ЛЕКЦИЯ 4
Психическая жизнь европейской античности.
Влияние письменности на формирование больших групп. Письменность и регуляция в поведении человека. Изменение мышления в период формирования античной логики, философии, науки и риторики. Теория духовной жизни античности (Лосев, Вернан). Роль античной школы в процессе социализации личности. Римское право как регулятор конфликтов. Внутренняя жизнь образованного человека поздней античности (Цицерон, Марк Аврелий).
В перечне достижений, обозначающих рубеж между историей и доисторией, чаще других фигурирует письменность. Это объясняется тем, что, во-первых, исторические науки (в том числе историческая психология) основываются прежде всего на письменных свидетельствах, поэтому предмет «история» в основном совпадает с границами массива писанных документов (археология, этнография для традиционной историографии — «вспомогательные дисциплины»); во-вторых, письменность обозначает водораздел двух культурных и человеческих складов, лучше и универсальнее чем технологические, экологические, социальные предметы. Например, древнеегипетское государство возникло и долгое время существовало в каменном веке, этнографы
Ментальность исторических эпох и периодов обнаруживают у первобытных народов подобия классов и т. д. Письменность же расчленяет жизнь на события и факты, она более приспособлена для передачи индивидуального и уникального, чем устная традиция.
В общераспространенном значении слова письменность — это запись и передача информации, в менее распространенном — форма существования книжного, «образованного» человека, во всяком случае, его интеллектуально- духовного «Я». Письменный труд не просто обеспечивает средствами к жизни, но в некоторых случаях сам является особой жизнью. Можно говорить о самостоятельной скриптосфере (сфере письменности) и характерной для нее ментальности. Скриптура многослойна. Графическая запись дает начало техническому употреблению письма (административно-канцелярскому, образовательному, бытовому). Техническое письмо начинает отпочковываться от искусства и магии, возможно, еще в палеолите и уже на наших глазах дает жизнь языкам ЭВМ. Последние обслуживают деятельность, но могут рассматриваться и как конденсированные мыслеабстракции, предельно отдаленные от чувственности и человека. Между тем сущностью письменной цивилизации является посредничество между мыслью и действием. Жизнь, отраженная в зеркале письменности, становится особой, вербальной жизнью.
Несомненно, что гуманитарные науки входят в письменную ментальность вместе с мифологией, религией, литературой, искусством, философией, хотя не так «горячо», как миф, религия, искусство, и не так обобщенно, как философия. Перечисленные формы общественного сознания — разновидности письменной технологии знания, инструменты создания книжного «Я». Они разделены на два больших класса границей, которая проходит между литературой и гуманитарными науками, — смежными, но «разноподданными» подвидами двух письменных «держав»; в одной личный опыт принимается достаточно прямо, в другой — очень опосредованно, через жесткие ограничения «субъективизма».
Сила самовыражения жизни от горячих магико-мифологических текстов, «написанных» телодвижениями, органическими отправлениями, возгласами, до автоматических информационных систем затухает. Между двумя указанными полюсами находится собственно письменность как скриптоцивилизация, т. е. искусство отраженной жизни. Воспроизведение и моделирование предметных реальностей входит здесь в работу по созданию «как бы реальности» для пребывающего в тексте «Я». Графическая запись не просто обеспечивает сохранность наблюдения и мысли, она создает реальность такой же достоверности и наглядности, как и природа. Мир, извлекаемый из букв алфавита, обладает своей чувственной фактурой. Литература демонстрирует, как из значков можно создавать целые миры.
В истории слово-действие встречается с письменностью, и отнюдь не бесконфликтно. Письменность выбрасывает тело за скобки языка и создает собственно текст, но опосредованно представляет непосредственное, он заменяет события изображением событий, а психомоторику — письменно сублимированными формами: представлением, размышлением, сочувствием, переживанием. Нетрудно заметить, что письменность приносит все атрибуты исторического сознания: необратимое линейное время, нарушенность личного контакта между коммуникантами, разобщенность сознания и дела, разделение личности в уже историческом пространстве -времени. Перечень выглядит как отрицание первобытной целостности. История действительно является таким отрицанием. Она создает прошлое, отделяя его от настоящего, но также объединяет эти две стороны человеческого существования, правда, не живыми, а письменными нитями. В застывшем мире культурных текстов движение переходит в текстуально-моторное действие, в чтение. Вот как описывают многочисленные социальные и психологические различия между дописьменностью и письменностью английские исследователи Дж. Гуди и И. Уотт: «В дописьменных обществах культурная традиция передается почти полностью непосредственной коммуникацией, и изменения в ее содержании сопровождаются гомеостатичес-ким процессом забывания или трансформации тех частей традиции, которые перестают быть необходимыми или соответствующими. Письменные общества, с другой стороны, не могут отбросить, абсорбировать или изменить прошлое таким способом. Вместо этого его члены сталкиваются с постоянно записываемыми версиями их прошлого и верований; и потому прошлое отделяется от настоящего. Становится возможным историческое исследование. Это в свою очередь вдохновляет скептицизм, и скептицизм не только к легендарному прошлому, но к идеям, касающимся космоса как целого. Следующая ступень — построить и проверить альтернативные объяснения. И из всего этого вырастает тип логической специализированной и кумулятивной традиции Ионии VI в. до н. э. Тип анализа, заключенный в силлогизме и в других формах логической процедуры, явно зависит от письменности» [Goody, Watt, 1963, p. 344-345].
Социолого-культурологические различия дописьменной и письменной систем передачи информации можно суммировать как ряд дихотомий [приводится по кн.: Ong, 1982, р. 14—15].
Аддитивность — субординация. Устное изложение как тип организации материала, в отличие от письменного, лищено_четкого синтаксического соподчинения членов предложения. Постоянные повторы устной речи создают замкнутую концентрическую структуру, тогда как письменность — упорядоченно-линейную.
Накопление — аналитичность. Опора на формулы, т. е. использование экспрессивных и ритмических средств-клише служит воспроизведению некоторого опыта, а не исследовательски-познавательному движению авторской мысли, как в научном тексте.
Избыточность — точность. Однозначность, точность, экономичность языковых средств порождены письменным языком. Избыточность сообщения неизбежна при хранении опыта в живой памяти и его устной передаче от поколения к поколению.
Консерватизм — новаторство. Включение в устную традицию принципиально новых формул и фактов затруднено приверженностью к прошлому опыту. Явной ориентации на будущее дописьменное сознание, в отличие от письменного, не знает.
Непосредственность — отвлеченность. Первобытное рассуждение связано с темами и проблемами повседневной жизни. «Чистый теоретизм» ему не присущ.
6. Патетичность (агонистичность) — нейтральность. Устное сообщение эмоционально окрашено и суггестивно. Современный текст более очищен от побуждения и ориентирован на «чистую информацию».
Эмпатийность (соучастие) — дистанция. Непосредственная коммуникация как регулятор межличностных отношений служит инструментом идентификации и группового объединения. Напротив, в опосредованной коммуникации силен эффект разграничения позиций.
Гомеостатичность — изменяемость. Первобытный дискурс погружен в настоящее. Прошлый опыт используется применительно к задачам поддержания социокультурной стабильности. Социальное изменение воспринимается отрицательно и как цель в общественном сознании не присутствует.
Ситуативность — абстрактность. Ситуативность первобытного опыта подтверждается почти полным отсутствием в языке абстрактных понятий и нежеланием представителя традиционной культуры воображать положения, выходящие за пределы известного и представимого.
Письменный текст представляет собой замкнутую последовательность знаков, независимую от контекста- и определяемую внутренними грамматическими правилами. Внешний, прагматический контроль уже не входит в нее непосредственно, связь означаемых и означающих задана универсальным кодом, а не определяется превратностями импровизации. Письменность делает сообщение векторной величиной, т. е. ориентирует между прошлым и будущим в семиотическом поле, причем достигается это, как можно предположить, не только и не столько линейно-синтаг-мическим строением сообщения и введением формы будущего времени (которая в дописьменных языках почти не представлена), сколько пространственно-временной разделенностью события и сообщения, автора и читателя.
В многомерной системе социальных связей современной личности письменность выполняет ведущую роль в интеграции связей по горизонтали между разобщенными в пространстве и времени, лишенными непосредственных контактов группами и личностями. Речь, естественно, идет не о почтовой переписке. Письменность — главный механизм усвоения культуры и участия в коллективном опыте
человечества. В отличие от опыта эмоциональных идентификаций в контактной группе (интеграция связей и оценок по вертикали) «исторический» опыт личности структурирован весьма однозначно вокруг хронологических осей и биографических схем культуры.
«Человек — раскрытая книга, его судьба — роман, который пишется жизнью». Подобные сентенции прямо объявляют личность разновидностью текста. Хотя метафора «личность — текст» уступает в популярности метафоре «личность — роль» (отражающей значение непосредственного общения), текст как социальная модель жизненного пути не имеет себе равных в письменной культуре. Множество документов современной цивилизации, от интимных дневников до официальных анкет и формуляров, учат нас текстуализировать личность, т. е. представлять ее в соответствии с линейно-сюжетной схемой текста. В биографии случайность жизненных обстоятельств упорядочивается и признается закономерностью склада личности и таким образом вводится в измерения социального пространства-времени.
Но хотя обаяние текстуальной метафоры в обществе массовой коммуникации чрезвычайно велико (структурализм превратил ее даже в теоретическую концепцию), речь пойдет не о ее детализации, а о ее преодолении. Разделение культур на дописьменные и письменные возвращает текст в разряд исторических категорий.
В момент своего возникновения в цивилизациях Древнего Востока письменность служит целям, неизвестным первобытности. Большая часть древнейших текстов — это государственные и административно-хозяйственные документы: распоряжения, списки, хроники, лексиконы. Письменность служит обществу, а не общности, она освобождает личность из-под ига непосредственного окружения ради надбытовых стремлений и ценностей. Идеальные мыслительные отношения все более конкурируют с непосредственным общением.
Европейской письменной традиции с самого начала присущ крен в сторону художественного и философского выражения личности. Поэтому психология древних европейцев более открыта и легче поддается описанию, чем жителей Древнего Востока.
У письменности и чтения — общая история внутри систем записи, которые первоначально слиты с движениями тела, а затем все более освобождаются от них, оставляя от прежнего альянса только сканирующий взгляд и работающую наподобие приемника информации логическую мысль. В зависимости от способа выделения речевых единиц письменность можно разделить на несколько типов. Во-первых, примитивная фразография, передающая не слова, а сообщения. Это пик- ' тографические значки дописьменных народов, а также их рисунки. Фразография не составляет целостной письменной системы, она вспомогательна по отношению к живому действию. К собственно письменности относятся логография (знак передает слово), идеография (знак передает понятие), слоговое (силлабическое) и звуковое письмо. Древнейшая иероглифическая письменность Переднего Востока состояла преимущественно из идеограмм и логограмм, постепенно обогащаясь обозначениями слогов и звуков [Дирингер, 1963; Истрин, 1965]. Европейская графическая запись после Гомера является звуковой. Только в звуковом письме, где буква обозначает звук, графика управляет голосом. Что касается иероглифов, то это видоизмененные рисунки. Сами по себе они молчат, и понимать их могут народы, говорящие на разных языках (так, китайские иероглифы поймут кореец и японец, да и китайцы из разных районов страны, пользуясь одной письменностью, могут не знать диалектов друг друга).
Фонетическое письмо собирает содержание из немногих стандартных элементов, соподчиняя голос, взгляд и графическое обозначение. Иероглифическое же — обнаруживает некое умственное содержание с помощью многочисленных, не лишенных изобразительности значков. Иероглифика приглашает к толкованиям, не случайно сновидепия напоминают иероглифическую письменность. «...Во всяком молчаливом или не чисто звуковом распространении значений возможны связи, которые больше не подчиняются линейности логического времени, времени сознания или, точнее, времени вербального представления. Между нефонетическим пространством письменности... и пространством сцены сна граница неопределенна». Молчаливое пространство иероглифической письменности населяется живыми впечатлениями и ощущениями человека, иероглиф гораздо легче, чем буква, вовлекается во внетекстуальную сферу магии, гаданий, толкований. Идеограмма полифункциональна, избыточна с точки зрения смысла и синтетична.
Напротив, фонетическое буквенное письмо противопоставляет зрение и слух, содержание и буквенный формализм. Основанной на звуковом письме европейской книжной культуре свойственны, если пользоваться терминами французского философа Ж. Деррида, логоцентризм (ориентация на письменное слово) и фоноцентризм (выдвижение голоса в качестве антипода знаковости). К этим «измам» надо добавить и фотоцентризм (культ света и зрительного постижения истины).
Субординация трех компонентов европейской скриптуры подвижна, но в целом исторична. Она связана с развитием письма и чтения. Общие градации совместного развития письменных систем и письменных навыков в европейской истории таковы:
книжно-рукописная традиция (с преобладанием громкого чтения);
типографская эпоха (профессиональное быстрое чтение про себя);
3) информационные технологии (распространение техник быстрочтения с редукцией звукового компонента).
Этому соответствует рост грамотности и последовательное изменение социального статуса письменности, которая в малописьменном обществе служит государственным и сакрально-ритуальным целям, элитарной учености; в высоко-письменном обществе — безраздельно царит в духовной культуре, государственном и хозяйственном делопроизводстве; в послеписьменном — оттесняется электронной коммуникацией с первых ролей в текущем информировании, индустрии развлечений, некоторых видах обучения.
Схема зарождения рационального сознания в Древней Греции содержится в работе Вернана «Происхождение древнегреческой мысли». Эта небольшая книга, написанная в 1962 г. для популярной серии, сохранила значение благодаря широкой социальной исторической перспективе, в которой показано вызревание основных классов европейского человека.
Название книги и стоящая за ним проблематика тра-диционны для историко-философского жанра, и выделяет исследование Вернана из огромного потока трудов, посвященных теме «от мифа к логосу» стремление представить возникновение новой мысли как вызревание определенных психологических структур, которые, в свою очередь, производны от социально-политических и культурных изменений.
Автор «Происхождения древнегреческой мысли» исходит из таких широких культурно-исторических категорий, как «миф», «мифологическое сознание», «разум», «логос», а не из психологических понятий, что соответствует намерению показать глобальный перелом в развитии сознания, который, естественна, охватывает не только мышление.
Психологическая неконкретизированность концепции Вернана в духе его учителя И. Мейерсона и в данном случае заменяется последовательным проведением социоге-нетического принципа: изменения в познавательной деятельности представляют собой не частный факт, а включены в социальные изменения огромного масштаба. Ведущие для эпохи социально-политические отношения индивидов трансформируются в обязательные для каждого члена общества нормы сознания.
Если следовать разделению теорий происхождения научно-философского знания на выводящие рациональное познание из мифа и отрицающие такую преемственность, то концепция Вернана относится к первым.
Французский ученый в целом разделяет точку зрения английского философа Ф. Корнфорда, который считал, что философия рационализировала миф, сохраняя его проблематику и логику оппозиций, но сообщила преданиям о сотворении мира форму обобщений.
Подлинным стержнем рассматриваемой концепции, придающим ей устойчивый и оригинальный характер, является анализ роли социально-политических структур архаической Греции в становлении рационального мышления. С этой точки зрения взгляды Вернана можно назвать «политогенной» теорией мышления.
Вернан, как и другие авторы, начинает с противопоставления эллинского мира обществам Востока. Однако, по его убеждению, греческий рационализм не является счастливым порождением национального духа. Эгейский мир древнейшего, крито-микенского периода мало отличается от восточных деспотий экономически, социально и духовно. Революционный перелом наступает после того, как дорийские вторжения разрушают царские дворцы Микен, Тиринфа и Пилоса. Рухнула дворцовая система хозяйства и, что особенно важно в идеологическом плане, с греческого социального горизонта исчезла типично восточная фигура обожествленного царя-анакса. Деспотическая система управления сменилась неустойчивым политическим равновесием противоборствующих сил: группировок родовой аристократии и сельских общин. Последствия, которые будет иметь новая историческая ситуация для судеб европейской культуры, огромны: «Поиск равновесия, со* гласия между этими противостоящими силами, которые высвободились с крушением дворцовой системы и которые время от времени приходили в столкновение друг с другом, вызывал к жизни нравственную рефлексию и политические спекуляции, определившие первую форму человеческой "мудрости"» [Вернан, 1988, с. 60].
Мудрость (греч. — софия) была важнейшим шагом в движении от мифа к логосу, ответом на разрушение архаического мировоззрения. Она скрепляла расколовшийся социальный порядок. Но мудрость и мудрецов ценили не только древние греки. Мудрость человечества, которой мы пользуемся до сих пор, рождается в той суровой схватке с хаосом, которую вело человечество на рубеже истории и доистории, с хаосом, взорвавшим предыдущий порядок.
В работе Ж.-П. Вернана «Происхождение древнегреческого мышления» упор сделан на разворачивание стандартных, массово-логических приемов мышления в ответ на запросы политической жизни древнегреческого города-государства (полиса). Деспотиям восточного типа были известны объективно существовавшие общественные противоречия. Однако конфликт враждебных сил протекал здесь в неразвитых формах, он никогда не оборачивался свободным противоборством политических интересов. Над социально-политической и духовной жизнью государств Востока тяготела сверхъестественная фигура суверена. Для мифологического мышления властитель есть средоточие всех элементов космоса, вместилище всех человеческих активностей. Он не арбитр споров, но способ их решения. Подданный восточного властителя знает, что его владыка управляет не только царством, но и природой, и в ежегодных ритуалах дает начало сезонным явлениям. В некоторых же случаях государством управляет бог при посредничестве жрецов, изъявляющих его волю.
Исчезнувший правитель, сверхчеловеческим образом упорядочивавший различные элементы своего царства, оставил потомкам трудную проблему: как порядок может родиться из конфликта между соперничающими группами, как общественная жизнь может опираться на отдельные элементы или, говоря словами орфиков, как одно может получиться из многого и многое из одного?
Вернан ясно показывает, что исторический выход заключался в создании принципиально новой политической организации — города-государства. Новое сознание формировалось как средство поддержания социально-политического равновесия путем выдвижения новых общественных целей и ценностей, изменений, социально-психологических конъюнктур, обеспечения условий для способов поведения.
Вернан очерчивает те уровни, на которых выкристаллизовывался социальный опыт свободного гражданина полиса. Этот опыт впитывал в себя эгалитарный дух соревнования, который автор называет духом агона. Агон — арена состязаний. В послеэгейской Элладе кипение выпущенных из-под деспотического гнета полярных сил естественно приводило к культу частного противоборства равных по силам соперников.
Кстати, в классической Элладе война рассматривалась как нормальное социальное явление. Противник — не зверь, не изверг, но соперник в состязании, которое ведется по определенным правилам и не должно окончиться полным уничтожением одной из сторон.
Автор неуклонно подводит к заключению, что далеко идущие изменения в психологии были обусловлены специфическим строем древнегреческого полиса. Рабовладельческая демократия классического периода стала колыбелью не только переживших тысячелетия философских идей и нетленного искусства, она породила такие формы психической деятельности (дискурсивное мышление, произвольная память, самоанализ и т. д.), которые говорят о наличии зрелой личностной организации. Уникальность, но также ограниченность опыта греков заключались в том, I что способом социального бытия членов полиса была главным образом политика.
Философская рефлексия классического периода, тонко отразившая своеобразие переживаемой ситуации, никогда ясно не различала общества и государства, общественного и политического. Терминология философии и науки является преимущественно политической. В начале V в. до н. э. Алкмеон очень показательно определяет здоровье как правление большинства элементов тела, а болезнь как монархию, правление одного элемента. Когда Аристотель называет человека политическим животным, он подчеркивает то, что отделяет греческий разум от современного. Поскольку Homo sapiens есть в его глазах Homo politicus, постольку греческий разум в своей сущности есть разум политический.
Всепроникающая политизированность общины-государства порождала мощные психогенные факторы. Как можно заключить из анализа Вернана, особую личност-нообразующую нагрузку несли три момента государственной жизни Древней Греции: I) огромный престиж живого ораторского слова; 2) массовое распространение публичных дискуссий; 3) относительное политическое равенство, «взаимозаменяемость» свободных граждан города-государства.
Французский ученый отмечает прямую связь между политикой и формирующимся эллинским разумом-логосом. Политическое искусство по необходимости есть умение пользоваться языком, и логос во время своего рождения получает сознание самого себя, своих правил, своей действительности посредством своей политической функции.
Сделавшись инструментом политической жизни, слово лишилось своего магического характера, уготованного для него в древних деспотиях. Как известно, в Древнем Китае ему приписывалась способность воздействовать на предметы, индийцы ведического периода отождествляли слово и вещь. Речь жреца или суверена, звучавшая в таинственном полумраке святилища, вызывала трепет и гипнотическое оцепенение.
На площадях древнегреческих городов внушение словом было вынуждено уступить убеждению. Совершенно ясно, что перед нами целая революция в способах общения, формах рефлексии, организации отдельных психических процессов и строении психической системы в целом, так как речь опосредует все проявления практической и идеальной деятельности человека. Это должно было вызвать цепную реакцию структурных сдвигов.
Светская роль речи и мышления могла установиться только в ходе свободной публичной полемики по самым важным вопросам общественной жизни.
Крупным изменениям подвергается религиозный культ. Он становится общим делом свободных граждан, а возникновение сект подчеркивает развитие индивидуализирующих тенденций: в служении частному божеству верующий противопоставляет себя государственному пантеону и тем самым общественному единству.
Философия оттачивает средства публичных дискуссий и набирает силы для блестящего расцвета V—IV вв. до н. э.
И наконец, осознавая себя в качестве агента политической жизни, во всем равным себе подобным, в поле сил, где любой мог получить свою долю власти и оставить ее для других, эллин приобретал опыт человеческой индивидуальности. Связь человека с человеком в пределах города склонна принимать характер взаимных, подвижных, изменяемых иерархических связей подчинения и доминирования. Все, кто участвует в государстве, должны определяться как подобные и далее, более абстрактным способом, как равные.
Понятие системы подобных элементов, находящихся в состоянии подвижного равновесия, легло в основу учения об исономии — наиболее популярной политической доктрины эллинского периода. Политическая модель объяснения распространяется на все сферы познания, и Вернан находит ее присутствие в медицине, градостроительстве, астрономии.
«Греческий разум формировался не столько в ходе обращения людей с объектами, сколько во взаимоотношениях самих людей. Он развивался не столько в связи с техникой, посредством которой воздействуют на внешний мир, сколько благодаря технике, которая воздействует на других и основным средством которой служит язык, а именно политике, риторике, дидактике. Иначе говоря, греческий разум был устремлен на воспитание, совершенствование и образование людей, а не на преобразование природы. Во всех своих достоинствах и недостатках он — дитя полиса» [Вернан].
Подобно всем схемам, эта подчеркивает значение отдельных моментов за счет других. Как отмечают некоторые критики, Вернан не учитывает роли опыта в становлении древнегреческого разума. С этим нельзя не согласиться. Практическая деятельность и связанные с ней наблюдения над природой составляют универсальную основу логического (и вообще всякого) мышления. Верно, однако, и другое. Без интенсивной политической практики рабовладельческой демократии отдельные навыки логического мышления, приобретаемые человечеством в ходе преобразования окружающего мира, не слились бы в стройную систему аристотелевской силлогистики. Как известно, по своему экономическому развитию архаическая Греция не превосходила торговые финикийские города IX в. до н. э. или Нововавилонское царство. Однако в последнем сложилось только что-то вроде суррогата концептуального мышления в виде приемов гадания.
Уникальность древнегреческого опыта заключается не в том, что эллины изобрели приемы логически аргументированного доказательства, а в том, что у них эти приемы стали относительно массовыми и общедоступными. Великие восточные цивилизации не знали демократического устройства, а потому не нуждались в стандартизированной технике убеждения, к чему в своей основе сводится рациональное мышление греков. Этнопсихологические исследования демонстрируют, что натуральное сельскохозяйственное производство не создает потребностей в решении познавательных задач, выходящих за пределы непосредственного опыта. Вернан доказывает, что в Древнем Риме, где господствовал тот же рутинный землевладельческий труд, единственной широкой сферой человеческой деятельности, предъявлявшей спрос на дискурсивное мышление, была политика.
Полисное устройство (которое само возникло в ответ на определенные обстоятельства греческой истории) напрямую связано с более или менее массовым распространением грамотности, стереотипной логики, доказательной речи и социально-инициативной личности. Нельзя забывать и о ландшафте Эллады. Это маленькая, но очень пестрая и живописная страна, поделенная морем и горами на полунезависимые области. Природа противится объединению, но не создает особых препятствий для общения.
Здесь много наслаждений для взгляда, ценимых греками среди высших радостей жизни. Природа, традиция, историческая задача осмысления образов мифа создали в Древней Элладе идеальные условия для эстетической чувственности и пластического оформления опыта.
Античность является колыбелью достижений, которые западная цивилизация считает показательными для себя: научных, философских, политических, правовых. Быстрый, пытливый ум и подвижная городская личность, которые стоят за открытиями европейской древности, соседствуют в эту эпоху с малоподвижным аграрным бытом и традиционными воззрениями. По сравнению с другими эпохами отношения природного и культурного, индивидуального и общественного, чувственного и отвлеченного не достигли степени противоборства и разрыва, поскольку письменное сознание только что отпочковалось от до-письменного и живая связь между ними сохраняется.
От начала до конца своего существования античность рассказывала и распространяла мифы во все новых разновидностях: учено-книжных, философских, художественных, религиозных. В обработке и сохранении мифологической образности средствами письменного знания можно видеть другую культурно-историческую роль античности (если считать первой создание логического рассуждения). «Прогрессивная» и «консервативная» стороны античной ментальности слабо расчленены. Ум древнего человека не мог надолго отлетать в чистые абстракции и отвлекаться от зрелища мира, чувственно-мифологического по своему характеру. Природа воспринималась соразмерной человеку (антропоморфной), человек — соразмерным природе, т. е. как натуральное оформленное тело. Такая степень обобщения конкретного является по существу эстетической. Античность оставила человечеству не просто отдельные открытия и навыки, но способ познания и саморегуляции, где логика и чувственность, понятие и образ сходятся в созерцании форм. В общих определениях-формулах, которыми описывают античность, преобладают слова «гармония», «созерцание», «пластика». В отличие от объяснений происхождения «греческого гения», перечень его свойств не вызывает разногласий. Постоянно фигурирующие уравновешенность (гармоничность), телесность, пластичность-скульптурность, созерцательность, антропоморфность, по существу описывают эстетическое отношение. Оно дается с двух сторон: художественно-познавательного предмета и его созерцателя.