Киев 1974 3 страница

Теперь пришла его очередь стрелять. Взяв из рук Ма­рины лук, он пустил стрелу в высоко летящую утку, но промахнулся.

— Отвык я стрелами бить,— пояснил он грустно, воз­вращая лук Маринке.

Та удивленно глянула на него.

— А был первый лучник в слободе. Как же это ты? Вот гляди, как надо,— она снова сбила стрелой птицу.

Наступили сумерки. Начался лет уток и гусей в камы­ши на ночлег. Охотничий пыл охватил и Кондрата.

Стаи птиц, словно искушая его охотничье сердце, лете­ли прямо на него. И он не выдержал. Взяв ружье, прице­лился и сбил пулей низко летевшего гуся. Гулкое эхо выст­рела раскатилось по камышам.

Маринка дернула за еще теплый от выстрела ствол ружья.

Отговаривал меня из рушницы палить, а сам... Поди, теперь всех ордынцев всполошил.— с лукавой укориз­ной сказала она.

'* Колчан.

— Эх, Маринка, казак не сайгак — ему не можно по- заячьи жить. Коли всего бояться, то и свет белый не мил станет! А нагрянут ордынцы, я ни тебя, ни себя им в оби­ду не дам,— блеснул в сумраке белизной ровных зубов Кондрат.

Девушка невольно прислонилась к нему.

— Я с тобой всегда, любый,— сказала она просто.

Казак отбросил свое ружье и ласково обнял Маринку.

Взволнованные, они присели у корней вербы и долго цело­вались, слушая, как ветер невидимыми руками перебирает стебли камышей.

Звезды густо усыпали небо, когда Кондрат с Марин­кой снова сели на застоявшихся коней. Только выехав из чащобы в степь, они вспомнили про добычу, оставленную у вербы. Но возвращаться за нею обоим не хотелось.

— Бог с ними, с птицами! Забыли — так забыли,— махнула Маринка рукой.

И Кондрат радостно согласился с нею.

Кони их медленно шли рядом по узкой тропке, вьющей­ся среди высокой травы. Весь путь до слободы ехали об­нявшись казак с дивчиной.

Освещенная месяцем, ночная степь тонко звенела от неумолчного стрекота кузнечиков и была совершенно без­людной. Нигде не было и признаков присутствия ордынцев.

— А ты права! Басурманы теперь присмирели. Видать, получили они в прошлую войну хорошую острастку,— ска­зал Хурделица, прощаясь с Маринкой на окраине слободы.

— Видишь сам теперь, что присмирели. А ты боялся,— сказала беспечно девушка.

Казаку стало стыдно своих недавних опасений.

«Видно, шибко напуган я панами, что стал и басурманов бояться,— думал Кондрат, подъезжая к своей поноре.— Обжегся на молоке, так и на воду дую».

XIII

УГОВОР

Так и повелось теперь у Маринки с Кондратом — каж­дую субботу встречаться у Лебяжьей заводи. Хотелось бы им видеться почаще, да никак не выходило. Очень заботи­ли Кондрата труды хозяйские.

Урожай, взращенный его матерью, не радовал. Хватить его могло только на ползимы. Поэтому молодой хозяин всю надежду возлагал на прибыток от овец и коров. Починив хлева и овчарни, Хурделица от зари до зари косил в сте­пи траву и свозил ее во двор. Когда возле поноры появи­лись два огромных желто-зеленых стога, он довольно потер натруженные руки — теперь на всю зиму хватит корма для скота. Что ж, пожалуй, можно ждать и прибытка!

Но соседи, глядя на огромные стога, только качали го­ловой — то ли от зависти, то ли от сочувствия.

— Как увидят ордынцы, что столько сена заготовил,— говорили они Хурделице,— такой откуп наложат на тебя, что прахом пойдет весь твой труд!

У Кондрата от этих речей становилось смутно на серд­це, но он, пересилив себя, беззаботно улыбался.

— А это у меня для чего? — и показывал на саблю, ви­сящую на поясе. — Да и вы, шабры, коли крикну, поди, поможете. Казаки мы аль нет?

Его слова, сказанные вроде шутливо, заставляли при­задуматься многих. В самом деле, что если сосед обнажит свою саблю на окаянных грабителей-ордынцев? Стыдно бу­дет тогда не прийти ему на выручку. А придешь — ждет и тебя расплата от ордынцев. Страшно: сила-то басурман­ская несметная... Как тут быть?.. И многие отходили от Кондрата в смущении. Все же большинстзу по душе была смелость молодого Хурделицы, и слобожане с невольным любопытством стали приглядываться к нему. И в самом де­ле — бедовая головушка, смел до отчаянности.

Вскоре стали снаряжаться в чумацкий путь за солью. Эта затея всколыхнула всех жителей слободы.

Поход на соляные Хаджибейские лиманы считался де­лом нелегким, рискованным. Трудно было не только ломать пласты окаменелой соли, лежащие на дне лимана. Самое сложное — живым и невредимым вернуться с нагруженным обозом. На обратном пути чумаков поджидали засады ор­дынцев. Нередко казаки с оружием в руках отбивались от наседавших разбойничьих шаек, и бело-синие куски соли становились багровыми от крови. Вот потому-то немногие смельчаки отважились на этот промысел.

Но Кондрат меньше всего думал об опасностях. «Бес с ней, с опасностью! — говорил сам себе казак.— Двум смер­тям не бывать, а одной не миновать. Бояться — счастье прозеваешь».

А счастьем его была Маринка. Выбиться из горькой нужды, чтобы жениться на ней, — вот к чему стремился сейчас Кондрат. Он знал, всем своим влюбленным сердцем чувствовал, что нужно торопиться. Ведь не один хлопец уже засматривается на Марину — первую красавицу на слободе. И боялся — только дрогнет девичье сердце, ее мигом просватают за какого-либо «достойного» казака, у которого и хата — полная чаша, и хозяйство богатое, и есть во что нарядно одеть красивую жинку. Не в пример ему, сиромахе.

Когда он сказал Буриле, что собирается за солью в Хад- жибей, тот одобрил его замысел.

— Удумал верно. Гречкосеем молодому казаку сидеть грех. Чумаковать тебе сейчас самая пора...— И тут же спросил Кондрата, что за причина, что собрался он в та­кой дальний путь.

— Грошей, диду, треба... Ох, много грошей! — вздох­нул Хурделица.

— А зачем, казаче, тебе их так много? Уж не с ханом ли аль турецким пашой торг вести собираешься?

Сквозь темный загар на щеках юноши пробился румя­нец. Но Кондрат не ответил на вопрос.

Тогда догадка осенила старого запорожца. Он нахму­рил седые брови.

— Еге!.. Без девки тут не обошлось! Вот почему ты, хлопче, с моей Маринкой часто балакаешь. Вот откуда прыть твоя! Вот зачем тебе гроши! А я, старый дурень, думаю, что тебе молодечество казацкое покоя не дает. Дух лыцарский! А тебя черт бабой смущает! Так я Маринку проучу, чтоб голову тебе не морочила,— загремел дед.

У Кондрата от его слов сразу сошел со щек румянец. Он схватил старика за руку.

— Диду, не тронь Маринку! Не тронь! За что ты ее?.. Лучше меня нагайкой хлещи! А ее не тронь, дед, не тронь!..

В голосе хлопца зазвучала мольба. Старый запорожец пристально глянул в лицо Кондрата. Морщины на лбу ста­рика разгладились.

— Я вижу, ты, казаче, впрямь закохался в мою внучку. Тогда слухай. Приметил я, что и Маринка по тебе сохнет. Добро! Я ее неволить не буду, но только знай, в приданое за ней грошей не дам — нет их у меня. А ее не отдам за тебя, пока ты, хлопец, грошей не достанешь, чтобы она с тобой в недоле век не вековала. Так вот за солью сперва езжай. Привезешь соль, так и гроши у тебя заведутся. Тогда сватов шли! По закону вас обкрутим... К попу по­едем. А ближайший от нас поп, почитай, верст за двести. Тоже для сего денег треба — разумеешь?..

— Все разумею, диду... Быть по-твоему,— ответил Кон­драт, и голос его зазвучал так радостно, что Бурило не­вольно покачал своей чубатой головой.

— Смотри, казаче, рано тебе еще радоваться. Еще со­лоно будет, и не раз. Лучше я тебе сперва про путь твой, про Хаджибей поведаю. Постой,— Бурило хлопнул себя рукой по лбу,— ведь дело это такое, что и Лука здесь не лишний будет.

Он кликнул сербиянина, который неподалеку работал на огороде. Лука прибежал на зов Бурилы. Кондрат всего второй раз в жизни видел этого чернобородого человека. Молчаливая сдержанность сербиянина, печальные темные глаза, в которых светилась какая-то невысказанная скорбь, невольно располагали к себе молодого казака. Лука хоро­шо знал чумацкий путь на Хаджибей. Он, видно, не раз хо­дил по этому пустынному шляху. Когда Бурило в своем рассказе порой забывал о какой-либо дорожной примете, серб немедленно приходил на помощь старику.

— Памятливый ты, Лука,— восхищался Кондрат, слу­шая его объяснения.

— Если бы тебе, крестник, столько горя в тех местах хлебнуть, и ты б не забыл их, мест этих,— покачал голо­вой Бурило. Глаза Луки засверкали каким-то странным ог­нем. Затем, словно после грозы дождь, на его ресницах по­казались слезы.

— Яника, Яника, жена моя в плену азарянском, там, где Очаков,— сказал серб.

Лука будто застыдился своей невольной откровенности и снова долго хранил молчание, слушая рассказ Бурилы, пристально поглядывая на Кондрата. Потом вдруг про­молвил:

— В такой путь пайцзу от сераскера^[15] Едисанского на­до. Обязательно пайцзу надо. Без нее пропадешь.

Бурило улыбнулся ему. Пайцза — это по-татарски про­пуск. Коли получишь его от сераскера, ни ордынцы, ни ту­рецкие стражники в дороге тебя не тронут,— разъяснил старик Кондрату.— Разумеешь? Правильно говорит Лука.

— А как эту самую пайцзу достать-то?

Лука хитро улыбнулся в курчавую волнистую бороду и положил руку на плечо Хурделице.

— Слухай, Кондратко, будет у тебя пайцза от самого сераскера Едисанского. Только уговор давай держать. Всю соль, что ты с чумаками своими привезешь, продашь мне по сходной цене.— Большие карие глаза Луки потеряли свою ласковость.— У турок и ордынцев за золото все, что хочешь, купить можно и пайцзу тоже. За нее менее ста пиастров сераскер не возьмет. Денег у тебя и у чумаков твоих нет — я знаю. Так вот, сераскеру сто пиастров за пайцзу я сам заплачу — потом сочтемся. Процентов за долг не возьму, но ты в Хаджибее к хозяину тамошней кофей­ни придешь и передашь то, что я тебе дам. А ответ его мне принесешь.

— По рукам, Лука! Все будет по-твоему,— с жаром воскликнул Кондрат.

— Что ж, по рукам! Только, чур, уговор держать креп­ко. А дед Бурило судьей будет нам,— ответил сербиянин и до боли ударил своей ладонью ладонь Кондрата. Бурило разнял их руки.

— В путь готовься. На днях пайцзу я тебе дам,— по­обещал Лука, расставаясь с Кондратом.

XIV

ЧЕРТЕЖ НА БЕРЕСТЕ

После этого разговора Кондрат зачастил к Буриле. Це­лыми часами слушал он рассказы старого запорожца о том, как тот ходил, бывало, через Очаковскую пустошь, по сте­пям черноморским, к Хаджибею. Он расспрашивал старика о переправах через степные речки — Куяльники, большие и малые, холмистые перевалы, соленые лиманы, где над са­мым морем возвышаются башни турецкой крепости.

По этим рассказам деда и Луки Хурделица вырезал но­жом на берестовой коре чертеж — путь, дорогу к Хаджи­бею. Свою работу он показал Буриле.

Дед, разглядывая резьбу Кондрата, только в одном месте поправил ее. Глаза старика увлажнились, словно он увидел не тонкие линии на коричневой бересте, а знакомые дороги среди степных просторов, дороги, где казаковал в молодости с боевыми друзьями, кости которых давно уже покоятся под степными курганами.

— Диду, а правду кажут, что ты воевал Хаджибей? — спросил Кондрат Бурилу.

— И не раз, крестник,— по-молодому разгладил усы старик.— Не раз под крепостицей этой вредной, хотя и ма­лой, я кровь и свою, и басурманскую лил.— Бурило начал в волнении посапывать люлькой. — Ты, крестник, тогда, почитай, и пяти годов не нажил от роду.

— Как же это было? — перебил деда Кондрат.

Бурило сердито глянул на него. Старик не любил, ког­да его перебивали.

— Как да как? А ты слухай! Вперед батька в пекло не лезь... Первый раз я на поиск под Хаджибей ходил осенью, еще в 1769 году. С самим Семеном Галицким, пол­ковником запорожским. Ох и крут был полковник. Крут! Таких ныне не часто встретишь. За своеволие самое малое, хоть будь ему лучшим другом, собственноручно порол на­гайкой. Но любили его за лихость. Сам невидный такой — старичок рыжий да щуплый, но как бой, то первый лыцарь. Саблей дорогу другим прокладывал — дело казацкое ра­зумел добре. Умел бить супостатов! А теперь о поиске его ратном. Было в хоругви нашей сотни три конных казаков, средь коих и покойный батько твой. В самый последний день сентября учинили мы на рассвете переправу через Тилигул. Помню, как сейчас, осенний дождь замутил ре­ку — берега размыл. До полдня бились лошади наши в вязкой грязи, но как вырвались из нее, отдохнули и резвее пошли по травяной степи к балке, что к речке Куяльник ве­дет. Там в балке к вечеру залегли мы на ночлег, выставив караулы. А на другой день пошли скрытно дальше. Галицкий быстроту любил. К вечеру были мы у реки Дальник, что Сухим лиманом в море впадает. Здесь удалось нам в плен взять пятерых ногайцев и выведать у них, что на сей стороне Днестра турецкого войска нет, а в кутах между мо­рем и рекой табунов ордынских много. Галицкий, узнав об этом, повеселел:

— Поиск наш будет удачным. С добычей придем,— по­обещал он.— Только время терять не надобно.

Хотя уже в небе звезды заблестели, он скомандовал не к ночлегу, а в поход.

Всю ночь шли мы на рысях в Хаджибей. На рассвете вышли на берег моря к турецкой крепости. Галицкий по­читал за лучшее не мешкая сразу ударить по врагу. Мы уже изготовили к бою пищали, но случилось иное. Раздал­ся грохот литавр, и на дорогу выехали со знаменами сотни две турок, что от самого Очакова шли сюда,— конных спагов ^[16]. Как гром среди ясного неба, грянули наши пищали кремневые по опешившим от неожиданности врагам. Казац­кий клич «Слава!» раскатился далече, и помчались мы на султанцев. Цокнулись саблями с кривыми ятаганами. Сра­зу посекли мы передние ряды конников басурманских. От­били два их знамени, булаву железную— знак власти аги** ихнего—и литавры. Батько твой горазд был драться, пом­ню. Срубил он их знаменосца с коня да и знамя из его рук вырвал. Добрая рубка была! Тогда-то меня спага ятаганом и царапнул.— Бурило, усмехаясь, показал на шрам, что, прорезая щеку, уходил в седину усов. — Вот как было, крестник! Увидели турки, что ломит их наша сила, поняли свою невозмогу — спешились и, более не принимая конного боя, отстреливаясь, стали отступать к форштадту хаджибейскому. Мы тогда тоже сошли с лошадей. Загремели сно­ва наши пищали да пистолеты. В пороховом черном дыму ворвались мы в форштадт на плечах супостатов. Взяли крепко мы их тут в ножи да сабли. Мало кто и уцелел из них. Спасли свой живот лишь те, что успели убежать от нас за высокие каменные стены. Укрылась в крепости и часть татар, что жили в форштадте. Бросились мы штур­мовать зубчатые башни, да оттуда ударили пушки. Засви­стели ядра и картечь. Эх и пожалели мы, что пушечек у нас нету! Горько пожалели! Были бы они — не устоять тогда стенам султанским. Отошли мы в досаде великой от кре­пости и стали в обратный путь домой собираться, а султанцы-«храбрецы» боялись и нос высунуть за стены крепост­ные, пока мы на возы грузили добычу: оружие басурман­ское, припасы разные, пока сгоняли разбежавшийся по сте­пи турецкий и татарский скот.

Старик затянулся дымом своего чубука, прищурил глаза.

— Двадцать тысяч лошадей, четыре тысячи овец, ты­сяча волов и коров и сто восемьдесят верблюдов мычали, ржали, ревели так, что заглушали голоса человеческие, ког­да мы гнали их мимо форштадта ордынского,— продолжал старик.— А за скотом вели мы ясырь — султанцев поло­ненных, связанных по рукам янычаров, спагов, ордынцев. От полоненных спагов и узнали мы, что их отряд, на кото­рый мы наскочили, шел из Очакова в Белгород для усиле­ния гарнизона этой крепости... Обратно возвращались мы тоже не мешкая и уже третьего октября со всей добычей переправились через Тилигул-реку на нашу сторону. Вот каков был первый поиск!

Бурило замолчал, выбил золу из люльки, снова напол­нил ее табаком и продолжал.

— Всю зиму гноилась у меня щека, рассеченная басурманом. Лишь к лету зажила сия рана и вовремя, пото­му что я уже в июле под начальством генерала Прозоров­ского в отряде кошевого атамана Петра Калинишевского снова под Хаджибей поиск делал. Тринадцатого дня июля 1770 года мы, спалив турецкое местечко Аджидер, с лег­кими пушками подошли к Хаджибею. Форштадт мы опять взяли, хотя на сей раз турки огрызались без страха. Ско­ро черным дымом заволокло каменные зубцы турецкого гнезда. Это мы запалили магазины * с хлебом и овсом, за­готовленными для султановой армии и флота. Все же до­сада скребла сердца запорожские. Опять поняли мы, что из мелких пушек наших хаджибейские стены не сокрушить. И многие, уходя из поиска, грозили крепости в ярости ку­лаками.

Однако через четыре года исполнились думки наши. В начале 1774 года солдаты русские с сечевиками взяли Хаджибей. Я в сем деле не был и, как оно было, не ведаю... Два года владели мы крепостью отбитой.

Бурило вздохнул, посмотрел на чертеж и обнял юношу:

— Головастый ты, Кондратка! Видно, в батьку своего удался, в Ивана. Он тоже был грамотой умудрен. Добрый казак, царство ему небесное! Помню, недаром он тебя, еще хлопчика неразумного, нещадно сек, грамоте по псалтырю уча. Ох и сек! Крик твой по всей слободе шел, аж мне ста­новилось муторно, как бы не зашиб хлопца. Да, видно, батька знал, что делает,— вразумил тебя добре. Молодец!

Бурило свернул старательно в трубочку берестяной чертеж и протянул его Кондрату.

— Береги! Еще пригодится сей верный вид земли на­шей. Береги его, Кондратка! А будешь в краю хаджибей- ском, своими глазами проверь все ли так... Гнездо султан­ское вырежь на нем поаккуратней, все подходы к нему в точности наметь. Слышишь? Обязательно доведи сию ра­боту до конца.

— Доведу, диду, не тревожься, доведу,— пообещал Кондрат.

XV

НАПАДЕНИЕ

На другой день под вечер, встретив у Лебяжьей заводи Маринку, Кондрат сказал:

— За солью в Хаджибей скоро поеду.

Бледно-синие глаза девушки сразу потемнели.

— И зачем ты меня пугаешь — не ведаю,— ответила она грустно.

Казаку стало радостно от этих слов. Он обнял за пле­чи девушку.

— Голубонька моя, еду туда, чтобы к тебе сватов ско­рей прислать.— И он рассказал о беседе с дедом.

Узнав, что Бурило дал согласие на их женитьбу, Ма­ринка сразу повеселела.

— Пришлешь сватов — не откажу тебе,— крикнула она и, пришпорив лошадь, поскакала к заводи. Кондрат поспе­шил за ней.

И хотя в тот вечер над камышами пролетало несметное множество гусей и уток, Кондратка с Мариной не охоти­лись. Обоих волновала предстоящая разлука.

— Я хочу венчаться в церкви, по закону,— говорила Маринка.— А то я слышала, что паны невенчаных жинок разводят с мужьями. Правда ли это?

— Правда, милая, правда... Паны даже венчаных жи­нок порой разводят с мужьями,— мрачно ответил Кондрат.

— Неужели?!. — ужаснулась девушка.

Казака рассмешил ее испуг.

— Голубонька моя, ничего ты не ведаешь, что творят паны! Им верить ни в чем нельзя.

— Как это нельзя? — недоумевала Маринка.

— Да так! Ныне панство пошло худоумное, не соблюда­ет закона ни божьего, ни человеческого. Я год побыл на той стороне Тилигула, знаю. Пока казаки воевали с басурмана­ми, паны казачек за своих холопов насильно замуж отдали и выселили подальше от родных мест, чтобы законные мужья и отыскать их не могли. А многих казаков в крепаки обратили. Тех сечевиков, что против панской воли шли, заковывали в железо, остригали им усы, сбривали чуприны. Имущество казачье отбирали, словно какие басурманы-вороги. Непокорных избивали до смерти. Вот ка­ковы паны, Маринка. Недаром говорят, что пан что басур­ман,— закончил Кондрат.

Маринке страшно стало от этих слов.

— Да будет тебе! Лучше глянь, как конь насторожился от слов твоих, даже он испугался,— прижалась она к пле­чу Кондрата.

Он понял, что Маринка хочет отвлечь его от невеселых дум, и, сделав над собой усилие, усмехнулся.

— Видно, коня испугать легче, чем тебя. Смела!..

— Мне бы казаком быть. Тогда б меня и пан и хан боялись,— подбоченилась в седле Маринка.

Желая окончательно развеять мрачные мысли, Хурделица запел любимую слобожанами песню:

Годi, гoдi, чумаченьку,

Все пити, гуляти,

Займай воли до лиману

Солi набирати.

Мягкий грудной голос казака зазвенел над Лебяжьей заводью. Тут Маринка подхватила песню:

Молоденький чумаченько

Солi набирає,

Чорнявая дiвчинонька

Та й з ним розмовляє.

И два дружных голоса, сливаясь в один поток, поплыли над сонной водой:

Ой з-за гори, з-за крутої

Biтрець повiває.

Молоденький чумаченько

Та й сiль приставляє.

Вози риплять, ярма скриплять.

Воли вирикують.

Попереду чумаченько

Та й вигукує.

На тiм боцi, на толоцi,

На турецькiм полi

Там вивернув чумаченько

Штири вози солi

Песня настроила обоих на веселый лад. Маринке буду­щая разлука уже представлялась не такой долгой, а путь к Хаджибейским лиманам — не опасным. «Кондратка—ка­зак лихой, ничего с ним в дороге не приключится. Вернется любый мой с солью, и будет на что свадьбу по закону справить»,— думала она.

Кондрата разлука с невестой волновала сильнее. Ему захотелось проститься с ней как-то особенно ласково, неж­но. Он соскочил с лошади и бережно снял с седла девушку.

За время своей работы в степи на покосе Кондрат окон­чательно излечил остатки хвори и окреп. Раны на груди и спине зарубцевались, мышцы налились молодой силой. Взяв на руки Маринку, казак уже не хотел отпускать ее. Он держал ее, крепко прижимая к груди. Как ни вырыва­лась девушка, как ни трепала его за русый чуб, в ответ он только улыбался и целовал, щекотал ей щеки темными по-юношески мягкими усами. Побежденная его ласковой силой, Маринка успокоилась и невольно сама обняла Конд­рата за могучую загорелую шею.

— Ну, будет, будет,— взмолилась она,— будет...

Кондрат понес Маринку к старой вербе. Здесь на бе­регу он склонился с девушкой над цвелой водой.

— Глянька-ка в заводь. Старые люди говорят, коли па­рубок и дивчина целуются и посмотрят в воду, то век им быть вместе! Ничего на свете их уже не разведет. Сам дед водяной с водяницами их заприметит и за них будет,— жарко зашептал Кондрат на ухо невесте.

Они вглядывались в зеленоватую гладь воды, где отра­жались их лица. Вдруг Маринке показалось, что она и вправду увидела зеленоватые космы водяного.

— Ой, Кондратко, ой! Смотри,— завизжала она, пока­зывая на тихо шевелящуюся бахрому болотных водорос­лей.— Дед, ей-богу, дед водяной волосья кажет...

Но Кондрат, как ни всматривался в воду, ничего не увидел. И хотел он было уже посмеяться над девичьим страхом, как и в самом деле, будто в подтверждение слов Маринки, спокойная вода всколыхнулась и на поверхность всплыли огромные желтые пузыри.

Казак невольно отпрянул от заводи. Маринка испуган­но перекрестилась.

— И впрямь водяной нас заприметил. Теперь нам век неразлучными быть,— промолвил, улыбаясь, Кондрат. И Маринка, бледнея от испуга, повторила убежденно: Видно, вместе, Кондратко.

На камыши легла золотая полоса вечернего света, ког­да они выехали из зарослей заводи в степь, направляясь в слободу. Оба были настолько заняты друг другом, что да­же не расслышали, проезжая мимо кустов явора, тревож­ного шелеста его листвы. Не расслышали и тонкого свиста, внезапно раздавшегося сзади. Только острая боль от хлест­нувшей по руке арканной веревки заставила Кондрата рез­ко повернуть коня и выхватить из ножен саблю. В несколь­ких шагах от себя он увидел конных ордынцев, выскочив­ших из засады. Если бы он не поддерживал своей рукой Маринку, ее выдернул бы из седла метко брошенный из за­сады аркан. Только его рука помешала веревке затянуть­ся на плечах девушки, и петля соскользнула... Маринка на какую-то долю секунды раньше Кондрата поняла, в чем де­ло, и, прежде чем ближайший из нападающих, пожилой татарин, вооруженный кривой саблей, подлетел к ней на своем коне, разрядила в него пистолет. Выстрел оказался метким. Татарин, вскрикнув, схватился руками за грудь, уронил оружие и скатился с седла.

— Поворачивай, Маринка, в камыши! — крикнул ей Кондрат.

Девушка, услышав его слова, поняла, что единственное спасение от татар — это ускакать назад в заросли Ле­бяжьей заводи. Там ордынцам будет трудно их отыскать...

Она помчалась к камышам. За ней устремилось несколь­ко татарских всадников.

Чтобы дать ей уйти от преследователей, Кондрат напра­вил своего коня навстречу ордынцам. Он решил: лучше по­гибнуть самому, но спасти девушку. Его отчаянная реши­мость смутила татар. Поэтому, когда казак налетел на бли­жайшего всадника, тот попытался уклониться от встречи и повернул лошадь в сторону. Это решило его судьбу. Про­летая мимо струсившего ордынца, Кондрат приподнялся на стременах, сделал выпад всем корпусом и достал врага концом клинка. Кровь фонтаном брызнула из шеи тата­рина.

Вздыбив иноходца, Кондрат повернул его к камышам. Но дорогу ему преградили два всадника. Оба они показа­лись знакомыми Хурделице. Где-то он уже видел их. Но где? На это он сейчас не мог ответить, недосуг было ко­паться в памяти. Один из ордынцев, пожилой, толстогу­бый, яростно сверкнул маленькими черными глазами-бусин­- ками, что-то вскрикнул и устремился на казака, чертя саб­лей круги над головой.

Второй ордынец — молодой, с розоватыми рубцами на скулах, несколько приотстал и развернул своего коня во фланг Хурделице. «Хочет сбоку рубануть»,— подумал Кондрат и решил не принимать неравного сабельного боя. Он перебросил свой клинок из правой руки в левую, высо­ко занес его, как бы для удара, в то же время пригнулся к гриве иноходца, вытянул из кобуры пистолет и выстрелил в голову толстогубого татарина. Тот замертво упал под ко­пыта лошади.

Казак хотел было угостить пулей из другого пистолета молодого ордынца, но татарин на полном скаку спрыгнул с коня, подбежал к упавшему и склонился над ним. Осталь­ные татары с криком также бросились к ордынцу.

Кондрат понял, что убил татарского военачальника, и, пользуясь замешательством врагов, поскакал к зарослям вслед за Маринкой.

Острые камышовые стебли больно хлестали по лицам казака и девушки, мчавшихся вдоль берега заводи. Только убедившись, что ордынцы их не преследуют, Кондрат и Маринка остановили взмыленных лошадей.

В тревоге провели они здесь несколько часов, пока не наступила ночная тьма, и только далеко за полночь круж­ным путем вернулись в слободу.

XVI

ТРЕВОЖНАЯ ВЕСТЬ

Крепко спал в эту ночь Кондрат, утомленный дневными тревогами. Под самое утро он проснулся от грохота. В уз­кое окно поноры уже просачивались тусклые лучи рассве­та. Полутемная горница была наполнена стуком. С трудом разлепив веки, он увидел, что дубовая дверь, запертая на щеколду, дрожит от дюжих ударов.

— Эгей, кто там? — спросил он.

— Пугу, пугу, казак с лугу!—по-запорожски ответил знакомый мужской голос. И прибавил не то сердито, не то весело: — Я уже руки отбил, ударяя в дверь, — никак те­бя, чертяку, не добудишься.

Натянув шаровары и сапоги, Кондрат отомкнул щекол­ду. В дверь просунулось длинное веснущатое лицо Яшки Рудого.

— Я гостя привел. Татарин молодой тебя по слободе с рассвета шукает. Все спрашивает Кондратку. Вот я и при­вел его к тебе.

— Спасибо. А где ж он?—спросил Хурделица, уви­дев, что за спиной Яшки никого нет.

— Я его манил сюда, да он, видать, пужливый... С ко­ня сойти и то боится, как бы его, мол, ненароком не заневолили. Ты сам выйди. Он у плетня дожидается,— пояснил Яшка.

Кондрат накинул на широкие голые плечи жупан, опо­ясался саблей и вышел вместе с Яшкой из поноры.

Трава во дворе была еще мокрой от росы и клубилась паром под лучами встающего солнца. За плетнем, в зеле­ни кустов, чернела фигура всадника. Хурделица только глянул на его тонкобровое лицо — сразу признал в нем то­го ордынца, что вместе с толстогубым татарином пытался вчера преградить ему дорогу в камыши заводи. «Да ты не зря здесь»,—подумал казак с тревогой и невольно положил руку на эфес сабли. Но первые слова гостя развеяли его настороженность.

— Салям, Кондратка! Салям, кунак! Не узнаешь? — сказал ордынец по-татарски.

В памяти казака сразу встали картины встреч с пасту­шонком у татарского становища и Лебяжьей заводи.

— Озен-башлы, кунак! — крикнул удивленный Хурде­лица. Но в голосе его слышалась неуверенность. Нелегко было признать в степном воине юношу, которого он когда- то спас от клыков кабана.

— Ты таким джигитом вырос, что тебя и узнать муд­рено,— сказал. Кондрат. И взяв коня кунака под уздцы, проговорил решительно: —Слезай, лучшим гостем будешь! Слезай!

Но Озен-башлы не менее решительно отказался:

— Не могу! Времени совсем нет! И у тебя тоже нет.— Он вопросительно глянул на стоящего неподалеку Яшку Рудого.

Кондрат понял, что татарин хочет сказать что-то важ­ное, предназначенное только для его ушей, и подмигнул Рудому. Яшка был понятлив и сразу оставил кунаков на­едине.

Выждав, когда он отошел достаточно далеко, Озен- башлы, понизив голос, сказал:

— Кунак, большая беда грозит тебе. Вчера твоя пуля ранила сераскера здешнего, старшего сына Ураз-бея, наше­го мурзы. Как только он встанет на ноги, сразу же при­едет сюда со своими воинами, чтобы разыскать обидчика и отомстить. Тебя ожидает смерть, а на жителей слободы ляжет большой штраф. Сегодня же убегай подальше из этих мест. Остерегайся Ураз-бея, у него хорошая память, кунак!

С этими словами Озен-башлы неожиданно пришпорил коня. И, прежде чем Кондрат успел опомниться, исчез в зелени слободской улочки.

XVII РАЗЛУКА

Предостережение кунака смутило Хурделицу. Он не притронулся к утренней еде, приготовленной матерью. Не мешкая, оседлал коня и помчался к Буриле. Не страх за свою голову гнал его к старому запорожцу — ордынцев он не боялся. Пока оружие было при нем, Кондрат знал, что врагам его не одолеть, но, ведая их обычаи, он страшился, что месть Ураз-бея может распространиться на его близ­ких: старуху-мать и Маринку, на всю слободу. За девушку казак более всего опасался, зная жадность ордынцев. Красивая девушка — хороший ясырь, ходкий товар на не­вольничьем рынке...