Моя жизнь на службе России 2 страница

Это лишь одна из тех сверхъестественных историй, которые происходили в этом внушавшем благоговейный страх месте. Рассказывали также о карлике, придворном шуте XVI века, призрак которого появлялся в покоях замка. Один из великих герцогов пытался умиротворить его беспокойную душу, поставив ему памятник на территории замка, но я не знаю, помогла ли эта уловка положить конец ночным скитаниям призрака.

Мы часто совершали прогулки на весельной лодке по большому Шверинскому озеру в сопровождении воспитателя и лодочника, носившего голубую ливрею. Однажды подул сильный ветер, и мы едва избежали беды. Мы были еще слишком малы, чтобы хорошо грести, к тому же одного из нас пришлось посадить на руль, с которым он плохо справлялся. Таким образом, основная нагрузка выпала на долю воспитателя и лодочника. Мы гребли изо всех сил и уже начали зачерпывать воду, но в конце концов все-таки благополучно добрались до берега.

Отец очень любил ездить в Шверин, так как был страстным охотником, а окрестные леса были идеальным угодьем для охоты на оленей. Позднее я тоже раз или два охотился там. Вообще, поездки в Шверин относятся к моим самым приятным впечатлениям той поры.

Мое первое воспоминание о загранице связано с Швейцарией. Здоровье мамы требовало частых выездов на курорты, и однажды мы отправились в Вевэ. Как мне рассказывали, люди останавливались на улице и говорили моему слуге: "Что за прелестный мальчик!" По моде того времени я носил детский костюмчик с отделкой из тесьмы.

О другой поездке, в Биарриц, я лишь помню, что лепил там пирожки из песка в палатке.

Примерно к тому же времени, к началу 80-х годов, относятся мои первые воспоминания о Париже. Мы оста навливались в отеле Континенталь, который, я думаю, существует и поныне. Мне особенно запомнились омнибусы, курсировавшие по Рю де Риволи, стук лошадиных копыт по деревянным мостовым, щелканье хлыстов извозчиков, а также запах свежего асфальта.

В конце 80-х и в 1891 году, когда мне было лет 12-13, мы отправились в Сан-Себастьян в Испании, где познакомились с испанской королевой Кристиной, родом из Габсбургов. У нее была красивая походка и истинно королевская осанка. Кристина жила там со своими детьми, Альфонсом XIII и дочерьми Мерседес и Марией Терезией. Король был довольно озорным мальчиком - он вечно убегал от своей няни и носился по побережью.

В Испании состоялось мое первое знакомство с Атлантическим океаном. Мы часто купались, и королева Кристина предложила нам воспользоваться ее кабиной для раздевания. Она стояла на колесах, и в зависимости от уровня прилива или отлива ее подтягивали к кромке воды при помощи паровой лебедки с берега. Иногда королева угощала нас рюмочкой Малаги, восхитительного, темного, сладкого испанского вина.

В Сан-Себастьян приезжало много известных людей, в их числе Великий князь Александр Михайлович.

Мы часто совершали поездки вглубь страны, чтобы познакомиться с местными достопримечательностями, такими как Толоса и знаменитый монастырь Лойолы.

Иногда мы посещали фабрики. Мне особенно понравились две из них: одна - бисквитная, другая - выпускавшая знаменитые баскские береты всех цветов радуги.
Королева Кристина владела знаменитым замком недалеко от Сан-Себастьяна, где она скромно жила в окружении очень дружелюбного испанского двора. Все мы восхищались этой замечательной женщиной.

Поездка в Испанию была внезапно прервана смертью тети Алисы[17], Великой княгини, жены дяди Павла, скончавшейся при рождении моего кузена, великого князя Дмитрия, в 1891 году. Отец с матерью вынуждены были срочно вернуться в Россию.

Последнее воспоминание о путешествии за границу в моем детстве связано с Финляндией, великим княжеством, которое, строго говоря, не являлось частью Российской Империи, но находилось в ведении Короны. Здесь мы осмотрели знаменитые пороги Иматры и Валинокоси, эти поистине величественные творения природы. Неподалеку, в поместье генерала Осташева, хорошо ловилась форель. Согласно обычаю, каждую пойманную форель взвешивали и измеряли, а результат записывали на каменных набережных Сайменского канала.

В детстве я никогда не путешествовал вглубь России. Это произошло позднее.

Глава II. Юность

Осенью 1891 года я начал заниматься по программе Морского кадетского корпуса. Как я уже говорил, к тому времени мои познания в области математики были, по меньшей мере, неудовлетворительными, и поэтому мне приходилось усердно трудиться, чтобы догнать сверстников - моих будущих товарищей по морской службе.

Первое время мне не нужно было перебираться в Санкт-Петербург, преподаватели кадетского корпуса приезжали ко мне в Царское.

Занятия оказались очень сложными, так как я не имел ни малейшего представления о механике, химии и тригонометрии. Мне пришлось осваивать эти науки с нуля. В то же время я должен был продолжать изучение Священного Писания и языков, брать уроки музыки и рисования.

Этот упорный труд принес большую пользу, приучив меня с юных лет планировать свой день и находить время для отдыха и физических упражнений, без которых мозг склонен к переутомлению. Уверовав в преимущества, которые дает хорошо натренированное, послушное тело, в течение всей своей жизни я считал необходимым поддерживать себя в хорошей форме. В России, где молодежь, одержимая благоговейным страхом перед экзаменами, доводила себя до состояния полного истощения, я был своего рода исключением.

Юноши и девушки, которые проваливались на экзаменах, становились позором для своей семьи, какое-то время их сторонились, считали неудачниками. Они были обречены на неустроенность в этом мире. Над нашей юностью висела зловещая тень экзаменов.

Страх перед провалом в сочетании с огромным объемом усердно затверженных, но в то же время слишком поверхностных знаний, которые необходимо было усвоить для государственного экзамена, в конце концов превращал молодых людей в бледных, истеричных и изможденных сомнамбул.

Такая система обучения ни в коей мере не служила на пользу России, более того, она содействовала ряду небезызвестных событий в будущем.

Образовался класс изнуренных работой, плохо обученных и неудовлетворенных жизнью вечных студентов, которые в юности испытали панический страх перед экзаменами. Этот страх создал благодатную среду для нигилизма, терроризма и прочих зол, которые могли расцвести только на такой нездоровой почве. Если бы молодежь России поменьше зубрила, а побольше занималась физической подготовкой - а таковая полностью отсутствовала, - то ожидавших нас в будущем печальных событий могло бы не произойти. Именно так называемая "интеллигенция", интеллектуальный пролетариат, а не рабочие и крестьяне были подлинными носителями недовольства и революционных идей. Существует расхожая, но верная пословица: "In corpore sano mens sana" ("В здоровом теле - здоровый дух"). Ей следовало бы стать девизом наших педагогов.

Позднее мне тоже пришлось пройти сквозь жернова этой мельницы и в полной мере пережить все ужасы этого испытания.

Зимой 1891 года меня начали посвящать в секреты теоретической навигации, и в это же время я стал постигать очаровательные нюансы светского этикета, знание которых было необходимо для вступления в жизнь.

Моя первая встреча со сверстницами произошла на уроках танцев, которые устраивала для нас моя мать, она же подбирала нам партнерш. Некоторые юноши и девушки, с которыми я познакомился на этих веселых занятиях, - Кантакузены, Бибиковы, Горчаковы, Барятинские и многие другие - стали моими друзьями на всю жизнь. С особой теплотой я вспоминаю Бориса и Мишу Кантакузенов и их очаровательную сестру Дэлли, впоследствии графиню Нирод.

Затем, как-то неожиданно, кончилось детство, с его неповторимой атмосферой доброты, справедливости, высоких нравственных идеалов, изысканных манер, взаимопочитания и любви, столь свойственных для той особой среды, в которой я вырос.

Все ушло в прошлое, когда летом 1892 года я переступил туманную черту, отделяющую детство от юности, и впервые шагнул в жизнь за пределами родительского дома. Родители меня не баловали и, как я уже сказал, воспитывали в строгости, но я даже вообразить не мог, что меня ожидало. Горькое пробуждение, самое верное тому определение - разочарование, с которым я остался один на один и которое я должен был преодолеть, самостоятельно решая проблемы, неожиданно вставшие передо мной. Впервые я должен был полагаться только на себя, и так, рассчитывая только на свои силы, я пересек границу между детством и внешним миром. Меня ждало море.

Несомненно, отец понимал, насколько трудна будет для меня разлука с домом и вхождение в совершенно незнакомый мне мир. Желая смягчить суровость этого испытания, он привез в Царское моих сверстников, будущих товарищей по морской службе, чтобы мы поближе познакомились друг с другом. Мы вместе пили чай, вместе играли в парке около нашего дома - первая скованность быстро исчезла, и мы подружились.

Родители решили, что мой домашний учитель шевалье де Шек и мой старый слуга Поляшенко будут сопровождать меня на борту учебного судна.

Разлука с родительским домом в раннем возрасте совершенно естественна для английских мальчиков и является неотъемлемой частью их школьного образования. В России, где было всего лишь несколько пансионов, дело обстояло иначе. Школьники жили дома.

Шевалье де Шек был превосходным человеком и скорее другом, нежели воспитателем. Мы с удовольствием вместе занимались силовыми физическими упражнениями, он был непревзойденным гимнастом. Де Шек получил образование в Вене, где закончил университет, и в Женеве. Чтобы получить официальный статус на корабле, он вошел в офицерскую кают-компанию в роли преподавателя иностранного языка, но это была фикция, поскольку ни одного из общепринятых европейских языков, кроме языка совершенно иного рода, о котором мне представится случай рассказать позднее, на корабле не изучалось вовсе.

Мой личный слуга старик Поляшенко был уроженцем Малороссии. Будучи пуританином в ортодоксальном смысле этого слова и человеком весьма набожным, он являлся типичным представителем своего края. Поляшенко был неотлучным спутником моей жизни: в детстве он носил меня на руках, а позднее сопровождал меня в первых учебных плаваниях. Его жена была одной из наших нянь. Эта пара была предана мне той особой преданно стью, которая присуща только русским слугам. Не позволяя почтительности перейти в фамильярность, они по-родительски заботились о своем юном господине. Их отношение было отголоском феодальных традиций старого патриархального общества, которым в 1861 году пришел конец.

С наступлением промышленной революции и передачей земли городам и заводам, дух этой преданности бесследно исчез. Эта революция взрастила безразличных к нуждам своих рабочих фабрикантов и недовольный пролетариат, которые в своей дикой и беспринципной погоне за благосостоянием проложили дорогу великой катастрофе.

Вплоть до моей женитьбы супруги Поляшенко оставались моими домоправителями, и в этом качестве им не было цены. Они были прирожденными слугами и не покидали меня до своей смерти.

И наконец наступил тот день, когда в сопровождении шевалье де Шека и старика Поляшенко, обществу которых я был искренне рад, меня отправили в Санкт-Петербург.

Я и мои товарищи по корабельному экипажу собрались у причала на набережной Невы, и нас с узлами и свертками впихнули на борт небольшого парохода, который отправился вниз по течению широкой Невы, взяв курс на балтийскую военно-морскую базу Кронштадт.

В наши дни, придя на свой первый корабль, курсант попадает в плавающий город, в мир, созданный чудесами техники и изобретательностью науки. Здесь все тщательно продумано, а потому надежность судна, его скорость, вооружение и комфортабельность образуют единое гармоничное целое. Но со мной было иначе!.. Несмотря на то что к началу моей карьеры на флоте переход к паровому двигателю уже произошел, парус все еще оставался едва ли не обязательной принадлежностью корабля.

Я пришел на флот, когда воспоминания о старых, суровых и соленых днях удивительных морских путешествий еще были свежи в людской памяти, когда те, кто посвятил свою жизнь морю, были прочнее связаны друг с другом узами братства и духом ремесла, когда успех и провал, победа и поражение, жизнь и смерть - все зависело от милости морской стихии.

Изучение основ мореплавания прежде всего начинается с освоения парусного судна и умения маневрировать во всех возможных и, казалось бы, невозможных ситуациях, создаваемых коварным и норовистым характером моря. Со времен Великой Армады и вплоть до Трафальгарской битвы победы и поражения в немалой степени определялись умением подчинять себе парус, ветер и море.

Мы зубрили названия деталей этого грозного божества до такой степени, что даже во сне могли перечислить всю такелажную оснастку, все паруса и реи, а также рассказать об устройстве носа, кормы и шкафута в мельчайших подробностях. Вскоре нам стали ненавистны эти скучные занятия.

И была ли в них польза, если, став опытными морскими офицерами, мы уже никогда не ступали на борт парусного судна? Впрочем, тщетность наших усилий стала очевидной позже, когда "ноев ковчег" - корабль Его Императорского Величества "Моряк" - чуть не перевернулся, как только на нем попытались поднять несколько парусов. Он был неостойчив и совершенно неуправляем.

Абсурдность ситуации усиливалась еще и тем, что корабль был совершенно новый, его только что ввели в состав флота, но кто его спроектировал и почему он все-таки был построен таким, до сих пор остается загадкой. Честно говоря, этот фрегат должен был окончить свое существование на дне морском, но, пожалуй, дальнейшая судьба судна как нельзя лучше соответствовала его сущности. "Моряк" стал петербургской достопримечательностью - рестораном на берегу Невы. Безжизненная громадина, лишенная романтического ореола кораблей, которые, совершив великие деяния, отправляются на покой, подобно ветеранам, на теле которых война оставила свои отметины. Монумент недееспособности и несостоятельности.

Если создатели этого судна были движимы стремлением приблизить смерть тех, кому предстояло доверить ему свои жизни, то я бы смог отгадать эту морскую загадку, но поскольку подобное маловероятно, я вынужден признать ее неразрешимой.

Но хуже всего было то, что капитан корабля был старым чудаком, а его старший помощник - грубым, задиристым и назойливым головорезом. Казалось, у него была лишь одна цель в жизни - издеваться над командой. Причем делал он это словно дьявол, которого специально назначили помыкать нами. В свою очередь капитан, в чьи обязанности входило воспрепятствовать такому порядку вещей, довольствовался лишь постоянным замечанием: "Прекратите!"

Любому действию, совершаемому на судне, официально именуемом трехмачтовым фрегатом, предшествовал шквал неистовых оскорблений, без которых ни одна рея не могла быть развернута и ни один парус - поднят. Тогда это казалось мне своего рода ритуалом.

Поток непристойностей извергался с утра до ночи. Человеку, не знающему русский язык, трудно представить себе, что такое русский мат. В своей изощренной грубости ему нет равных.

И все это мне приходилось выслушивать, но, к счастью, я еще многого не понимал, ведь раньше я даже не подозревал о существовании грубых слов.

Но бедняга Поляшенко, который лелеял своего юного Великого князя и заботился о его благополучии, конечно понимал все.

"Куда мы попали, Ваше Императорское Высочество", - не раз говорил он в крайнем отчаянии. Поляшенко не мог смириться с тем, что члену императорской семьи позволили находиться в атмосфере, которая более соответствовала припортовой пивной, чем морскому учебному заведению.

Это было самое неудобное и странное судно из тех, на которых я имел несчастье когда-либо находиться. Должное освещение и отопление отсутствовало, а единственными механизмами на борту были паровые помпы. Этот "блокшив" мог лишь только держаться на плаву. До сих пор из моей памяти не выветрился едкий запах его новой краски и смолы. К счастью, благодаря моему положению, я избежал грубости старпома. У меня была даже собственная кровать, тогда как моим товарищам по учебе, а их было около сорока человек, полагалось спать на подвесных койках.

"Моряк" не мог идти своим ходом, и поэтому нас вели на буксире в Тралзунд среди шхер Финского залива, между Выборгом и Кронштадтом. Все лето 1892 года, вплоть до августа, мы стояли там на якоре.

После первой же попытки поставить паруса от этой затеи пришлось отказаться. Наш "блокшив" дал такой опасный крен, что мы едва не перевернулись. И тогда адмирал запретил предпринимать подобные попытки.

Наших офицеров можно было разделить на две группы. Первую составляли настоящие моряки, они учили нас навигации и мореходному делу, а вторую - "сухопутные моряки" из Морского кадетского корпуса, которые должны были следить за нашим поведением. Но они совершенно не соответствовали своему предназначению и на этом поприще не достигли никакого успеха.

Это были давние береговики, которые однажды, в далекой юности, сходили за семь морей. С тех пор они потеряли всякую связь с морем, поскольку уже никогда, если не считать крайней необходимости, не ступали на палубу. С течением времени они забыли все, что знали.

Попав в Морской кадетский корпус и облачившись в мундир преподавателя, они просиживали там всю свою жизнь. Старые джентльмены в отставке, достопочтенные чудаки, которые провели всю свою жизнь в Кронштадте, где они... ничего не делали! Абсолютно ничего! Тем не менее они считались авторитетами в военно-морском деле, вполне заслуживающими того, чтобы быть нашими воспитателями.

К счастью, позднее положение полностью изменилось, и эта ответственная задача была поручена первоклассным офицерам.

Моими товарищами по учебным кораблям за редким исключением были сыновья моряков. Некоторые из них стали моими друзьями. В русско-японскую войну большинство моих товарищей погибли. Их могилой стало море. С особым сожалением я вспоминаю о моем лучшем друге Кубе, с которым я плавал на "Моряке". Позднее он был моим адъютантом на печально известном "Петропавловске".

Как я уже говорил, на "Моряке" нас было около сорока человек, и вопреки окружавшей нас атмосфере, к которой, впрочем, мы вскоре привыкли, это была веселая и беззаботная компания.

Экипажи кораблей Балтийского флота, которые, казалось бы, должны были набираться из числа жителей побережий Балтийского и Северного морей, с их многовековыми традициями мореплавания, вопреки всякой логике и неизвестно по какой причине составлялись из уроженцев центральных и южных губерний России. Этот факт непостижим и абсурден. Нашими матросами становились крестьяне, пришедшие прямо от сохи, некоторые из них никогда не видели настоящего моря, в то время как совсем рядом, под рукой, были истинные викинги. На обучение этих крестьян уходило семь лет, и это влекло за собой значительные государственные расходы, не считая того, что терялось слишком много времени. Даже превратившись в настоящих матросов, они не воспринимали море как родную стихию. Однако следует признать, что они быстро приспосабливались к новой обстановке и приносили большую пользу. Впоследствии служба на флоте привлекала их тем, что наряду со званием они могли получить начальное образование. А достигнув более высоких рангов - матроса 1-го класса или старшины, при желании они могли получить и среднее образование. Оставляя флот, механики уносили с собой ценный багаж знаний в области инженерии, электричества и других наук.

Мы несли вахты на борту корабля или на паровых катерах, и нам разрешалось выбирать напарников по вахте из друзей.

Нас обучали практике морского дела, которая включала в себя навигацию, хождение на парусных шлюпках, тренировку на реях и умение подавать сигналы, после чего мы закрепляли эти знания теорией.

Подобно стае обезьянок мы лазали по вантам и реям, чтобы досконально изучить все детали корабля и уяснить предназначение каждой из них. Но во главе всего стоял наш верховный и неоспоримый правитель - парус.

Мои товарищи по команде были хотя и грубоватые, но славные малые. В свободное время мы имели обыкновение ходить на лодках на близлежащие острова, которых было несметное множество среди шхер. Большинство из них представляли собой маленькие гранитные скалы, поросшие мхом. Там мы устраивали пикники.

Во время одного из таких походов у нас не оказалось питьевой воды и мы попытались приготовить кофе на морской воде, которая показалась нам не очень соленой. Результат был удручающим! Нас рвало этой отравой прямо в море.

Финский залив безопасен для судоходства, так как на нем установлено много бакенов и маяков. Однако раз в год необходимо проводить осмотр шхер и вновь размечать фарватер. Это следует делать из-за того, что во время весеннего таяния тяжелые льды, увлекая за собой громадные валуны, могут уничтожить разметку фарватера.

Однажды меня навестили мои братья - Борис и Андрей в сопровождении моего друга и наставника с ранних лет генерала Александра Даллера.

Я был чрезвычайно рад возможности продемонстрировать им свои познания в морском деле. Я смотрел на них с тем выражением снисходительного пренебрежения, которое нередко можно заметить на лицах моряков, когда на борту их маленьких царств появляются люди с суши. Этот визит был долгожданным развлечением, которое скрасило однообразие моих будней.

В конце августа нас ждало суровое испытание. На судно прибыла экзаменационная комиссия Морского кадетского корпуса во главе с адмиралом - командующим эскадрой учебных кораблей. Адмирал был типичным представителем ушедшей эпохи и бывалым моряком. С виду этот неповоротливый старик весьма непривлекательной наружности казался настоящим морским волком. Он был честен, прямолинеен и хорошо знал свое дело. Но ботинки адмирала сразили меня наповал: носы их были загнуты вверх, и создавалось впечатление, что они набиты грецкими орехами.

На экзамене должно было выясниться, насколько хорошо мы освоили паруса и такелаж и насколько умело справляемся с управлением корабля при любой погоде. Поскольку судно все-таки не перевернулось, полагаю, что я счастливо отделался от этого экзамена. Я сдал успешно, и это само по себе было немаловажно, так как непрошедшие экзамена на знание парусов неминуемо попадали в черный список "непригодных".

На этом мое пребывание на "Моряке" завершилось, и я был искренне рад распрощаться с ним навсегда.

Тем не менее я не жалел, что мне пришлось пройти через такое испытание. Мое вступление в жизнь было суровым, но оно не сломило меня - я учил уроки и наравне со всеми мирился с лишениями. В те юные годы я приобрел бесценный жизненный опыт.

Зимой 1892-1893 годов я продолжал готовиться к предвыпускным экзаменам в Морском кадетском корпусе, которые мне предстояло сдать весной 1895 года. К этому сроку мне нужно было усвоить огромный объем материала, и чем ближе была первая серьезная проверка моих знаний, тем напряженнее становились занятия.

Большую часть зимы 1892 года и весны 1893 года я провел в Царском и Санкт-Петербурге.

Моими наставниками были высококвалифициро ванные специалисты. Особенно мне запомнился известный океанограф Юлий Михайлович Шокальский, который, насколько я помню, был членом Королевского географического общества. Во всяком случае, он часто ездил в Лондон, где пользовался авторитетом среди ученых мужей того времени.

В детстве я совершил много поездок за границу вместе с родителями, но в центральных губерниях России я не бывал. Санкт-Петербург и территории, его окружающие, считались новой Россией, так как они были сравнительно недавно, по окончании Северной войны в 1721 году, присоединены к моей стране Петром Великим. Эти земли представляли собой западные рубежи России и были совершенно не характерны для страны в целом. Настоящая Россия оставалась для меня terra incognita. Это может показаться странным, но причина заключалась в том, что мой отец, как я уже упоминал, был главнокомандующим Санкт-Петербургским военным округом и, исполняя свои обязанности, ему пришлось изъездить подведомственные территории вдоль и поперек. Этот огромный округ включал провинции, прилегающие к Петербургу, - Финляндию, Эстляндию, Лифляндию, Псков и Витебск, а также Архангельск и территории, простиравшиеся до устьев великих арктических рек. Мой отец принимал участие в знаменитой экспедиции, которая предприняла попытку исследовать возможности Северного морского пути и достичь Новой Земли во время летней навигации, когда море не было сковано льдом.

Россия всегда стремилась открыть путь в Тихий океан через моря Северного Ледовитого океана и Берингов пролив. Этот кратчайший путь позволил бы избежать утомительных плаваний на Дальний Восток с Балтики через Суэцкий канал и мог принести России огромную экономическую выгоду.

Итак, лишь весной 1893 года мне впервые представилась возможность посетить Москву, нашу древнюю столицу, вторую колыбель России.

В то время дядя Серж[18] был генерал-губернатором Москвы, и он пригласил нас с мамой на масленицу.

Мы были в Москве всего два дня, и за это короткое время я получил далеко не полное представление об этом замечательном и ни с чем не сравнимом городе. Мое более близкое знакомство с красотами и сокровищами столицы произошло в 1896 году во время коронации последнего императора.

Все-таки я бы хотел поделиться своими впечатлениями о Москве. Санкт-Петербург - это олицетворение классической строгости, размаха и величия, присущего творениям зодчих XVIII-XIX веков. Этот город был построен согласно четкому плану, поэтому ему недостает той непринужденности, которая создается лишь многовековым спонтанным развитием. Санкт-Петербург - город новый, а потому пока холодный, он совершенно не похож на Москву, которая строилась не одно столетие и которая вобрала в себя историю России начиная со средних веков. Москва представляет собой многоликий ансамбль широких и узких, прямых и извилистых улиц, в котором богатство и бедность сливаются в своевольном беспорядке. Пережившая не один пожар, отразившая не одно вторжение, подвергавшаяся многочисленным разрушениям и реконструкциям, Москва разделила участь всех великих городов, на которых неизбежный ход истории наложил печать случайности. Неожиданно в центре города во всем великолепии своей самобытности предстает Кремль - символ России, воплощение ее славного прошлого. Особое обаяние придают столице утопающие в зелени особ няки знати и купечества. Общеизвестно, что в Москве множество церквей, купола которых разнообразны как по форме, так и по цвету. Именно они и создают неповторимый и притягательный колорит этого города. Уютная и радушная Москва - истинное олицетворение России.

Таким было мое первое впечатление от Москвы. Позднее мне посчастливилось увидеть столицу в ее самом пышном наряде - праздничный город, облаченный в праздничные одеяния, - это была последняя яркая вспышка свечи, которой предстояло погаснуть.

Летом 1893 года я снова ушел в море, но на этот раз на борту учебного корабля "Князь Пожарский". Это был старый, допотопной модели, трехмачтовый броненосец, на пару и под парусами. Благодаря своему размеру и тоннажу, он нес на себе настоящий лес рей и такелажа, на которые, за исключением грот-мачты, нам запрещалось подниматься, так как считалось опасным. Однако, несмотря на его нескладность, мы много ходили под парусами, правда не далее Финского залива.
По судну разносился все тот же, по-видимому совершенно обязательный, нескончаемый поток брани, что и на "Моряке". А по части издевательств над командой капитан и старпом "Пожарского" являлись достойными соперниками их предшественника. У них была та же мерзкая привычка избивать матросов.

Однако было на "Пожарском" и нечто новое и действительно интересное для нас: горизонтальные двигатели и котлы - вполне заслуживающие того, чтобы называться музейными экспонатами.

Когда я пришел на море, старые моряки все еще считали двигатели и тех, кто имел с ними дело, непрошеными гостями, безответственно посягающими на священное и чистое царство парусов. На них смотрели как на нежеланных чужаков, которые появились без всякого приглашения, принося с собой дым, испарения и тлетворный запах.

В какой-то степени и я вскоре убедился в этом на своем опыте, это отношение можно было оправдать, поскольку парус фактически никогда не вступал в какое-либо согласие с паром; между ними не было ни малейшего сходства - принадлежа разным мирам, они мешали друг другу.

Пар навсегда отнял значительную долю романтики, пленительного очарования и тайны моря. Древнее искусство мореплавания отступило перед натиском прогресса. Море, некогда бывшее гордым и деспотичным властелином, жестоким и снисходительным, злобным и ласковым к тем, кто им жил, стало водным пространством, полностью расчерченным на судоходные пути, по которым, подобно поездам, в соответствии с расписанием ходят пароходы, доставляя грузы в самые дальние края земли. Время от времени море все равно будет восставать и налагать и взимать свою дань, но шаг за шагом его будут побеждать не искусством, а бездушным расчетом и откровенным коварством.

Наши кубрики находились в середине корабля и были размещены вокруг шахты над двигателем, в таинственный мрак которого мы могли легко заглянуть, подобно зрителям, которые смотрят на сцену с галерки. И, как в театре, иногда перед нами разыгрывались удивительные действа.

Запуск двигателей корабля - а на подъем паров в его древних котлах уходило 12 часов - сопровождался металлическим лязгом и свистом пара, выходившего из цилиндров. Блестящие рычаги приходили в движение, маховики начинали вращаться, и блики от желтого света ламп вспыхивали на медных трубах, отражаясь на таинственных циферблатах и коленчатых рычагах в глубоком мраке этой преисподней.