ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА 29 страница

Едва я свиделся с вами после долгой разлуки и, обняв вас, своего друга, своего спасителя, отца своего, излил перед вами первую радость встречи, как вы уже замыслили путешествие в Италию. Вы внушили мне желание поехать туда, надеясь снять с меня тяжелое бремя от сознания своей бесполезности для вас. Убедившись, что вам не так-то скоро удастся закончить дела, кои удерживали вас в Лондоне, вы предложили мне выехать раньше, желая дать мне возможность подождать вас здесь. Я попросил дозволения приехать и, получив его, отправился. И хотя передо мною витал образ Юлии, хотя я заранее радовался, видя ее глазами души своей и зная, что я приближаюсь к ней, мне было горько уезжать от вас. Милорд, мы с вами квиты - одной этой горестью я за все заплатил вам.

Нечего и говорить, что всю дорогу я был поглощен целью своей поездки; но вот что замечательно: я в ином свете видел теперь предмет моей любви, никогда не покидавший моего сердца. До сих пор в моих воспоминаниях она всегда блистала очарованием, как в дни юности; я так ясно видел ее прекрасные живые глаза, горевшие огнем разделенной любви; моему взору представлялись черты милого лица, сулившие мне столько счастья; взаимная наша любовь так сливалась с ее образом, что я не мог отделить их друг от друга. А теперь мне предстояло увидеть иную Юлию, Юлию - замужнюю женщину, Юлию - мать семейства, Юлию - равнодушную ко мне. Меня тревожила мысль, что за восемь лет красота ее могла увянуть! Ведь Юлия перенесла оспу и должна была измениться. Но как велика эта перемена? Воображение мое упорно отказывалось видеть рябины на этом прелестном лице; иногда мне удавалось представить себе чью-нибудь физиономию, изрытую оспой, но только уж не личико Юлии. И еще я тревожился, думая о предстоящем нашем свидании. Какой прием окажет мне Юлия? Тысячу раз в день приходили мне на ум мысли о первых, самых быстролетных минутах встречи.

Когда я заметил в небе вершины Альп, сердце мое заколотилось, как будто говорило мне: "Она там". То же самое происходило со мною в море, возле берегов Европы. И то же самое испытал я некогда в Мейери, завидев дом барона д'Этанж. Мир всегда делится для меня на две части: та, где находится Юлия, и та, где ее нет. Первая часть расширяется, по мере того как я удаляюсь от нее, и сужается, когда я к ней приближаюсь, - словно заколдованное место, которое мне достичь невозможно; сейчас границами ее служат стены комнаты Юлии. Но это единственное обитаемое место на свете: во всей остальной вселенной - пустота.

Чем ближе была Швейцария, тем больше я волновался. То мгновение, когда с Юрской возвышенности открылся вид на Женевское озеро, было мгновением восторга и счастья. Родной пейзаж, столь милый сердцу, дорогой мне край, где потоки радости вливались в мою душу; целительный и чистый воздух Альп, живительный воздух отечества, более сладостный, чем благовония Востока, богатая, плодородная земля, пейзаж, единственный в мире, самый прекрасный из всех, когда-либо ласкавших взор человеческий, прелестный уголок, равного коему не нашел я в кругосветных своих путешествиях, довольный вид счастливого и свободного народа, мягкая погода, здоровый климат, тысячи чудесных воспоминаний, пробудивших прежние чувства, - все приводило меня в неописуемый восторг и, казалось, возвратило мне былое наслаждение жизнью.

Когда же мы спустились к берегу озера, я испытал совсем иное, доселе неведомое мне волнение - какой-то страх, невольное смятение вдруг овладели мною, и сердце мое болезненно сжалось. Этот страх, причины коего я не мог открыть, возрастал, по мере того как я приближался к городу Веве; стремление мое поскорее прибыть все ослабевало, и наконец быстрый бег упряжки стал беспокоить меня не менее, чем тревожила прежде неторопливая ее рысца. А при въезде в город я испытывал чувство крайне тяжелое: у меня поднялось сильнейшее сердцебиение, в груди стеснилось дыхание, голос мой срывался и дрожал. Едва слышно я спросил, дома ли господин де Вольмар, - осведомиться о его жене я бы никогда не дерзнул. Мне сказали, что Вольмар живет в Кларане. При этой вести у меня отлегло от сердца и как будто гора свалилась с плеч. Мне еще надо было проехать два лье, но эта проволочка, которая в другое время привела бы меня в отчаяние, показалась мне желанной передышкой, и я радовался ей; зато с глубокой грустью услышал я, что госпожа д'Орб живет в Лозанне. Я зашел в гостиницу, чтобы подкрепиться, - силы меня оставили; однако я не мог проглотить ни куска: у меня от волнения сдавило горло; с великим трудом, маленькими глотками, выпил я стакан вина. Ужасный страх, томивший меня, возрос вдвое, когда запрягли лошадей и надо было ехать дальше. Кажется, отдал бы все на свете, чтобы дорогой у нас сломалось колесо. Перед глазами моими уже не стоял образ Юлии, смятенное воображение рисовало мне лишь смутные картины, душа моя изнемогала от бурного волнения. В жизни мне не раз доводилось спознаться и с горем и с отчаянием; сейчас я предпочел бы их тому ужасному душевному состоянию, в коем находился. Право, могу сказать, что никогда еще я не испытывал столь жестокого волнения, как во время этого короткого перегона, и я убежден, что мне бы не вынести таких мук, продлись они целый день.

Приехав, я велел остановиться у ворот и, будучи не в силах сделать ни одного шага, послал кучера сказать, что некий иностранец хотел бы поговорить с господином де Вольмаром. Он был с женой на прогулке, за ними послали, и они пришли, - но не с той стороны, с которой я их ожидал, - ведь я в смертельной тоске глаз не сводил с въездной аллеи, полагая, что вот-вот кто-нибудь появится на ней.

Едва Юлия заметила меня, она сразу меня узнала. Увидев, вскрикнула, побежала, бросилась в мои объятия - все слилось в единый порыв души. При звуке ее голоса я вздрогнул, обернулся, увидел ее, почувствовал ее. О милорд! О друг мой!.. Не могу передать словами... Прощай страх! Прощай ужас, испуг, боязнь суда людского. Ее взгляд, ее крик, ее жест в одно мгновение возвратили мне надежду, мужество, силы. Я почерпнул в объятиях Юлии животворное тепло, я трепетал от радости, обнимая ее. Охваченные священным восторгом, долго молчали мы, крепко обняв друг друга. И лишь когда мы очнулись от потрясения, смешались наши голоса и наши радостные слезы. Господин де Вольмар был тут, я это знал, я это видел. Но что мог я видеть? Да если бы вся вселенная обратилась против меня, если б окружили меня орудия пыток, я не лишил бы свое сердце ни единой из нежных ее ласк, залога чистой и святой дружбы, которую мы унесем с собою на небо.

Когда улеглось первое бурное волнение, госпожа де Вольмар взяла меня за руку и, обернувшись к мужу, сказала с прелестным выражением невинности и чистосердечия, запавшим мне в душу: "Хоть он мне старый друг, я не стану знакомить вас с ним, - я хочу принять его из ваших рук: отныне он будет моим другом лишь при том условии, что вы почтите его своей дружбой". "Я рад, - ответил он, обнимая меня. - Старый друг, говорят, лучше новых двух, но ведь и новые друзья могут стареть и в дружбе другим не уступят". Я разрешил обнять себя, но сердце мое измучилось. Я не ответил на его ласку.

После этой краткой сцены я заметил краешком глаза, что чемодан мой отвязали, лошадей отпрягли, а экипаж поставили в сарай. Юлия взяла меня под руку, и я пошел вместе с супругами к дому, почти подавленный радостью, что в этом доме завладели мною.

И только тогда я уже спокойнее стал всматриваться в обожаемое лицо, которое думал увидеть подурневшим, - однако я с горьким и сладостным изумлением должен был убедиться, что Юлия похорошела, что красота ее никогда еще не была столь блистательна. Прелестные черты окончательно определились, она чуть-чуть пополнела, и от этого белизна ее стала ослепительной. Оспа оставила лишь несколько едва заметных рябин на ее щеках. Вместо страдальческой стыдливости, некогда заставлявшей Юлию держать глаза опущенными долу, взгляд ее выражал теперь спокойную уверенность добродетели, чистоту души, сочетавшуюся с кротостью и чувствительностью; держалась она теперь не менее скромно, чем прежде, но уже не так робко. Несомненно, она чувствует себя теперь свободнее; непринужденная грация пришла на смену стесненности, сочетавшейся с томной нежностью, и если сознание своей вины прежде делало ее облик более трогательным, - вновь обретенная чистота ныне делает его небесным.

Как только мы вошли в гостиную, она куда-то исчезла, но через минуту вернулась. Она пришла не одна... Как вы думаете, кого она привела с собою? Милорд, она привела своих детей, двух мальчиков, пригожих, как ясный день, и похожих на мать, и- детские их лица уже полны ее очарования и привлекательности. Что стало со мной при виде их! Словами этого не передашь, вчуже этого не понять, надо самому это пережить. Тысячи противоположных чувств вдруг нахлынули на меня, тысячи восхитительных и жестоких воспоминаний ожили в моем сердце. О, какое зрелище! О, сколько сожалений! Душу мою терзали муки, и переполняла радость. Та, которая была мне столь дорога, как бы умножилась. Увы, я тотчас же увидел в этом живое, ясное доказательство, что я теперь ничто для нее, и, казалось, моя утрата также умножилась.

Она взяла детей за руки и подвела их ко мне. "Взгляните, - сказала она таким тоном, что у меня вся душа встрепенулась, - вот дети вашей подруги; когда-нибудь они станут вашими друзьями, будьте же ныне их другом". И тотчас два этих маленьких существа запрыгали вокруг меня, уцепились за мои руки и своими невинными ласками взволновали и умилили меня до слез. Я обнял того и другого и прижал к груди, где так сильно билось мое сердце. "Дорогие и любезные дети, - сказал я со вздохом. - Вам предстоит сделать очень много. Как я хочу, чтобы вы походили на тех, кто дал вам жизнь, следовали бы примеру добродетельных своих родителей и когда-нибудь стали утешением для их несчастных друзей". Госпожа де Вольмар в порыве восторга еще раз бросилась мне на шею; казалось, она хотела отплатить мне своими ласками за те ласки, коими я осыпал ее сыновей. Но, к удивлению моему, второе ее объятие совсем не походило на первое. Я сразу это почувствовал. Теперь я держал в своих объятиях мать семейства, вокруг были ее дети и муж, и это внушало мне почтение к ней. Лицо ее выражало глубокое достоинство, - это сперва не бросилось мне в глаза; я невольно чувствовал к ней какое-то новое уважение; и то, что она обращалась со мною запросто, мне стало почти тягостно; какой ни была она прекрасной в моих глазах, я бы охотнее поцеловал край ее платья, чем ее щечку; словом, в ту минуту я почувствовал, что она, а может быть, и я сам уже не те, какими мы были прежде, и я счел это хорошим для себя предзнаменованием.

Господин де Вольмар взял меня под руку и повел в отведенное мне помещение. "Вот ваши апартаменты, - сказал он мне, - в них никогда не жили и не будут жить посторонние люди. Отныне эти покои будут заняты только вами или будут пустовать". Судите сами, как мне приятно было слышать столь лестные слова, но так как я еще недостаточно их заслужил, то они повергли меня в смущение. Г-н де Вольмар вывел меня из затруднительного положения, ибо, не дожидаясь моего ответа, пригласил пройтись с ним по саду. Там он сумел так повести себя, что я почувствовал себя свободнее; по тону его видно было, что ему известны прежние мои заблуждения, но что он верит в мою прямоту; он говорил со мною как отец с сыном и, выказывая мне уважение, тем самым делал для меня невозможным совершить что-либо недостойное. Да, милорд, он не ошибся, я никогда не забуду, что должен оправдать его и ваше доверие. Но почему на сердце у меня тяжело от его благодеяния? Зачем человек, которого я должен любить, оказался мужем моей Юлии?

В этот день мне, очевидно, было определено пройти через всевозможные испытания. Когда мы возвратились в гостиную, к Юлии, г-на де Вольмара позвали по поводу какого-то его распоряжения, и я остался с Юлией наедине.

Я вновь попал в затруднительное положение, еще более тягостное и совсем непредвиденное. Что ей сказать? Как начать? Осмелюсь ли я напомнить ей о былой нашей близости, о прежних столь памятных днях? Или пусть лучше считает она, что я все забыл и более о прошлом не думаю? Какая пытка обращаться с женщиной словно с посторонней, меж тем как образ ее всегда у тебя в сердце! Но что за гнусность злоупотребить гостеприимством и повести с нею речи, каких она более не должна слышать! Тревожные эти размышления привели меня в полную растерянность, лицо у меня запылало, я не смел ни заговорить, ни поднять глаза, ни пошевелиться, и, думается, я бы так и просидел до возвращения мужа, если б она не вывела меня из этого мучительного состояния. Ее, по-видимому, нисколько не смущало то, что мы остались с глазу на глаз. Она держала себя так же просто, ее манеры не изменились - говорила она или же молчала. Я заметил только, что она старалась вложить в слова свои больше веселья и непринужденности и смотрела на меня взглядом отнюдь не робким или нежным, - взгляд ее был добрым и ласковым, как будто она хотела ободрить, успокоить меня и помочь мне избавиться от стесненности, которой не могла не заметить.

Она говорила о долгих моих странствиях: ей хотелось узнать все подробно, особливо о тех опасностях, каким я подвергался, и о перенесенных мною бедствиях, - ей хотелось, как она мне сказала, по долгу дружбы вознаградить меня за все испытания. "Ах, Юлия, - печально заметил я, - всего минуту я нахожусь возле вас, а вы уже готовы отправить меня обратно в Индию". - "Нет, нет! - ответила она, смеясь. - Но я тоже хочу побывать там".

Я ответил, что написал для вас отчет о моем путешествии и привез для нее копию с этой реляции. Тогда она с живым интересом спросила, как вы поживаете. Я рассказал о вас, и пришлось мне, конечно, при этом вспомнить о своих страданиях и о тех огорчениях, какие я вам причинил. Она была растрогана и, заговорив более серьезным тоном, стала оправдываться и доказывать, что она должна была сделать то, что сделала. Как раз тут вошел г-н де Вольмар, и, к великому моему смущению, она и при нем продолжала свою речь, словно его и не было в комнате. Заметив, как я удивлен, он не мог сдержать улыбки. А когда Юлия кончила свои объяснения, он сказал: "Вот вам образец откровенности, царящей у нас. Если вы искренне хотите быть добродетельным, старайтесь следовать примеру Юлии: это единственная моя просьба к вам и единственное мое наставление. Желание держать в тайне самые невинные поступки - первый шаг к пороку; кто прячется от людей - рано или поздно будет иметь для того основания. Все предписания морали можно заменить следующим правилом: "Никогда не делай и не говори ничего такого, что бы ты не решился сделать известным всем и каждому". Я, например, всегда считал достойнейшим человеком того римлянина, который решил построить свой дом таким образом, чтобы каждый мог видеть, что там происходит.

Я хочу, - добавил г-н де Вольмар, - предложить вам два решения. Вы вольны выбрать то, какое вам больше по душе, но выбрать надо обязательно". Взяв за руку жену и меня, он сказал, пожимая мне руку: "Начинается наша дружба, вот милые сердцу узы ее; пусть будет она неразрывна. Обнимите Юлию, всегда обращайтесь с нею как с сестрою и другом своим. Чем задушевнее станут ваши отношения, тем лучшего мнения о вас я буду. Но, оставаясь наедине с нею, ведите себя так, словно я нахожусь с вами, или же при мне поступайте так, будто меня около вас нет. Вот и все, о чем я вас прошу. Если вы предпочитаете второе решение, можете спокойно избрать его; я оставляю за собой право уведомлять вас о том, что мне не нравится в вашем поведении. Условимся так: если я ничего вам не говорю, значит, вы можете быть уверены, что ничем не вызвали моего недовольства".

Два часа назад такие речи привели бы меня в глубокое смущение; но г-н де Вольмар уже начинал оказывать на меня столь сильное влияние, что я почти привык слушаться его. Мы продолжали вести втроем мирную беседу, и, обращаясь к Юлии, я всякий раз называл ее "сударыня". "Скажите откровенно, - заметил, наконец, муж, прервав меня, - скажите, в недавнем своем разговоре с глазу на глаз вы называли ее "сударыня"?" - "Нет - ответил я несколько растерянно, - но ведь правила приличия..." - "Правила приличия - это маска, которую надевает порок. А там, где царит добродетель, она излишня. Я ее отвергаю. Называйте при мне мою жену - Юлия, если хотите, а наедине называйте ее "сударыня", - это мне безразлично". Я уже начинал понимать, с каким человеком имею дело, и решил всегда держать себя так, чтобы совесть моя была чиста.

Я был разбит усталостью, тело мое нуждалось в пище, а душа в отдыхе; то и другое я нашел за столом. После стольких лет разлуки и мучений, после долгих странствий я думал в каком-то упоении: я возле Юлии, я вижу ее, говорю с ней, сижу с нею за столом, она смотрит на меня без всякой тревоги, принимает меня без всякого страха, ничто не омрачает нашей радости быть вместе. Сладостная и драгоценная невинность, я еще не ведал твоей прелести и только сегодня начинаю жить без страданий.

Вечером я удалился к себе и, проходя мимо опочивальни хозяев дома, видел, как они вместе вошли туда; печально побрел я в свою спальню, и, признаюсь, эта минута была для меня далеко не из приятных.

Вот, милорд, как прошло это первое свидание, которого я так страстно желал и так жестоко страшился. Оставшись один, я попытался собраться с мыслями, поглубже заглянуть в свое сердце. Но еще не улеглось волнение, пережитое за истекший день, и я не мог сразу же разобраться в истинном состоянии души своей. Твердо знаю только то, что, если характер моих чувств к ней не изменился, очень изменилась их форма. Я теперь всегда стараюсь видеть третье лицо меж нами и, насколько прежде жаждал свиданий наедине, настолько ныне страшусь их.

Рассчитываю съездить на два-три дня в Лозанну. Могу сказать, что я не видел как следует Юлии, раз я еще не свиделся с ее двоюродной сестрицей, с ее любимой, милой подругой, которой я обязан всем и которая, так же как и вы, милорд, неизменно будет предметом моей дружбы, моих забот, признательности и всех добрых чувств, какими располагает мое сердце. По возвращении я не замедлю написать вам более подробное письмо. Мне необходимы ваши советы, и мне нужно лучше разобраться в себе. Я знаю свой долг и выполню его. Как ни приятно для меня жить в этом доме, клянусь, я немедленно покину его, если только замечу, что мне здесь слишком приятно быть.

 

ПИСЬМО VII

От г-жи де Вольмар к г-же д'Орб

 

Если бы ты осталась у нас до того дня, как мы тебя просили, ты бы перед отъездом имела удовольствие обнять своего подопечного. Он приехал третьего дня и нынче хотел отправиться к тебе; но у него что-то вроде прострела (результат усталости от нелегкой дороги) - и пришлось ему полежать в постели; нынче утром ему пускали кровь7. Впрочем, я твердо решила, тебе в наказание, не отпускать его так скоро; придется тебе самой приехать сюда, иначе ты еще долго его не увидишь, так и знай. Вот ведь какую штуку придумали: свидания порознь с неразлучными подругами!

Ах, сестрица, совсем напрасно я так страшилась его приезда, и мне, право, стыдно, что я сему противилась. Я так боялась встретиться с ним, а ведь как я бы сейчас досадовала, если бы мы не свиделись. Лишь только он появился, исчезли все страхи, которые еще терзали меня и могли стать оправданными из-за постоянного моего беспокойства о нем. Теперь же моя привязанность не только не пугает меня, но, думается, я потеряла бы уважение к себе, будь он мне менее дорог. Нет, я люблю его все так же нежно, как прежде, но люблю по-другому. Сравнивая то, что я испытываю при виде его, с тем, что испытывала когда-то, я проникаюсь уверенностью, что опасность миновала; чувства мои стали совсем иными, куда менее бурными, и разница эта ощущается очень ясно.

Что касается его самого, то, хоть я и узнала его с первого взгляда, он, по-моему, очень изменился; и даже произошло то, что прежде я считала бы невозможным: во многих отношениях он изменился к лучшему. В первый день он явно был смущен, да и сама я с трудом скрывала свое смущение; но вскоре он заговорил твердым тоном и с открытым видом, вполне соответствующим его характеру. Прежде он всегда держался со мною робко и боязливо, опасаясь не понравиться мне; быть может, втайне стыдясь своей роли, недостойной порядочного человека, он всегда держался при мне как-то раболепно, и ты не раз справедливо высмеивала его за это. Теперь же, вместо рабской покорности, он держится с уверенностью друга, который умеет отнестись с почтением к женщине, достойной этого; он говорит спокойно, ведет благородные речи, не боится того, что правила нравственности пойдут вразрез с его интересами, не опасается повредить себе или оскорбить меня, похвалив то, что заслуживает похвалы; и во всем, что он говорит, чувствуется прямота и уверенность человека, который в собственном сердце ищет одобрения своим словам, тогда как раньше искал этого в моем взгляде. Я нахожу также, что благодаря знакомству с обычаями света и жизненному опыту он избавился от назидательного и резкого тона, каким грешат кабинетные ученые. Он уже не так поспешно судит о людях, с тех пор как больше наблюдал их, не торопится устанавливать общеобязательные правила с тех пор, как видел столько исключений из правил; и вообще любовь к истине исцелила его от педантичности, так что теперь он менее блестящ, но более рассудителен, и гораздо большему можно у него поучиться с тех пор, как у него поубавилось учености.

Не меньше изменился и внешний его облик, и тоже к лучшему; поступь у него теперь более решительная, манеры более непринужденные, осанка более гордая; в своих плаваниях он приобрел воинственный вид, который очень ему идет, тем более что его жесты, живые и быстрые, когда он воодушевляется, стали более степенны и неторопливы. Сразу виден моряк - человек наружно флегматический и холодный, но иногда в разговоре проявляющий свою кипучую и бурную натуру. Теперь, когда ему уже за тридцать, его мужественная красота достигла полного своего расцвета, огонь юности соединяется в нем с величавостью человека зрелого. Цвет лица у него просто неузнаваем, - наш Сен-Пре теперь черен, как мавр, и, кроме того, стал рябым после оспы. Дорогая, надо уж сказать всю правду: мне больно смотреть на эти рябины, и все же я часто ловлю себя на том, что против воли своей смотрю на них.

Но если я рассматриваю его, то и он, кажется, не менее внимательно разглядывает меня. Вполне естественно, что люди после столь долгой разлуки взирают друг на друга с каким-то любопытством; но если это любопытство как будто и связано с былою страстью, какая разница во внешнем выражении, да и в причинах его! Взоры наши теперь встречаются не столь часто, как прежде. Зато мы смотрим друг на друга более свободно. И кажется, будто мы по безмолвному уговору поочередно устремляем друг на друга взгляд. Каждый из нас словно чувствует, чей черед смотреть, и, выжидая своего срока, отводит взгляд. Можно ли видеть без глубокого удовольствия, хоть и без прежнего волнения, того, кто был когда-то любим нами столь нежно, а ныне любим столь чистой любовью? Как знать, не стремится ли самолюбие оправдать прошлую ошибку? Как знать, не бывает ли приятно каждому возлюбленному, когда страсть уже не ослепляет его, сказать себе: "А ведь выбор мой был совсем не плох!" Во всяком случае, я готова смело повторить еще раз, что у меня сохранились самые нежные чувства к нему, и такими они останутся до конца жизни моей. Я не только не корю себя за эти чувства, но радуюсь им; не будь их у меня, я бы краснела от стыда, видя в том признак испорченности или черствого сердца. Что же касается Сен-Пре, смею думать, что после добродетели он больше всего на свете любит меня. Я знаю, чувствую, что он гордится моим уважением к нему, а я горжусь его уважением и постараюсь всегда быть достойной такой чести. Ах, видела бы ты, с какою нежностью он ласкал моих детей, знала бы ты, с каким удовольствием он говорит о тебе, сестрица, - ты убедилась бы, что я все еще дорога ему!

Наше с тобой мнение о нем правильно, оно окрепло вдвойне, потому что и господин де Вольмар его разделяет; встретившись c Сен-Пре, он и сам увидел в нем все то хорошее, о чем мы ему говорили. Он много беседовал со мною об этом два вечера, радовался решению, которое принял, и журил меня за то, что я тому противилась. "Нет, - говорил он мне вчера, - мы не допустим, чтобы столь благородный человек сомневался в себе самом, мы научим его больше полагаться на свою добродетель и, быть может, будем когда-нибудь вознаграждены за свои заботы гораздо более, чем ожидаем. Но и сейчас я уже могу сказать, что его характер мне нравится; особенно же я ценю в нем черту, которой он в себе и не замечает, а именно - его холодность по отношению ко мне. Чем меньше он выражает мне дружелюбия, тем более вызывает у меня уважения. Не могу и сказать, как я боялся, что он станет заискивать во мне. То было первое испытание, которое я ему назначил; ему предстоит еще второе испытание8, и я буду тогда наблюдать за ним, а уж после того брошу наблюдать". На это я сказала: "Сейчас поведение Сен-Пре доказывает лишь откровенность его характера. Ведь не в силах он был заставить себя принять покорный и любезный вид при встречах с моим отцом, хоть это было бы крайне выгодно для нас, и к тому же я настоятельно просила его об этом. С горестью видела я, что он лишает себя единственной поддержки, но не могла сердиться на него за то, что он не умеет ни в чем притворяться". - "Но тут дело совсем иное, - заметил мой муж, - между ним и вашим отцом была вполне естественная антипатия, исходящая из противоположности их воззрений. А поскольку у меня нет нетерпимости, нет предрассудков, я уверен, что у него не может быть ко мне естественной ненависти. Да и кто будет ненавидеть меня? Человек, не имеющий страстей, ни у кого не может вызывать ненависть. Но я похитил у него сокровище. Это он не так-то скоро простит. Зато тем больше он будет любить меня, когда убедится, что обида, которую я нанес ему, не мешает мне смотреть на него благожелательно. Если б он сейчас ластился ко мне, то я счел бы его мошенником; если он никогда не будет ласков со мною - значит, он чудовище".

Вот, милая Клара, как у нас обстоит дело, и я уже начинаю верить, что небо благословит прямоту наших сердец и добрые намерения моего мужа. Но зачем же это я тебе подробно рассказываю? Ты совсем не заслуживаешь, чтобы я с таким удовольствием беседовала с тобой. Больше ничего тебе говорить не буду, если хочешь узнать что-либо еще, приезжай, сама увидишь.

P. S. Нет, все-таки надо рассказать тебе о том, что произошло в связи с этим письмом. Ты знаешь, с какой снисходительностью г-н де Вольмар встретил запоздалое признание, к коему принудило меня нежданное возвращение Сен-Пре. Ты видела, как ласково сумел он осушить мои слезы и рассеять мой страх позора. То ли действительно ему все уже было известно, как ты разумно предполагала, то ли он был тронут моим признанием, понимая, что этот шаг продиктован раскаянием; как бы то ни было, он продолжал относиться ко мне так же, как прежде, и, казалось, его заботы, его доверие и уважение ко мне даже возросли, - он словно хотел вознаградить меня за то, что я преодолела мучительный стыд, которого стоили мне мои признания. Сестра, ты знаешь мое сердце, суди сама, какое впечатление это произвело на меня.

Лишь только он дал согласие на то, чтобы приехал бывший наш учитель, я тотчас же приняла сильнейшие меры предосторожности против себя самой: я решила все поверять мужу, передавать ему каждую беседу, какую случится мне вести отдельно от него, показывать ему все свои письма. Я даже вменила себе в обязанность писать каждое письмо так, словно он не будет его видеть, а затем показывать ему. Ты и в этом письме найдешь строки, написанные именно таким образом, и надо сказать, когда я писала их, то не могла забыть, что муж это прочтет, и все же не изменила там ни единого слова; но когда я принесла ему письмо, он посмеялся надо мною и не соблаговолил его прочесть.

Признаюсь, я была немного обижена: мне почудилось, что он усомнился в моей честности. От него не ускользнуло это движение души моей, и он поспешил успокоить меня. Право, он самый прямой и самый великодушный из людей. "Признайтесь, - сказал он, - что в этом письме вы говорили обо мне меньше, нежели обычно". Я это подтвердила: разве пристало бы много говорить о нем, а затем показать ему, что именно я о нем сказала. "Ну так вот, - улыбаясь, заметил он, - лучше не показывайте мне, что вы обо мне говорите, но зато говорите побольше". Затем он продолжал уже более строгим тоном: "Брак - это дело важное, серьезное, тут неуместны мелкие излияния чувств, какие допускает нежная дружба. Иной раз она очень кстати смягчает крайнюю суровость брачных уз, и очень хорошо, если порядочная и благоразумная женщина может найти у верной подруги утешение, совет и поддержку, коих она в иных вопросах не осмеливается просить у мужа. Пусть вы никогда и не говорите меж собой ничего такого, что вам не хотелось бы передавать мне, но остерегайтесь обращать эти сообщения мужу в закон для себя, иначе они могут стать стеснительной обязанностью, и ваши откровенные беседы со мной будут более пространными, но менее приятными. А душевные излияния делаются сдержанными при любом свидетеле. Есть множество секретов, которые должны знать трое друзей, но говорить об этом они могут лишь с глазу на глаз. Вы сообщаете одно и то же своей подруге и мужу, но говорите с ними по-разному, а если вздумаете все смешать, то окажется, что ваши письма предназначаются больше мне, нежели ей, и вы не будете чувствовать себя свободно ни с нею, ни со мной. Я говорю все это и в своих и в ваших интересах. Разве вы не видите, что уже боитесь хвалить меня в своих письмах? И это вполне естественно, но зачем вы хотите лишить себя удовольствия сказать своей подруге, как вам дорог муж, а меня - удовольствия думать, что даже в самых задушевных беседах вам приятно говорить обо мне? Юлия, Юлия, - добавил он, сжимая мне руку и ласково глядя на меня, - вы унижаете себя предосторожностями, совсем для вас ненужными. Неужели вы никогда не научитесь по достоинству ценить себя?"