкупности Чичагова и его преданности делу, Александр Павлович назначил того сначала вице‑адмиралом, потом заместителем морского министра, а потом и главой Адмиралтейского ведомства.

С этого времени Чичагов мог позволить себе иметь открытый дом. Поначалу его жена принимала у себя в основном англичан (не потому, что не любила русских, просто дичилась, чувствовала себя чужой). Но со временем их гостеприимный дом превратился в один из центров светской и политической жизни Петербурга, а Елизавета Карловна Чичагова была принята при дворе и наконец перестала тосковать по родине. Доктор Иоганн Джон Самуил Роджерсон, лейб‑медик Екатерины II, названный с ее легкой руки Иваном Самуиловичем, один из близких друзей Чичаговых, осенью 1805 года писал в Лондон: «…он смягчился, стал более гибким и хорош во всех отношениях, хорошо исполняет свои должностные обязанности, она, наконец, здесь натурализовалась и настолько в согласии со страной, что случись ей неожиданно вернуться жить в Англию, она будет отирать слезы… ее здоровье в порядке и останется хорошим, если у нее не будет больше детей». Роджерсон был очень хорошим врачом, и прогноз его, к сожалению, оказался точен. Элизабет умрет после следующих родов, оставив детей и обезумевшего от горя мужа. Но до этого еще далеко.

А пока в том самом 1805 году, когда ничто не омрачало счастья семьи (о пророчестве доктора супруги не знали), знаменитый архитектор Чарльз Камерон (его жена была ближайшей подругой Элизабет) представил Чичагову профессора архитектуры Императорской Академии художеств Андреяна Дмитриевича Захарова. Адмирал безусловно доверял Камерону, Александр I с таким же доверием отнесся к рекомендации адмирала. В результате Захаров без обычных в таких случаях сомнений и проволочек был утвержден в должности Главных Адмиралтейств Архитектора. Случилось это 25 мая 1805 года. А ровно через год, день в день, император утвердил проект, и строительные работы начались. Они будут продолжаться 13 лет. До их завершения автор проекта не доживет…

Что же до Чичагова, то его крайне беспокоила плохая подготовленность русского флота на Балтике. Он принимал все возможные меры, чтобы модернизировать флот, но реформы продвигались с трудом – слишком много было у военно‑морского министра недоброжелателей. «Его боятся, потому что он настаивает на порядке, и ненавидят за то, что он не позволяет, чтобы крали в его ведомстве», – писал хорошо знакомый с российскими реалиями граф Ксавье де Местр. Придворные интриги стоили адмиралу здоровья, а смерть горячо любимого отца привела к тяжелой депрессии. В апреле 1809 года адмирала Василия Яковлевича Чичагова отпели в Александро‑Невской лавре в присутствии императора и похоронили со всеми воинскими почестями. А в сентябре его сын подал в отставку, распродал имущество и отправился со всей семьей во Францию. Близко знавшая и любившая Чичаговых фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны Роксандра Скарлатовна Струдза записала в дневнике (он до сих пор остается одним из самых достоверных источников сведений об Александровской эпохе): «Адмирал Чичагов, все еще очарованный славой Наполеона, пожелал увидеть поближе предмет своего обожания. Вопреки… желанию императора, он настоял на отставке и приготовился ехать в Париж. Его жена, более здравомыслящая, была не в состоянии отговорить его от этой замечательной глупости. Моя грусть при их отъезде еще усиливалась тем, что мадам Чичагова не скрывала фатального предчувствия, которое ее переполняло. Мы расстались рыдая».

Предчувствие сбылось. Русский посол в Лондоне граф Семен Романович Воронцов писал сыну Михаилу, близкому другу безутешного вдовца: «Получил письмо от бедного Чичагова, после его возвращения в Россию. Письмо разрывает сердце. Я никогда не видел такого горя, такого отчаяния, какое он испытывает по поводу кончины жены… скажи, что ты надеешься, что из любви к почившей он должен сохранить себя, чтобы посвятить образованию детей, которых она ему оставила. Он в таком отчаянии, что я опасаюсь за его жизнь или, что еще хуже, что он сойдет с ума».

Друзья, ответственность за детей помогли ему не сойти с ума, вернуться к жизни. Но судьба приготовила еще один удар. Адмирал был истинным патриотом, но… боготворил Наполеона. И делал все, чтобы избежать войны с Францией. Очевидно, что любые усилия одного человека (если этим человеком был не император) не могли остановить неизбежное. И Чичагов принял участие в войне против своего кумира. Ему, моряку, поручили командовать армией, которая должна была воспрепятствовать переходу отступавшей французской армии через Неман и пленить Наполеона. Он с этой задачей не справился. И тут недоброжелатели, ненавидевшие Чичагова за его реформы, за его беспощадную борьбу с коррупцией и взяточничеством, припомнили ему преклонение перед императором французов. Поползли слухи, уж не преднамеренно ли адмирал дал уйти смертельному врагу России? Верили оговорам только те, кто хотел им верить. Люди, знавшие адмирала, объясняли его неудачу тем, что «случайностью поставлен он начальником сухопутных войск; но призванием его было – море. У преданных старых наших моряков имя его (до позднейшего времени опальное и редко поминаемое) ценится очень высоко. Утверждают, что все лучшее заведено в нашем флоте Чичаговым». Так писал Петр Иванович Бартенев, добросовестнейший историк, собравший огромное количество свидетельств деятельности адмирала на благо России. Тем не менее положение Павла Васильевича на родине выглядело двусмысленно. Он вынужден был уехать за границу.

38 лет адмирал бережно хранил черное бархатное платье обожаемой жены. Просил детей положить его в свой гроб. Волю отца дети исполнили.

А теперь вернусь к Андреяну Дмитриевичу Захарову. Не забывая о том, что назначением на должность Главных Адмиралтейств архитектора зодчий обязан адмиралу Чичагову, скажу, что должность эта, похоже, была предначертана Захарову судьбой. Дело в том, что родился он в семье прапорщика Дмитрия Ивановича Захарова, всю жизнь прослужившего в Адмиралтействе. Семья была бедной, даже домик, где жили Захаровы, дала им Адмиралтейская коллегия. Так что слово «Адмиралтейство» стало одним из первых, что услышал будущий зодчий. И в слове этом было сосредоточено все: и крыша над головой, и скромный, но сытный обед, и увлекательные рассказы отца о кораблях, о море. Именно служба в Адмиралтействе дала возможность Дмитрию Ивановичу определить сына за казенный счет в Академию художеств. Все остальное – плоды таланта, увлеченной учебы и непрерывного труда.

Задача, поставленная перед Захаровым, была захватывающе интересна и одновременно необычайно трудна: предстояло совместить верфь – действующее промышленное предприятие – со зданием, которому надлежало стать центром грандиозного архитектурного ансамбля. Такого не только в России, но и в мире не строил никто.

Перспектива Невского проспекта. 1901 г. Фотограф К. Булла

Представленный Захаровым проект был таков, что не вызвал ни малейших замечаний у императора, вообще‑то человека весьма требовательного, даже придирчивого. Начали со строительства восточного корпуса. Оно и понятно: нужно было поскорее убрать то, что раздражало изысканный вкус государя. Все шло хорошо, здание уже подвели под крышу, но… однажды поутру Александру Павловичу захотелось выглянуть в окно, и вдруг он обнаружил – о ужас! – что новое здание заслонило давно ставший привычным вид на невские просторы – «отнимает вид из собственных его комнат на Галерную гавань и устье Невы» (кабинет государя помещался в северо‑западном углу дворца). Захаров немедленно получил предписание «отступить строением в такой пропорции, чтобы оное не отнимало упомянутых видов». Можно представить себе отчаяние архитектора: пришлось сносить 18 метров почти готового корпуса, менять композицию всего фасада. А ведь на плане, который утвердил император, все было обозначено подробно и точно, стоило только проявить хоть немного внимания… Но воля монарха – закон…

Это стоило архитектору и душевного покоя, который так нужен любому, а уж творцу – особенно, и здоровья. Ему было всего 50 лет, когда сердце не выдержало… Но он успел. Длинное, унылое, однообразное здание (исключением была лишь коробовская башня со шпилем и корабликом) он превратил в необыкновенно выразительное и величественное сооружение. Башню сделал еще монументальнее, а верхний ее ярус окружил стройной колоннадой. Над аркой поместил великолепно исполненный Иваном Ивановичем Теребеневым горельеф «Заведение флота в России», отдав тем самым дань основателю флота, города и Адмиралтейства (горельеф изображает бога морей Нептуна, передающего Петру Великому трезубец – символ владычества над морями). Захаров вообще использовал скульптуру так органично и мощно, как никто. Что же касается композиционного решения, то боковые крылья, скучные, монотонные, он разбил шестью ризалитами (по три с каждой стороны). Два величественных двенадцатиколонных портика, увенчанные ризалитами, симметричные шестиколонные портики, чередуясь с гладкими плоскостями стен, создают впечатление изысканной соразмерности частей огромного здания, делают его образцом чистоты стиля. Оно стало уникальным градостроительным узлом, связавшим между собой пространства главных площадей Петербурга: Петровской (Сенатской), Адмиралтейской (большую часть ее сейчас занимает Александровский сад) и Дворцовой. Правда, далеко не все, что задумал Захаров, удалось осуществить. Он ведь хотел сохранить канал, окружавший Адмиралтейство, облицевать его гранитом, обнести чугунной решеткой и перекинуть через него три великолепных каменных моста. Но после его смерти было выдвинуто другое предложение: засыпать канал со стороны главного фасада и бокового, обращенного к Зимнему дворцу, и сделать на его месте тротуар для пешеходов. Александру Павловичу представили сметы на производство работ по обоим проектам. Второй вариант был почти вдвое дешевле. Его император и утвердил…

Волей другого императора, Александра II, Адмиралтейство потеряло часть своего великолепного скульптурного убранства. Александр Николаевич не пожелал вступать в конфликт с главным священником армии и флота Василием Ивановичем Кутневичем, требовавшим убрать от церкви, созданной в левом крыле Адмиралтейства на время, пока не закончится строительство Исаакиевского собора, «статуи, кои поставлены на фронтоне и у входа в двери». Скульптуры, изображающие античных богов, якобы «не могут уже иметь тут приличия». Император, вообще‑то человек со вкусом, спорить не стал: прекрасные аллегорические фигуры были уничтожены.

Фрагмент панорамы Тозелли. Адмиралтейство с еще открытым двором

Потом, тоже при Александре Николаевиче, на месте закрытой к тому времени верфи будет проложена Адмиралтейская набережная (что, в общем‑то, вовсе неплохо, если бы участки на территории бывшей верфи не были распроданы в частные руки). Спустя несколько лет владельцы участков, руководствуясь исключительно собственным вкусом и амбициями, а вовсе не интересами города, застроили набережную огромными, несоразмерными Адмиралтейству, далекими от совершенства домами, которые подавили благородные, стильные боковые павильоны Адмиралтейства и закрыли творение Захарова от Невы. А вскоре его закрыли и со стороны города: высаженный перед ним сад разросся, за деревьями стало невозможно разглядеть один из самых совершенных архитектурных памятников Петербурга. С Невского его и сейчас почти не видно (закрывает не только сад, но и огромный, стилистически чуждый и Адмиралтейству, и Дворцовой площади, и проспекту дом 1). Но это – вблизи. Зато издали… по‑прежнему «светла Адмиралтейская игла».

«Люблю твой строгий, стройный вид…»

В. А. Серов. Портрет А. С. Пушкина. 1899 г.

Вот я и добралась до Пушкинского времени. Теперь можно последовать за Александром Сергеевичем и попытаться разобраться в его отношениях с Невским проспектом. Можно начать с первых домов проспекта и двигаться по нему до того места, до которого когда‑то добирался Пушкин, игнорируя по пути все дома, в которых он не бывал (или неизвестно, бывал ли). Можно двигаться вслед за временем: вот первое знакомство, вот – встреча через несколько лет, вот последняя встреча. Впрочем, когда речь идет о Пушкине, лучше отказаться от какого бы то ни было плана, каких бы то ни было рамок. Он сам поведет за собой. Как ему будет угодно.