Влияние французской словесности па ход развития русской 3 страница

Horguelin PA. Op. cit. P. 76; Van HoofH. Op. cit. P. 48. CordonnierJ.-L. Traduction et culture. P. 103. Horguelin P.A. Op. cit. P. 92. Horguelin PA. Op. cit. P. 93.

Перро Д'Абланкур оставил немало заметок, в которых объяс­нял свои переводческие решения. Это свидетельствует о том, что у него были верные представления об этической стороне пере­водческого труда. Можно согласиться с мнением современного французского критика переводов Антуана Бермана, который рас­сматривает как переводческое «предательство» лишь те деформа­ции, о которых переводчик умалчивает. «Но переводчик обладает всеми правами, — пишет он, — если играет в открытую»¹.

Стремясь создавать прекрасные, с точки зрения вкуса обще­ства, переводы, литераторы «золотого века» не стеснялись вно­сить изменения в текст. Они брали на себя смелость не только исправлять стиль речи автора оригинала, но иногда и вносить из­менения в ход его рассуждений, когда им казалось, что автору не хватает логичности. Они оправдывали свои действия тем, что способствуют славе своего автора, представляя его французскому просвещенному читателю во всем блеске.

Подобная переводческая стратегия была принята столь мно­гими литераторами, что говорили уже о школе или даже о «секте перротистов». Дух «прекрасных неверных» не обошел стороной и великих мужей Франции. Прекрасные и неверные переводы вы­ходили из-под пера Корнеля, Расина, Мольера, Лафонтена, Буа-ло и многих других мастеров французской словесности.

Обычно «прекрасные неверные» оцениваются в истории пе­реводческого опыта со знаком минус. Переводы, выполненные в этом ключе, называют предательством, идевательством, измыва­тельством, надругательством и т.п. над автором оригинала. Но на «прекрасных неверных» можно взглянуть и с другой стороны. При всей их неверности они были прекрасны.

Эта переводческая стратегия, вряд ли похвальная с точки зре­ния представлений о верности и эквивалентности перевода, во многом способствовала дальнейшему развитию французской сло­весности, установлению норм французского классицизма в литера­туре. Распространение «прекрасных неверных» в немалой степени способствовало просвещению века. Массовый читатель, появив­шийся еще в XVI столетии, стремился к получению знаний, со­державшихся в классических произведениях, на своем родном языке. Ему не важен был стиль автора оригинала, не всегда даже важен ход его рассуждений, если по-французски мысль можно было выразить иначе. Передавая систему смыслов автора, пере­водчики облекали ее в изящную словесную и логическую форму. Они не только соответствовали вкусам салонов, но и прививали вкус к изящной словесности массовому читателю.

Berman A. Pour une critique ties traductions: John Donne. Paris. 1995. P. 93.

В то же время практика «прекрасных неверных» показывает определенный уровень осознания трудности достижения подобия в переводе. «Прекрасные неверные» — это своего рода реакция на непреодолимые трудности в переводе, на так называемую «не­переводимость». Если перевод не может быть слепком с оригина­ла, его полным подобием, он не может быть верным. А раз так, то пусть будет хотя бы прекрасным с точки зрения норм перево­дящего языка. Понимая невозможность создания точного слепка с оригинального произведения, переводчики сменили верность и преданность автору на верность и преданность читателям, решив создать на основе оригиналов такие произведения, которые ус­лаждали бы их слух.

С точки зрения современной семиотической теории перево­да, «прекрасных неверных» можно рассматривать как интересный образец прагматически адекватного перевода. Переводчики обле­кали смыслы, извлеченные из оригинального произведения, в ту форму, которая оказывалась наиболее приемлемой для получа­телей перевода, форму, которую надеялся, ожидал получить чи­татель.

Не следует полагать, что все переводчики того периода строили свои стратегии таким же образом. Как хорошо известно, весь пе­реводческий опыт состоит из противоборства противоположных тенденций. Противостояние «переводческой вольницы» и «пере­водческого рабства», существовавшее всегда, продолжается и сей­час. Реакция на «прекрасных неверных» сформировалась уже во второй половине XVII в., вылившись в горячие споры о правах и обязанностях переводчика. Наряду с прекрасными и неверными переводами создавались совершенно иные произведения, авторы которых стремились не отступать ни на шаг от оригинального текста, передать полностью всю систему смыслов оригинала, ход рассуждений автора, воспроизвести его стилистику и систему об­разов. В 1661 г. выходит трактат «О переводе» (De interpretatione) Пьера-Даниэля Юэ, в котором он порицает вольный перевод и ставит под сомнение справедливость известных высказываний о переводах Цицерона и Иеронима. Он доказывает, что высказыва­ние Горация (Nee verbum verbo...), которое использовал Нероним Для оправдания вольного перевода, не имеет никакого отноше­ния к переводчикам. Юэ показывает, что манера перевода во многом зависит от жанра переводимого текста. Сакральные тек­сты следует переводить только буквально, в противном случае — это ересь. Точно, слово за словом, должны переводиться и науч­ные произведения. «Можно ли представить себе без улыбки Ар­химеда, изливающегося в красноречии о цилиндре или о шаре_:

или Птолемея, декламирующего о движении звезд? Эти предметы изучаются, а вовсе не украшаются»¹, — заявляет он.

Для Юэ этика поведения переводчика заключается в береж­ном отношении к автору. Переделки и исправления в угоду чита­телю не являются переводом: «Переводчик, слишком самоуверен­ный и слишком стремящийся понравиться, имеет склонность присваивать себе роль судьи; он стремится подчинить своим же­ланиям автора, которого он якобы переводит, выбрасывая места, которые ему не нравятся, заменяя их собственными выдумками. Такой человек — путаник, а не переводчик, он латает, а не пере­водит»².

В 1681 г. выходит в свет сборник стихов Анакреонта и Сапфо в переводе ан Дасье. Перевод имел неожиданно огромный успех благодаря непривычной простоте и верности. Одновременно он вызвал горячие споры о манере перевода поэтических произведе­ний, так как госпожа Дасье перевела стихи греческих поэтов про­зой. Включившись в споры, переводчица заявляла, что только проза может точно передать все мысли автора, сохранить красоту его образов, сказать все то, что говорит автор; если иногда, что бывает крайне редко, она и оказывается вынужденной придать ему что-то, то это «что-то» она черпает в нем самом³. Однако нормы благозвучия, морали, установленные французским класси­цизмом и выработанные в известной степени благодаря именно «прекрасным неверным», не могли не оказать влияния даже на тех переводчиков, которые видели свою задачу в точном следова­нии тексту оригинала. В 1711 г. Дасье опубликовала прозаичес­кий перевод «Илиады». Она не смогла перешагнуть через нормы словесности и в переводе выпускала или заменяла более мягкими грубые слова, ругательства и другие выражения, способные воз­мутить изысканное ухо. «Что можно ждать от перевода на язык такой, как наш, всегда рассудительный, даже скорее застенчивый; в нем почти нет такой необходимой горячности, он — заложник обычая, лишенный всякой свободы, не знает, что делать со сло­вами низкими, грубыми, неприятными»⁴, — сокрушалась Дасье в предисловии к переводу.

В 1714 г. Антуан Удар де ля Мот (Ля Мот-Удар), опираясь на прозаический перевод госпожи Дасье, сделал новый поэтический перевод «Илиады». В «Слове», открывающем перевод, он выступил с критикой в адрес Дасье, открыв тем самым жаркую дискуссию о принципах перевода. В этом же «Слове» Удар де ля Мот высказал

^! См.: Horguelin P.A. Op. cit P. 103.

² Ibid. P. 104.

³ См.: Van HoofH. Op. cit. P. 51.

⁴ См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 113.

весьма интересную мысль, позволяющую глубже понять идеоло­гию «прекрасных неверных». Он писал, что обороты и выраже­ния Гомера — это почти всегда самые прекрасные формы его языка, в то время как отвечающие им обороты и выражения французского языка не являются самыми прекрасными в языке перевода. Поэтому переводчик, поняв смысл оригинального про­изведения, должен абстрагироваться от форм оригинала и поста­раться передать оригинал равно совершенными формами, такими, какие бы выбрал сам писатель, если бы писал в XVIII в. по-французски. Таким образом, Удар де ля Мот ставит во главу угла прагматику перевода: текст перевода должен вызывать у читателя то же впечатление совершенства, что и текст оригинала. Семанти­ческая верность оказывается подчиненной прагматической. Следу­ет отметить, что подобный подход вовсе не устарел. И в XX в. многие теоретики перевода предпочитали утверждать примат ди­намической (функциональной, прагматической и т.п.) эквива­лентности.

Удар де ля Мот утверждал также, что существуют два вида перевода. Первый — буквальный. К нему само слово перевод под­ходит лучше всего. Второй — более смелый. Его, скорее, можно определить как элегантное подражание. Он располагается между простым переводом и парафразом. Первый вид перевода полезен тем, кто стремится к эрудиции и хочет изучить предметы, опи­санные автором, и ход его мыслей. Второй вид более дерзкий и малополезный, но он должен нравиться. Даже если он и не пере­дает смысла оригинала, он передает его красоту и силу, а иногда и украшает его, если красоты ему где-то недостает.

Тезис о двух видах перевода, разумеется, не нов. Мы встреча­ли его еще у Цицерона. Интересно то, что он продолжает повто­ряться из века в век. Мы встретим его и в работах критиков пере­вода XIX в., и в работах современных теоретиков перевода. Воз­никает вопрос: не является ли такое упорное разделение перевода на два вида попыткой решить самый сложный, но и самый глав­ный вопрос теории перевода, от которого зависит само определе­ние этого явления, а именно вопрос об эквивалентности, т.е. о том, что же можно считать эквивалентным при сравнении текста оригинала с текстом его перевода?

Практика «прекрасных неверных» продолжалась в XVIII и в первой половине XIX в. Но в этот период объектом переводческих экспериментов стала уже не только классическая литература, но и литература других народов. Естественно, чем самобытней и оригинальней оказывался автор, тем больше он страдал от переде­лок и исправлений, когда переводчики стремились «уложить» его ^в жесткие рамки изящной словесности. «Прекрасные неверные»

оставили яркое пятно в истории переводческого опыта во Фран­ции. Это явление еще раз продемонстрировало значимость пере­водческого труда для развития словесности, для совершенствова­ния философской мысли, для формирования литературного вкуса читателя. «Прекрасные неверные» показали, что переводческая практика, точнее, доминирующие тенденции в ней оправдывают­ся определенным состоянием словесности, степенью развитости языка и литературы. Иначе говоря, не только перевод воздейству­ет на словесность, ускоряя или, напротив, замедляя ее развитие, но и уровень развитости языка и литературы, общее состояние культуры народа предопределяют те или иные тенденции в пере­воде. «Прекрасные неверные» французских переводчиков проис­ходили из всеобщего убеждения в совершенстве французской словесности, в ее превосходстве над словесностью других народов. Это убеждение было действительно всеобщим, т.е. выходило за пределы Франции.

«Прекрасные неверные» остались бы ярким, но все же нацио­нально ограниченным пятном в истории перевода, если бы фран­цузский язык не занял положение языка межнационального обще­ния в Европе, если бы словесность французов, а также главные направления и тендеции в литературном творчестве, в том числе и в переводе, не стали образцом для подражания другими народами Европы. Однако роль этого подражания в развитии словесности других народов далеко не однозначна.

Les traducteiirs son! les chevaux de trait de la civilisation.

Joseph de Maistre Переводчики — почтовые лошади просвещения.

АС. Пушкин

Пожалуй, нет ни одной европейской культуры, о которой Пуш­кин высказывался бы столь противоречиво, сколько о французской. «Mon ami, je vous parlerai la langue de Г Europe, elle m'est plus familiere que la notre»¹ — «Мой друг, я обращаюсь к Вам на языке Европы, он мне более привычен, чем наш» — так начинается письмо Пушкина П.Я. Чаадаеву, написанное, как всегда, на французском языке. Роль французского языка в русском обществе первой по­ловины XIX в. общеизвестна. Россия — часть Европы. Она при­няла французский язык в качестве языка межнационального обще­ния. Несмотря на политическое недоверие к Франции, вызванное наполеоновским походом в Россию, русское общество продолжает

Пушкин А.С. Поли. собр. соч.; В 10 г. 2-е изд. М, 1958. Т. 10. С. 363.

в салонах говорить на французском языке, читать в подлиннике произведения французских авторов, а также пользуется француз­ским языком в официальной и частной переписке. «Монархия французского языка», по определению Жозефа де Местра¹, не только не рухнула в результате роста национального самосозна­ния народов Европы, но, напротив, еще более укрепила свои по­зиции.

Роль французского языка в русском обществе не ограничива­ется, однако, только выполнением функций средства устного и письменного общения в высшем свете. Нельзя недооценивать значение французского языка для развития русского языка, осо­бенно в его письменной форме, русской словесности. Вспомним, как оценивал Пушкин состояние языка русской прозы в 1825 г. в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Кры­лова»: «Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее вы­ражается на языке чужом, коего механические формы давно гото­вы и всем известны»². Слово создавать выделено в тексте самим Пушкиным. И, как известно, это «создание» оборотов речи род­ного языка осуществлялось Пушкиным в немалой степени по мо­делям французского языка, т.е. путем перевода, калькирования французских оборотов речи.

Но не следует и переоценивать роль французского языка в развитии и совершенствовании языка русской прозы, а точнее, письменной формы русского литературного языка.

Как известно, Пушкин не жаловал французскую поэтическую традицию и возможности французского языка в области стихо­сложения: «Нет сомнения, что стихосложение французское самое своенравное и, смею сказать, неосновательное»³. Досталось и «ве­ликим французам»: «Всем известно, что французы народ самый антипоэтический. Лучшие писатели их, славнейшие представители сего остроумного и положительного народа, Montaigne, Voltaire, Montesquieu. Лагарп и сам Руссо, доказали, сколь чувство изящ­ного было для них чуждо и непонятно»⁴. Не в чести оказалась и Французская философия: «...мысли собственно французские уже стары; следовательно, не мысли, а общие места: сами французы заимствуют их у немцев и англичан»⁵; «она (немецкая филосо­фия. — И.Г.) спасла нашу молодежь от холодного скептицизма

¹ См.: Duron J. Langue francaisc langue humaine. Paris. 1963. P. 67.

² Пушкин А.С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 31.

³ Там же. С. 243.

⁴ Там же. С. 264.

⁵ Там же. С. 113.

.

французской философии и удалила ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения!»¹ И наконец, апофеоз критики в адрес французских писателей; «В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному. Жалкий народ!»²

Эти и многие другие аналогичные высказывания о словесности, поэзии, философии, театре «остроумного и положительного на­рода», казалось бы, с достаточной очевидностью демонстрируют отношение Пушкина к французской культуре. Но в чем причины такого сарказма? Почему Пушкин столь пренебрежительно выска­зывался о французской словесности, о французских культурных традициях?

Возможно, с высоты гения русской поэзии, достигшей уже к тому времени значительного расцвета, он с некоторым скепти­цизмом смотрел на то, что создавалось поэтами других стран, его современниками и предшественниками, чье мастерство он уже превзошел. Или он был уже blase (Пушкин любит это француз­ское слово и довольно часто употребляет его в письмах, заметках, статьях, не находя достаточно точного эквивалента для перевода в современном ему русском языке), т.е. пресыщен французской культурой, окружавшей его с самого детства, и утомлен подража­ниями французским образцам в русской литературе, театре, фи­лософии.

Попытаемся разобраться в том, что стоит за этими оценочны­ми высказываниями, и определить истинное отношение Пушкина к французской словесности, французской поэзии, французскому языку, его выразительным свойствам и их влиянию на русскую словесность.

Прежде чем проанализировать характер влияния французской словесности на русскую и попытаться установить факторы, сдер­живавшие ее развитие или, напротив, способствовавшие ему, по­пробуем определить, что понимал Пушкин под термином словес­ность. В современном русском языке это слово во всех значениях пока считается архаизмом. Правда, сейчас словесность вновь входит в употребление, заменяя собой словосочетание язык и литература или слово филология. Во времена же Пушкина, если судить по за­меткам, письмам и статьям того периода, термин словесность был весьма употребим и прежде всего обозначал литературу, совокуп­ность литературных произведений какого-либо народа и уже по­том филологические науки и учебный предмет. Поэтому можно предположить, что, говоря о французской словесности, Пушкин

в первую очередь имел в виду французскую литературу и язык литературы, т.е. тот пласт французского языка, который исполь­зовался французами в письменной речи.

В черновой заметке, озаглавленной «О причинах, замедливших ход нашей словесности», явившейся откликом на статью А. Бесту­жева «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 г.», опубли­кованную в «Полярной звезде» в 1824 г., Пушкин писал: «У нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши по­нятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармо­нии...»' Таким образом, говоря о словесности, Пушкин имеет в виду литературный язык в целом, способности языка выражать слож­ные и важные «предметы размышления» в интересах просвеще­ния. Иначе говоря, словесность понимается Пушкиным достаточ­но широко. Интересное подтверждение тому можно обнаружить у самого Пушкина. О. Холмская, анализировавшая черновые записи поэта, обратила внимание на любопытную деталь. В черновике статьи «Об альманахе "Северная лира"» (1827) Пушкин, сравнивая заслуги перед отечеством Петрарки и Ломоносова, первоначаль­но написал: «В самом деле сии два великие мужа имеют между собою сходство. Оба сотворили язык своего отечества...» Слова сотворили язык в рукописи были зачеркнуты и сверху написано: основали словесность, отметила О. Холмская². Таким образом, понятия язык и словесность оказываются у Пушкина тесно свя­занными.

Поэтому для того чтобы понять, как оценивал Пушкин фран­цузскую словесность, а также то, как воздействовала она через переводы и подражания на русскую, необходимо, насколько это возможно, отделить понятие художественной литературы от по­нятия словес?гости как всей системы выразительных средств язы­ка. Что же касается художественной литературы, то и внутри ее. видимо, следовало бы отделить поэзию от прозы, так как отно­шение Пушкина к французской поэзии и к французской прозе, а также к выразительным способностям французского языка в поэ­зии и в прозе было различным.

В черновых записках, сделанных в 1822 г. и представляющих собой план так и не написанной статьи «О французской словес­ности», Пушкин резко выступает против подражания француз­ским литературным образцам, французской словесности: «...как

¹ Пушкин А.С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 276.

² Там же. С. 644.

¹ Пушкин А.С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 18.

² Холмская О. Пушкин и переводческие дискуссии пушкинской поры //

Мастерство перевода. М„ 1959. С ЗП—312.

можно ей подражать: ее глупое стихосложение — робкий, блед­ный язык — вечно на помочах...»¹ Однако, говоря о французской словесности, он на самом деле имел в виду лишь французскую поэзию и французское стихосложение, так как в первую очередь называл имена Малерба, Буало, Менара и других поэтов, т.е. тех самых, с которыми связывается понятие «прекрасных неверных» в истории перевода. Именно эти поэты не только своими ориги­нальными произведениями, но и переводами-переделками во мно­гом способствовали совершенствованию французского литератур­ного языка и французского стихосложения. Пушкин критикует французов: «Малерб держится четырьмя строками оды к Дюперье... Менар чистый, но слабый... Ракан, Воатюр — дрянь... Буало уби­вает французскую словесность...»²

В то же время подражание остается еще доминирующей тен­денцией в русском творчестве. Подражание предполагает и опре­деленное заимствование форм выражения. Иноязычные формы, модели изящной словесности наводняют русский литературный язык. Правда, уже не только французская словесность представ­ляется единственным образцом для подражания. Пушкин в поис­ке источников для развития национальной словесности анализи­рует литературу разных народов и убеждается, что нет оснований для того, чтобы отказывать русской словесности в достаточной поэтической силе: «Не решу, какой словесности отдать предпоч­тение, но есть у нас свой язык; смелее! — обычаи, история, пес­ни, сказки — и проч.»³

В 1823—1824 гг. в письмах П.А. Вяземскому он развивает эту мысль и, вновь говоря о словесности, имеет в виду поэзию, причем поэзию романтическую, освобожденную от канонов классицизма: «Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос — французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность»⁴, а также: «...я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеж­дения, но по привычке пишу иначе»⁵.

Это внутреннее противоречие, выраженное последней фра­зой, как нельзя лучше характеризует отношение Пушкина к французской словесности и к ее роли в развитии русской словес­ности.

¹ Пушкин А.С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 527.

² Там же. С. 533.

³ Там же. С. 527.

⁴ Пушкин А.С. Поли. собр. соч. Т. 10. С. 55.
-¹ Там же. С. 76.

В поэтическом творчестве Пушкин расценивал влияние фран­цузской словесности как помеху, как дурную привычку. Он был убежден в потенциальном превосходстве русского языка над фран­цузским в поэтической речи. А уже в 1836 г. в одной из последних своих работ «Мнение М.Е. Лобанова о духе и словесности, как иностранной, так и отечественной» Пушкин с полной уверен­ностью утверждает, что русская поэзия «осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзиею герман­скою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требо­ваний публики»¹. Это позволяет сделать вывод о том, что скеп­тически относится Пушкин главным образом к французской поэзии, французским традициям стихосложения, выразительным способностям французского языка именно в поэтической речи. В этой сфере он стремился к полному освобождению русской поэзии, русского поэтического слога от французского воздействия.

Но для Пушкина существовала и еще одна словесность — рус­ская проза и, соответственно, язык русской прозы. По отношению к ней французская словесность играла несколько иную роль.

В конце первой трети XIX в. проза в России еще не стала жанром, равноправным с поэзией. Пушкин неоднократно сетует на ее недостаточную отработанность и в качестве одной из при­чин ее несовершенства опять же называет влияние французского языка. Но это влияние уже совсем иного свойства: если в поэзии следование французским образцам — это следование литературной моде, то в прозаической речи положение иное: русское просве­щенное общество не может полноценно изъясняться по-русски. Французский язык принят в личной и официальной переписке, самые разные идеи легче выражать по-французски. Таким обра­зом, с одной стороны, привычка и леность заставляют обращаться к французскому языку, что, разумеется, тормозит развитие рус­ского языка прозы. С другой — недостаточное развитие русского языка прозы в отличие от поэтического языка не позволяет ис­пользовать его в качестве единственной и полноценной формы общения.

В заметках «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова» Пушкин отмечает, что «ученость, политика и фи­лософия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует»². Язык прозы нужно было создать, и Пушкин принимается за это в основном в 30-е годы, когда им уже были написаны основные произведения художественной и исторической прозы.

¹ Пушкин А.С. Поли. собр.

² Там же.

Необходимость развития русской словесности в области на­учной прозы признавали не все современники Пушкина. В этой связи интересно вспомнить довольно резкую отповедь Пушкина известному переводчику Н. Полевому в критической статье «Ис­тория русского народа. Сочинение Николая Полевого», опубли­кованной в 1830 г. «Г-н Полевой, — пишет Пушкин, — в своем предисловии весьма искусно дает заметить, что слог в истории есть дело весьма второстепенное, если уже не совсем излишнее... По крайней мере, слог есть самая слабая сторона "Истории рус­ского народа"... искусство писать до такой степени чуждо ему, что в его сочинении картины, мысли, слова, все обезображено, перепутано и затемнено»¹.

Заботясь о совершенствовании русского языка прозы, Пуш­кин довольно высоко оценивал роль французского влияния на русскую словесность. Уже в 1825 г. в письме Вяземскому он пи­сал: «Ты хорошо сделал, что заступился за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, т.е. языка мыслей)»². Влияние же на развитие рус­ской словесности оказывалось именно через переводы.

Пушкин обращается к переводу во все периоды своего твор­чества. Он переводил произведения французских поэтов Парни и Шенье, Вольтера и Мериме, итальянцев Ариосто и Альфери, ла­тинских авторов Катулла, Горация, Ювенала, баллады и поэмы Мицкевича, поэзию Байрона и драматургию Шекспира. В послед­ние годы жизни Пушкин занимался переводом прозаической историко-мемуарной литературы. Он работал над переводом «Же­лезной маски» и «Записок бригадира Моро де Бразе» Вольтера.

В переводах Пушкина с французского «пели перевода... ведут не столько к передаче подлинника, сколько к обогащению языка, на который делается перевод», отмечал Б. В. Томашевский³. Пуш­кин нередко вводил в свою речь французские заимствования, а также переводил на русский язык французские слова и выраже­ния, стараясь подобрать им наиболее точные эквиваленты.

Прямые заимствования из французского в форме транскрип­ций у Пушкина встречаются не так уж часто. Многие из фран­цузских слов, употреблявшихся им в русской транскрипции, так и не задержались в русском языке. Одни из них оказались пере­ведены и заменены русскими эквивалентами (бон-мо — изречения,

¹ Пушкин А.С. Полн.собр. соч. Т. 7. С. 139.

² Там же. Т. 10. С. 153.

³ Томашевский Б. В. Пушкин и французская литература // Литературное
наследство. Т. 31-32. М, 1937. С. 11.

аматёр — любитель, регулы — месячные и пр.), другие ушли из языка, не оставив соответствий (репортуюсь, прюдство и пр.).

Основной же формой обогащения языка русской прозы за счет французского для Пушкина был перевод, поиск эквивалент­ных форм в родном языке иногда путем развития значений рус­ских слов. Нередко, найдя эквивалент, который казался ему наи­более подходящим, но все же сомневаясь в его точности, Пуш­кин добавлял в скобках французское слово или выражение. Так в обиход письменной речи вводились многие русские слова и сло­восочетания, значения которых требовалось уточнить с помощью хорошо знакомых французских слов: преувеличение (exageratiori), влияние (ascendant), рассуждение (discussion), простонародность (vulgarite), народный [поэт] (populaire et national), общественные лица (hommes publics), довольство (confort), притворный (force}, за­нимательность (interef), творчество (fantaisie), понятие о чести (point d'honneur), вольнолюбивый (liberal) и др. Большинство из них усвоены современным языком, некоторые немного видоиз­менились (ср. общественные лица — общественные деятели), ка­кие-то заменены другими, напр.: восстановление (Restauration) — совр. Реставрация, отдельные слова из предложенных Пушкиным переводов с французского не задержались в русском языке, напр.: простомыслие (niaiserie),