ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА 10 страница

Я полагала, друг мой, что в столь важном деле мне нужно ссылаться лишь на доводы рассудка и описать вам все обстоятельства в истинном свете. Если бы я решила нарисовать их такими, какими они мне кажутся, и заставить говорить чувство человечности, я прибегла бы к иному языку. Вы знаете, что батюшка в молодости имел несчастье убить человека на дуэли - он убил своего друга. Они дрались нехотя, принуждаемые безрассудным представлением о чести. Смертельный удар лишил одного жизни, а у другого навсегда отнял душевный покой. С той поры отец не может избавиться от сердечной тоски и угрызений совести. Часто, оставаясь в одиночестве, он льет слезы и стонет. Он будто все еще ощущает, как его жестокая рука вонзает клинок в сердце друга. В ночи ему все мерещится мертвое тело, залитое кровью; он с содроганием взирает на смертельную рану, - ему так хотелось бы остановить кровь. Ужас охватывает его, и он кричит; страшный призрак неотвязно его преследует. Уже прошло пять лет, как он потерял милого наследника своего имени, надежду всей семьи, а он до сих пор укоряет себя в его смерти, считая, что это справедливая кара, ниспосланная небом за то, что сам он отнял единственного сына у несчастного отца.

Признаюсь, все это, да вдобавок врожденная нетерпимость к жестокости, внушает мне отвращение к дуэли: она - последняя ступень животной грубости, до которой доходит человек. Тот, кто идет драться с легким сердцем, на мой взгляд - дикий зверь, готовый растерзать другого зверя; если же в душах противников осталась хоть капля чувства, данного человеку природой, то, по-моему, более достоин сожаления не побежденный, а победитель. Вот они, люди, привыкшие к кровопролитию: они пренебрегают угрызениями совести, ибо заглушают в себе голос природы. Они постепенно становятся жестокими, бесчувственными, играют жизнью других - и наконец, в возмездие за то, что могли так погрешить против человечности, утрачивают ее совсем. Во что они превращаются? Отвечай, ужели ты хочешь походить на них? Нет, ты не дойдешь до мерзкого озверения, ты для него не создан. Но остерегайся первого шага: твоя душа пока еще чиста и неиспорчена, не развращай ее, рискуя своей жизнью во имя навязанного себе преступления, недоблестной отваги, бессмысленных требований чести.

Я тебе еще ничего не сказала о твоей Юлии. Может быть, она скорее убедит тебя, взывая к твоему сердцу. Одно лишь слово Юлии, и сердце твое на него отзовется. Ты иногда удостаивал меня нежного имени супруги, - кажется, сейчас я уже должна носить имя матери. Ужели ты хочешь сделать меня вдовой до того, как нас соединят священные узы?

P. S. В этом письме - мое волеизъявление, а в подобном случае человек здравомыслящий всегда повинуется. Если вы не повинуетесь, говорить нам не о чем; но прежде хорошенько подумайте. Даю вам неделю на размышление о столь важном вопросе. Не во имя благоразумия я прошу вас об отсрочке, а во имя себя самой. Помните, что я могу сослаться на право, которое вы сами мне дали, и что уж до таких-то пределов оно простирается.

 

 

ПИСЬМО LVIII

От Юлии к милорду Эдуарду

 

Пишу вам, милорд, отнюдь не собираясь упрекать вас: вы меня оскорбили, следовательно, я в чем-то провинилась перед вами неведомо для себя. Не допускаю мысли, чтобы порядочный человек мог беспричинно обесчестить почтенное семейство! Что ж, получайте удовлетворение, мстите, если у вас есть на то основания. Мое письмо доставит вам легкий способ погубить несчастную девушку: она никогда не простит себе, что обидела вас, и вверяет вам свою честь, которую вы намерены у нее отнять. Да, милорд, ваши обвинения справедливы: у меня есть любовник, и я его обожаю. Он повелитель моего сердца и всего моего существа. Только смерть может порвать эти сладостные узы. Мой возлюбленный тот, кого почтили вы своей дружбой. Он достоин ее, ибо он любит вас и он добродетелен. Однако он погибнет от вашей руки. Знаю, оскорбленная честь жаждет крови. Знаю, отвага погубит его! Знаю, в поединке, не опасном для вас, его неустрашимое сердце без боязни подставит себя под смертельный удар. Я хотела удержать его от опрометчивого, легкомысленного поступка. Я взывала к его рассудку. Увы! Я написала письмо, но почувствовала всю тщетность своих усилий, и хоть я чту его добродетели, однако сомневаюсь, найдутся ли среди них столь возвышенные, что заставят его отрешиться от ложного понятия о чести. Радуйтесь заранее, что пронзите грудь своего друга, но знайте, безжалостный изверг, - вам не придется радоваться ни слезам моим, ни отчаянию. Нет, клянусь любовью, стенающей в глубине моего сердца, - клянусь перед вами нерушимою клятвой: я не проживу и дня после смерти того, ради кого живу. И вы можете тогда похваляться, что единым ударом свели в могилу двух несчастных влюбленных, которые умышленно ничем не погрешили против вас и искренне вас уважали.

Говорят, милорд, у вас прекрасная душа и чувствительное сердце. Если они позволят вам безмятежно наслаждаться своей местью, для меня непонятной, и радоваться тому, что вы сделали людей несчастными, то пусть, по крайней мере, душа и сердце ваши заставят вас, когда меня не будет на свете, позаботиться о моих неутешных родителях, - ведь они потеряют единственное дитя и будут влачить дни свои в вечной скорби.

 

 

ПИСЬMО LIX

От г-на д'Орба к Юлии

 

Спешу, сударыня, по вашему приказанию дать вам отчет о том, как я исполнил ваше поручение. Я только что вернулся от милорда Эдуарда - он все еще не избавился от вывиха и без палки не может ходить по комнате. Я вручил ему ваше письмо, и он с поспешностью его распечатал. Мне показалось, он был взволнован, читая его. Некоторое время он о чем-то раздумывал, потом перечел вторично и пришел в еще большее волнение. Вот что он сказал, прочтя письмо:

"Вам известно, сударь, что дела чести имеют свои правила и преступать их нельзя. Вы сами видели, что произошло вчера между нами; надо покончить с этим по всем правилам. Сделайте одолжение, пригласите двух своих друзей и приходите вместе с ними ко мне завтра поутру. Тогда вы и узнаете мое решение". Я ответил, что все случилось в тесном кругу, без свидетелей - не лучше ли все и завершить таким же манером. "Мне известно, как следует поступать, - резко возразил он, - и я сделаю то, что надобно сделать. Приведите же двух друзей, иначе говорить нам с вами будет не о чем". Я вышел, тщетно стараясь разгадать его странную затею. Во всяком случае, я буду иметь честь увидеть вас нынче вечером, а завтра исполню то, что вы повелите. Если сочтете нужным, чтобы я отправился к. нему на свидание со спутниками, я подыщу таких, на которых можно положиться во всех случаях жизни.

 

 

ПИСЬМО LX

К Юлии

 

Успокойся, милая, дорогая моя Юлия, и, узнав обо всем только что произошедшем, пойми и раздели чувства, которые мне выпало испытать.

Получив твое письмо, я пришел в такое негодование, что не мог прочесть его внимательно, как оно того заслуживает. Я не в силах был побороть себя: слепой гнев превозмог все другие чувства. "Быть может, ты и права, - думал я, - но не требуй, чтобы я позволял тебя оскорблять. Пусть я потеряю тебя, пусть умру виновным, но я не потерплю, чтобы тебе не выказывали должного уважения, и пока бьется мое сердце, ты будешь чтима всеми окружающими так же, как чтит тебя мое сердце". Однако же я, не колеблясь, согласился на недельную отсрочку. И увечье милорда, и мой обет повиноваться тебе - все содействовало тому, что я признал отсрочку необходимой. Решив по твоему приказанию за это время поразмыслить о сути твоего письма, я стал его перечитывать и обдумывать - не для того, чтобы изменить свой образ мыслей, а чтобы утвердиться в нем.

Нынче утром я снова принялся за это, по моему мнению, слишком благонравное, слишком рассудительное письмо и стал с тревожным чувством перечитывать его, как вдруг в дверь постучались. И спустя мгновение передо мною предстал милорд Эдуард. Он явился без шпаги, опираясь на трость. С ним было еще трое, и среди них господин д'Орб. Меня изумил приход непрошеных гостей, и я молча ждал, что же будет дальше. И тут Эдуард попросил ненадолго принять его и не мешать его действиям и речам. "Прошу вас, дайте мне в этом честное слово, - присутствие этих господ, ваших друзей, порука тому, что вам во вред оно не обернется". Слово я ему дал, не колеблясь, но ты поймешь, как я изумился, когда, не успев договорить, увидел, что Эдуард становится передо мною на колена. Пораженный странной выходкой, я тотчас же бросился поднимать его. Но он напомнил мне о моем обязательстве и повел такую речь: "Я пришел, сударь, во всеуслышанье отречься от тех оскорбительных слов, которые, опьянев, произнес в вашем присутствии. Напраслина оскорбляет самого меня, а не вас, и мой долг засвидетельствовать перед вами, что я от нее отрекаюсь. Я готов нести любую кару, какой только вы вздумаете меня подвергнуть, и считаю, что свою честь я могу восстановить, лишь искупив вину свою. Любой ценой: дайте мне прощение, умоляю вас, и возвратите мне свою дружбу". - "Милорд, - немедля отвечал я, - узнаю вашу возвышенную и благородную душу. И превосходно отличаю речи, которые подсказывает вам сердце, от тех речей, что вы ведете, когда не принадлежите себе, - предадим же их вечному забвению". Я тотчас помог ему встать, и мы обнялись. Засим милорд обернулся к свидетелям и молвил: "Благодарю вас, господа, за вашу любезность. Такие смелые люди, как вы, - добавил он взволнованным голосом и гордо приосанившись, - должны понимать, что тот, кто так исправляет свои ошибки, ни от кого не потерпит оскорбления. Можете рассказывать обо всем, что видели!" Вслед за тем он пригласил нас четверых отужинать у него нынче вечером, и свидетели ушли. Лишь только мы очутились наедине, он вновь обнял меня, проявив еще более сердечные, еще более дружеские чувства, а потом, сев рядом со мной, взял меня за руку. "Счастливейший из смертных, - воскликнул он, - наслаждайтесь счастьем, которого вы достойны! Сердце Юлии принадлежит вам; так будьте вы оба..." - "Опомнитесь, милорд, - прервал я его. - Уж не потеряли ли вы рассудок?.." - "Нет, - отвечал он с улыбкой, - хотя и в самом деле чуть не потерял. Быть может, и случилось бы это со мною, если бы та, которая отняла у меня рассудок, сама же мне его и не возвратила..." И тут он подал мне какое-то письмо, - и до чего я был удивлен, увидев, что написано оно рукой, никогда не писавшей ни одному мужчине, кроме меня. Как волновалась душа моя, когда я его читал! В нем я узнавал возлюбленную, не имеющую себе равных, готовую погубить себя ради моего спасения, - узнавал свою Юлию. Но когда я дошел до места, где она клянется, что не переживет смерти счастливейшего из людей, я содрогнулся, подумав, какой опасности я избежал, возроптал на то, что слишком любим тобою, ужас объял меня, и я вдруг понял, что ведь и ты смертна. Ах, возврати же мне мужество, которого меня лишаешь... Я обладал им, когда шел навстречу смерти, угрожавшей лишь моему существованию, но не нахожу его, когда подумаю, что ты умрешь вместе со мной.

Меж тем, пока я всей душой предавался горькому раздумью, Эдуард говорил мне что-то, но вначале я почти не обращал внимания на его слова; однако же он принудил меня вслушаться, ибо говорил о тебе, и то, что он говорил, было мне по сердцу и более не возбуждало ревности. Я понял, каким он проникся сожалением, что вспугнул нашу любовь, нарушил твой покой. Тебя он почитает более всего на свете. Но, не смея принести извинения и тебе, он просил меня передать их и уговорить тебя отнестись к ним благосклонно. "Вы для меня - ее полномочный представитель, - говорил он, - и я смиренно обращаюсь к тому, кого она любит, так как не могу ни говорить с нею, ни даже называть ее имя, боясь повредить ее репутации". Он признался, что питает к тебе чувства, которые каждому, кто видит тебя, трудно превозмочь, но скорее это нежность и преклонение, а не любовь. Никогда они не внушали ему никаких притязаний или надежд. Он всецело склонился перед нашими чувствами, как только они стали ему известны, а намеки сорвались с его уст под влиянием пунша, но отнюдь не ревности. Он рассуждает о любви, как надлежит философу, который считает, что душа его превыше всех страстей: быть может, я ошибаюсь, но, по-моему, он уже однажды любил, и это мешает другой любви укорениться в его сердце. То, что вызвано оскудением сердца, он приписывает доводам разума, но ведь я хорошо знаю, что полюбить Юлию и отказаться от нее - доблесть, непосильная для мужчины.

Он пожелал все досконально узнать об истории нашей любви и о препятствиях, мешающих счастью твоего друга. Решив, что после твоего письма полуисповедь была бы вредна и неуместна, я исповедался ему во всем, и он выслушал меня со вниманием, свидетельствовавшим о его искренности. И не раз я примечал, что слезы навертываются ему на глаза, что душа его растрогана; особенно же глубоко был он взволнован победами добродетели, и мне кажется, что у Клода Анэ появился новый покровитель, не менее ревностный, чем твой отец. "Во всем, что вы мне поведали, - промолвил он, - нет ни игры случая, ни приключений, но никакой роман не увлек бы меня до такой степени своими трагическими перипетиями: так жизнь сердца заступает место происшествий, а проявление порядочности заступает место блистательных подвигов. Души у вас обоих столь необыкновенны, что нельзя судить о них по общим правилам. Путь к счастью у вас иной, чем у других, да и само оно иного рода; ведь другие помышляют только о благополучии, о чужом мнении, - вам же надобны только нежность и покой. К любви у вас присоединилось и состязание меж собою в добродетелях, возвышающее обоих; каждый из вас стоил бы куда меньше, если бы вы не любили друг друга. Любовь пройдет, - осмелился он добавить (простим ему святотатство - ведь сердце ему подсказало это по неведению), - любовь пройдет, - повторил он, - но добродетели останутся". Ах! Если бы они могли жить вечно, как наша любовь, Юлия! Само небо не возжелало бы большего.

Словом, я вижу, что ни суровость философическая, ни суровость, свойственная милорду, как сыну своей страны, не заглушили в нашем благородном англичанине прирожденное чувство человеколюбия, и что он с истинным участием относится к нашим бедам. Если бы нам способны были посодействовать влияние и богатство, мы, разумеется, могли бы рассчитывать на него. Но, увы! Власти и деньгам не дано сделать сердца счастливыми!

Часов мы не считали и проговорили до обеденной поры. Я велел подать цыпленка, а после обеда мы продолжали беседу. Милорд завел речь о своем нынешнем поступке, я не удержался и дал понять, как я удивлен столь необычным и решительным поведением. Но к доводам, уже приведенным, он присовокупил, что полуизвинения в вопросах чести недостойны человека смелого: надобно или во всем покаяться, или вовсе не каяться, иначе только унизишь себя, так и не загладив своей вины, и твои нелепые, неохотные извинения будут приписаны только трусости. "Впрочем, - добавил он, - моя репутация уже твердо установилась, я могу поступать по справедливости, - трусом меня никто не сочтет. Вы же молоды, только вступаете в свет; ваше имя должно быть безупречно после первого вызова, чтобы никто не пытался подстрекнуть вас на другой поединок. Повсюду встретишь ловких трусов, которые, как говорится, "прощупывают врага", стремятся найти кого-нибудь, кто трусливее их, и за его счет набить себе цену. Я не хочу, чтобы столь порядочный человек, как вы, вынужденный наказать одного из подобных молодцов, вступил в поединок, не приносящий никакой славы, - если им понадобится урок, предпочитаю дать его сам: пусть у меня будет одной дуэлью больше - это не повредит человеку, который дрался много раз. Но одна-единственная дуэль может наложить пятно, а возлюбленному Юлии должно быть незапятнанным".

Вот вкратце суть нашей долгой беседы с милордом Эдуардом. Я почел нужным дать тебе отчет - научи, как мне с ним держаться.

Ну, а теперь, когда все закончилось благополучно, умоляю тебя, гони мрачные мысли, которые вот уже несколько дней владеют тобою. Береги себя - так надобно сейчас при твоем положении, внушающем тревогу. О, если б ты вскоре утроила существо мое! Если б вскоре залог любви... Надежда, ты так часто приносила мне разочарование, - ужели ты обманешь вновь?! О, мечты, страх, неизвестность!.. О прелестная подруга моего сердца, будем жить ради любви нашей, в остальном предадимся на волю божию.

Р. Я Забыл сказать, что милорд передал мне твое письмо, и я взял его без зазрения совести - ведь такое сокровище нельзя оставлять в чужих руках. Отдам его тебе при первой же встрече: мне твое письмо уже ненадобно - каждая строка так ярко запечатлелась в сокровенной глубине моего сердца, что, право, перечитывать его мне более никогда не понадобится.

 

 

ПИСЬМО LXI

От Юлии

 

Приведи завтра милорда Эдуарда - я паду перед ним на колена, как он пал перед тобой. Какое великодушие, какое благородство души! По сравнению с ним мы так ничтожны. Храни бесценного друга как зеницу ока. Быть может, он многое бы потерял, будь он сдержаннее: дано ли человеку без недостатков обладать великими добродетелями?

Тысячи всяческих тревог повергли было меня в уныние, - своим письмом ты воскресил мое угасшее мужество. Рассеяв страхи, ты облегчил мои горести. Ныне у меня достанет сил снести свои муки. Ты жив, ты любишь меня! Твоя кровь и кровь твоего друга не прольется, а честь твоя в безопасности, - значит, я не совсем уж несчастна.

Не пропусти нашего завтрашнего свидания. Мне - как никогда - надобно видеться с тобою, и никогда я так мало не надеялась, что мне суждено еще долго с тобою видеться. Прощай, мой дорогой, единственный друг. По-моему, ты не совсем удачно выразился: "Будем жить во имя нашей любви". Ах, следовало бы сказать: "Будем любить во имя нашей жизни".

 

ПИСЬМО LXII

От Клары к Юлии

 

Ужели, любезная сестрица, мне суждено выполнять лишь самые печальные обязательства, налагаемые дружбой? Ужели мне всегда суждено надрывать себе сердце и омрачать твое горестными вестями? Увы! Мы с тобою чувствуем заодно, ты это знаешь, и когда я сообщаю тебе о новых огорчениях, это значит, что я сама их уже чувствую за тебя. Зачем не могу я скрыть от тебя беды, не усугубляя ее? Зачем нежная дружба не обладает обаянием любви? Ах, будь оно так, я б тотчас же заставила тебя забыть о горе, которое принесу тебе своим рассказом.

Вчера после концерта, когда твоя матушка, возвращаясь домой, пошла под руку с твоим другом, а ты - с г-ном д'Орб, наши отцы остались с милордом - поговорить о политике. Предмет этот наводит на меня скуку, и я ушла к себе в спальню. Спустя полчаса я вдруг услышала, что кто-то с горячностью повторяет имя твоего друга. Я тотчас же поняла, что беседа перешла на другую тему, и стала прислушиваться. Разговор продолжался. Судя по всему, милорд Эдуард решился посватать твоего друга - он с гордостью называл его своим другом - и вызвался создать ему по дружбе надлежащее положение. Твой отец презрительно отверг предложение милорда. Тут-то страсти и разгорелись. "Знайте же, - настаивал милорд, - что, вопреки всем вашим предрассудкам, лишь он один на всем свете достоин ее и, быть может, один лишь он и сделает ее счастливой. Природа наделила его всеми дарами, которые не зависят от людей, а к дарам этим он присоединил все, что только зависело от его воли. Он молод, статен и пригож; он силен и ловок; он образован, добр, честен, смел. У него развитой ум, неиспорченная душа. Чего же ему еще недостает, чтобы заслужить ваше согласие? Богатства? Оно у него будет. Трети моего состояния вполне достаточно, чтобы превратить его в самого крупного богача во всем кантоне Во, а я, если нужно, готов отдать и половину. Благородного звания? Это ненужное преимущество в стране, где оно вредит, а не приносит пользу. Впрочем, уверяю вас, оно у него есть - не записано в старинной дворянской грамоте, зато высечено в глубине его сердца, и письмена эти не стереть. Одним словом, если вы разум ставите выше предрассудков и любите дочь свою больше титулов, то ее руку отдадите ему и никому другому!"

Тут и батюшка твой вскипел. Он назвал предложение Эдуарда нелепым, смехотворным. "Как! Вы, милорд, человек столь знатный, - воскликнул он, - воображаете, будто последний отпрыск благородной фамилии согласится, чтобы его имя утратило свой блеск или покрылось позором, и позволит своей дочери вступить в брак с безвестным бродягой, нищим, живущим на подаяния?" - "Остановитесь! - прервал его Эдуард. - Вы говорите о моем друге. Помните, если его оскорбляют в моем присутствии, значит - оскорбляют меня. Тот, кто поносит порядочного человека, поносит этим самого себя. Подобные безвестные люди более достойны уважения, чем все дворянчики Европы, взятые вместе, и я ручаюсь, что самый почетный путь к богатству - это получить дань уважения и дары дружбы. Человек, которого я прочу вам в зятья, не насчитывает, как вы, целой вереницы предков, всегда несколько сомнительных, зато явится основателем и украшением своего рода, каким некогда для вашего рода был ваш пращур. Уж не сочтете ли вы для себя бесчестием и родство с главою своего рода и не падет ли тогда ваше презрение на вас самих? А сколько знатных имен были бы преданы забвению, ежели таковыми почитать только те, что ведут начало от человека достойного! 'Будем судить о былом по нынешним временам. На двух-трех граждан, достойных своего знатного имени, приходятся тысячи мошенников, происками добывающих для себя благородное звание, а ведь подобное благородство, которым будут кичиться потомки, восходит лишь к грабежам и распутству, которым предавались предки33 . Согласен, и между людьми низкого сословия найдется немало людей бесчестных, но бьюсь об заклад, что среди дворян из двадцати один уж непременно потомок отъявленного плута. Так, если позволите, оставим в стороне происхождение и взвесим личные достоинства и заслуги. Вы были на военной службе у чужеземного государя, его же отец сражался за отчизну, не получая никакой мзды. За вашу отменную службу вам и платили отменно; но какие бы ратные почести вы ни снискали, - право, сотни людей незнатных достойны их еще более.

Чем же может похвалиться сословие, принадлежностью к коему вы так гордитесь? Что совершает оно ради славы отечества или счастья человеческого рода? Смертельный враг законов и свободы, что же породило оно в большинстве стран, где занимает столь блистательное положение, кроме тирании и угнетения народов? Смеете ли вы, живя в республике, почитать сословие, уничтожающее добродетели и человечность, сословие, похваляющееся институтом рабства, сословие, каждый представитель которого стыдится быть человеком! Прочтите летописи своего отечества.34 Какими заслугами перед ним отмечено ваше сословие? Много ли дворян в числе его освободителей? Да разве Фюрсты, Телли, Штауффахеры были дворянами? Что это за нелепая слава, из-за которой вы поднимаете столько шума? Она на пользу только ее обладателю, а для государства является бременем".

Понимаешь, милочка, что я испытала, видя, как этот благородный человек неуместной резкостью вредит другу, желая ему помочь! И вправду, твой отец, разъяренный нападками и колкостями, впрочем, никого не задевшими, в споре перешел на личности. Он без обиняков сказал милорду Эдуарду, что тот позволяет себе крамольные речи, неслыханные для человека его звания. "Зря вы хлопочете о других, - грубо добавил он. - Хоть вы и важная особа, сомневаюсь, чтобы вы добились успеха, если б хлопотали и о себе самом. Вы сватаете мою дочь за того, кого величаете своим другом, а еще неизвестно, сами-то вы достойны ли ее: я превосходно знаю английское дворянство и, послушав вас, просто стал сомневаться в вашем дворянском происхождении".

"Черт возьми! - воскликнул милорд. - Думайте что угодно, но я не желаю, чтобы о моих достоинствах судили лишь по достоинствам человека, умершего лет пятьсот тому назад. Если же вам знакомо дворянство Англии, то, стало быть, вам известно, что оно всех просвещеннее и всех образованнее, всех разумнее и всех смелее в Европе. Поэтому и нет нужды доискиваться, всех ли оно древнее, ибо когда говоришь о том, каково оно в настоящее время, не помышляешь о том, каким оно было. И правда, мы отнюдь не рабы короля, а его друзья, не тираны народа, а его руководители. Порука вольностей, поддержка отечества и опора трона, наше дворянство сохраняет нерушимое равновесие между народом и королем. Первый свой долг мы выполняем по отношению к нации, второй - по отношению к тому, кто ею управляет; мы сверяемся не с волею государя, а с его правом. Верховные блюстители закона в палате пэров, порою даже сами законодатели, мы соблюдаем справедливость как в отношении народа, так равно и в отношении короля, и мы не потерпим, если кто-нибудь скажет: "Бог - это моя шпага", мы признаем одно: "Бог - это мое право".

Вот, сударь, каково наше дворянство, достойное всяческого уважения, оно самое древнее на свете, но гордится своими личными заслугами, а не предками, - вы толкуете о нем, не зная его. И я занимаю отнюдь не последнее место в рядах знати, - так что, невзирая на все ваши притязания, я ровня вам во всех отношениях. Сестра моя, девица на выданье, благородна, молода, мила, богата. Она уступает Юлии лишь в тех душевных достоинствах, которым вы не придаете значения. И если б молодой человек, пленившийся вашей дочерью, мог обратить свои взоры на другую, я счел бы за великую честь назвать зятем того, кто не имеет ни гроша за душой и кого я предлагаю вам в зятья вместе с половиной моего состояния".

По ответу твоего отца я поняла, что разговор приводит его в ярость, и, при всем моем восхищении благородством милорда Эдуарда, я видела, что такой прямолинейный человек, как он, пожалуй, обернет во вред свою добрую затею. И я поспешила выйти к ним, пока дело не зашло далеко. С моим появлением разговор прекратился, а немного погодя они распрощались весьма холодно. Что до моего отца, то, право, в этой стычке он вел себя отменно. Сначала он с живейшим участием поддержал предложение милорда, но затем, видя, что твой отец и слышать не желает об этом и что спор разгорается, он замолчал, а потом, как и следовало ожидать, принял сторону шурина и, перебивая то одного, то другого миролюбивыми замечаниями, Держал спорщиков в границах, из которых они, разумеется, вышли бы, если б остались с глазу на глаз. Как только гости удалились, батюшка сообщил мне обо всем, что произошло. Я поняла, к чему клонится дело, и поспешила сказать, что теперь, раз уж все так обернулось, будет неловко, если тот, о ком идет речь, станет по-прежнему часто видеться с тобою у нас; что, пожалуй, ему не стоит к нам приходить вовсе, если только это не обидит г-на д'Орба, ибо они друзья, но что я попрошу г-на д'Орба приводить к нам пореже и его, и милорда Эдуарда. Вот, милочка, все, что я могла сделать, дабы не совсем закрыть перед твоим другом двери своего дома.

Но это еще не все. Для тебя настал решительный час, и я вынуждена настаивать на своем мнении. Как и следовало ожидать, ссора милорда Эдуарда с твоим другом вызвала в городе оживленные толки. Хотя господин д'Орб и сохранил в тайне причины ссоры, но в городе известно слишком много обстоятельств, связанных со всем этим, чтобы тайна осталась неразоблаченной. Люди что-то подозревают, строят догадки, называют твое имя. Стали припоминать болтовню стражника, прекращенную, должно быть, уж слишком поздно, - а в глазах обывателей истина предполагаемая почти то же, что и явная. Пускай же хоть одно послужит тебе утешением: все одобряют твой выбор. И все радовались бы союзу такой прекрасной пары; твой друг прижился в наших краях, и его любят ничуть не меньше, чем тебя. Но разве глас народный может воздействовать на твоего непреклонного отца? Слухи до него уже дошли или скоро дойдут, и я дрожу при мысли, чем все это кончится, если только ты не поспешишь отвести его гнев. Тебя ждет ужасное объяснение с ним, а твоего друга, быть может, еще более страшные последствия. Вряд ли твой отец в своем преклонном возрасте скрестит шпагу с молодым человеком, да он и не посчитает его достойным дуэли, зато он пользуется в городе такой властью, что может причинить нашему другу немало неприятностей, и я боюсь, как бы твой батюшка в сердцах с ним не расправился.

На коленях заклинаю тебя, милая сестрица, подумай об опасностях, теснящих тебя со всех сторон, - ведь угроза растет с минуты на минуту. До сих пор тебя спасала неслыханная удача. Пока не поздно, осторожно скрой тайны своей любви и не искушай судьбу, - страшись, чтобы она в твои беды не вовлекла и их виновника. Поверь, ангел мой, будущее так неясно. Тысячи неожиданностей могут придать всему благоприятный оборот. Но что до нынешнего времени, то я тебе уже говорила и повторяю еще настоятельнее: удали своего друга - или ты погибла.

 

 

ПИСЬМО LXIII

От Юлии к Кларе

 

Дорогая, свершилось то, что ты предвидела. Вчера, спустя час после нашего возвращения, отец вошел в комнату матушки, - его глаза сверкали, лицо пылало, - словом, таким я его еще не видывала. Я сразу поняла, что у него была с кем-нибудь ссора или он ищет к ней повод. И моя неспокойная совесть заранее повергла меня в трепет.

Сначала он обрушился в общих словах на тех матерей, которые легкомысленно приглашают к себе в дом юнцов без роду и племени, знакомство с коими лишь позорит и бесчестит. Затем, видя, что матушка робко отмалчивается, он без церемоний привел в пример то, что происходит у нас в доме с той поры, как к нам ввели этого лжеученого, этого болтуна, способного лишь повредить благонравию девицы, а не внушить ей что-либо полезное. Матушка, увидев, что молчать долее нельзя, прервала его, когда он произнес слова "повредить благонравию", и спросила, что же предосудительного в поведении или репутации этого порядочного человека и что дает право высказывать такие подозрения. "Не думала, - добавила она, - что ум и душевные достоинства - повод для изгнания из общества. Перед кем же открывать двери вашего дома, если нравственным достоинствам и талантам нет туда доступа?" - "Перед людьми приличными, сударыня, - с яростью возразил отец, - которые могут восстановить честь девицы, ими поруганную!" - "Полно, - продолжала матушка, - по-моему, следует предпочесть людей добродетельных, которые и не помышляют о таком поругании". - "Да будет вам известно, - сказал отец, - что оскорбительно для чести дома, если какой-либо наглец, не имея на то никаких прав, выскажет желание породниться с ним". - "По-моему, тут нет ничего оскорбительного, - заметила матушка. - Напротив, я усматриваю в этом свидетельство его уважения. Впрочем, я и не знала, что тот, кто вас так разгневал, стремится к родству с нами". - "Вот именно, сударыня, он стремится к этому, а может быть, задумает и кое-что похуже, если я не возьмусь за дело сам. Не извольте сомневаться, уж я-то позабочусь обо всем, о чем вы так плохо заботились".