ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА 9 страница

О, чувствую, как трепещет твое сердце! Как понятен мне твой восторг, всей душой разделяю его! Нет, нежный друг мой, пет, мы не расстанемся с быстротечной жизнью, не насладясь хотя бы мгновенным счастьем. Однако помни, что миг счастья будет отягчен жестокой угрозою смерти. Помни, тысяча случайностей, подстерегает нас на пути к нему, обитель радостей полна опасностей; если нас выследят, мы погибли, и лишь при самых благоприятных обстоятельствах избежим мы этой гибели. Обольщаться нельзя: я слишком хорошо знаю отца и не сомневаюсь, что он немедля пронзит тебе сердце, а может быть, сначала поразит меня, ибо, разумеется, и мне не будет пощады. Уж не думаешь ли ты, что я подвергла бы тебя такой опасности, если б не была уверена, что разделю ее с тобою?

Помни еще и о том, что тебе не придется проявлять храбрость, забудь о ней и думать. Решительно запрещаю тебе брать Для самозащиты оружие, даже шпагу, - она тебе ничуть не нужна, ибо вот что я придумала: если нас застанут, я брошусь в твои объятия, крепко обовью тебя руками и приму смертельный удар, чтобы уже не расставаться с тобою вовеки. И, умирая, я буду счастлива, как никогда в жизни.

Но, надеюсь, нам суждена более счастливая участь, - по крайней мере, я чувствую, что мы ее заслужили. Право, судьбе надоест быть несправедливой к нам. Приди же, душа моей души, жизнь моей жизни, приди и воссоединись со своею душой. Приди, и да охранит тебя нежная любовь, прими награду за свои жертвы и за повиновение. Приди, и ты признаешься даже на лоне наслаждений, что лишь союз сердец придает им несказанную прелесть.

 

 

ПИСЬMО LIV

К Юлии

 

Прихожу, исполненный волнения, - оно стало еще сильнее, когда я вступил в приют любви. И вот я в твоей горнице, Юлия, вот я в святая святых той, кого боготворю всем своим сердцем. Светильник любви указывал мне путь, и я прошел незамеченным. Дивный уголок, уголок обетованный, свидетель былого - нежных потупленных взоров, страстных, сдержанных вздохов! Ты видел, как зародилась и разгоралась первая моя пылкая страсть, во второй раз увидишь ты, какая ей дарована награда. Свидетель моего вечного постоянства, будь же свидетелем моего блаженства и навсегда скрой ото всех восторги вернейшего и счастливейшего из смертных!

Как прелестна эта уединенная обитель! Тут все услаждает и поддерживает страсть, снедающую меня. О Юлия, во всем здесь я узнаю тебя, и огонь моих желаний охватывает все, что тебе принадлежит. Мои чувства в упоительном дурмане. Здесь разлит какой-то неуловимый аромат, он нежнее запаха розы и тоньше запаха ириса. Мне все слышится здесь твой ласковый голос. То тут, то там разбросаны твои одежды, и моему пылкому воображению чудится, будто они утаили от взоров тебя. Вот воздушный чепчик, - как украшают его твои густые белокурые волосы, которые он пытается прикрывать. А вот счастливица-косынка, один-единственный раз я не буду роптать на нее. Вот прелестное, простенькое утреннее платье во вкусе той, которая его носит; крошечные туфельки, - в них легко проскальзывают твои изящные ножки. А вот расшнурованный корсет, он прикасается, он обнимает... дивный стан... две нежные округлости груди... упоительная мечта... китовый ус сохраняет оттиск... восхитительные отпечатки, осыпаю вас поцелуями! О боже, боже, что будет со мною, когда... Ах, мне чудится, будто моя счастливая рука уже ощущает биение твоего нежного сердца. Юлия, моя чудесная Юлия! Я вижу тебя, чувствую тебя повсюду, вдыхаю тебя вместе с воздухом, которым ты дышишь. Ты проникаешь в глубь всего моего существа. Как воспламеняет и мучит меня один лишь вид твоей опочивальни. Нет, я изнываю от нетерпения, я терзаюсь. О, приди же, прилети, иначе я погибну.

К счастью, я нашел чернила и бумагу. Поведаю же обо всем, что творится со мной, дабы укротить свои разбушевавшиеся чувства; описывая порывы исступленной страсти, я направлю ее по иному пути.

Мне почудился какой-то шум. А вдруг появится твой бессердечный отец? Право, я не трус. Но как сейчас ужасно умереть! Мое отчаяние было бы так же сильно, как снедающая меня страсть. О небо, подари мне хоть час жизни, остаток же дней своих предаю твоей воле. О, страстное желание! О, тревога! О, жгучий трепет! Кто-то отворяет дверь!.. Кто-то входит!.. Она!.. Она!.. Вглядываюсь, вижу ее, слышу, как затворилась дверь. Сердце мое, бедное мое сердце, ты изнемогаешь от бурного волнения. О, крепись, иначе тебе не вынести блаженства!

 

 

ПИСЬМО LV

К Юлии

 

О, умрем, моя нежная подруга, умрем, любовь моего сердца! Для чего нам отныне наша постылая молодость, - ведь мы изведали все ее утехи. Объясни, если можешь, что довелось мне перечувствовать в ту непостижимую ночь, помоги мне понять то, что я испытал, или позволь расстаться с жизнью, ибо она лишилась всей той прелести, которою я наслаждался вместе с тобой. Я упивался утехами любви, а мнил, что познаю счастье. Ах, я лелеял лишь пустые мечты и грезил о каком-то суетном счастье. Плотские вожделения обольщали мою грубую душу. Только в них я искал наивысшее блаженство, но я постиг, что, лишь изведав чувственные наслаждения, я начал обретать духовные. О чудо природы! Божественная Юлия! Какое блаженство - обладать твоим сердцем, пред этим бледнеют восторги самой пылкой любви. Нет, я скорблю не оттого, что не вкушаю их! О, нет! Откажи мне, если так надобно, в упоительных ласках, за которые я отдал бы тысячекратно свою жизнь, но только дай мне вновь насладиться всем тем, что возвышеннее их в тысячу крат. Дай мне вновь насладиться тем слиянием душ, которое ты предвещала и позволила мне вкусить. Дай вновь насладиться дивной истомой, излияниями наших сердец. Дай вновь насладиться пленительным сном, в который я погрузился, припав к твоей груди, дай вновь насладиться еще более отрадным пробуждением и нашими прерывистыми вздохами, и слезами умиления, и лобзаниями, которыми мы упивались в сладостной неге, и тихими стонами, слетавшими с твоих уст, когда в тесных объятиях сердце твое льнуло к сердцу, созданному для соединения с ним.

Скажи мне, Юлия, - ведь ты так чувствительна, что хорошо умеешь судить о чувствах других, - как ты думаешь, впрямь ли было любовью то, что я чувствовал прежде? Мои чувства, поверь мне, со вчерашнего дня изменились. Не пойму сам, но они не так страстны, зато нежнее, отраднее, волшебнее. Помнишь ли ты о часе, который мы провели в тихой беседе о любви нашей и о нашем смутном и страшном будущем, которое заставляло нас еще живее ощущать настоящее? Помнишь ли ты об этом, увы, быстротечном часе, овеянном легкой печалью, придавшей нашей беседе нечто столь трогательное? Я был спокоен, а ведь я был рядом с тобою. Я обожал тебя, но ничего более не желал. Я даже не представлял себе иного, высшего блаженства, - лишь бы вечно, вот так, лицо твое льнуло к моему, лишь бы чувствовать твое дыхание на своей щеке, лишь бы твоя рука обвивала мою шею. Какое умиротворение всех чувств! Какое чистое, долгое, всеобъемлющее блаженство! Завороженная душа упивалась негой, - казалось, так будет всегда, так будет вечно. Нет, не сравнить исступление страсти с этим душевным покоем. Впервые за всю свою жизнь я испытал его возле тебя. Однако суди сама о той странной перемене, которую я ощущаю: нет в моей жизни часа счастливее, и мне хотелось бы, чтоб только этот час длился вечно31 . Так скажи, Юлия, разве прежде я не любил тебя? Или не люблю сейчас?

Не люблю? Что за сомнения! Да разве я уже не существую? Или жизнь моя не так же сосредоточилась в твоем сердце, как в моем? Чувствую, - да, я чувствую, - ты стала мне в тысячу раз дороже. В своем изнеможении я обрел новые душевные силы и полюбил тебя еще нежнее. Правда, чувства мои стали спокойнее, зато и характер их стал еще глубже и многообразнее. Ничуть не ослабнув, они умножились. Кроткое дружеское участие умеряет порывы страсти, и нет, поистине, таких душевных уз, которые не соединяли бы нас с тобою ныне. О моя нежная возлюбленная, о супруга моя, сестра, милая моя подруга! Какую ничтожную долю чувств своих выразил я, перебрав эти имена, самые любезные мужскому сердцу!

Признаюсь, к великому своему стыду и унижению, я стал сомневаться: уж не возвышеннее ли твоя любовь моей любви? Да, Юлия моя, ты - властительница моей жизни, и я обожаю тебя всем своим существом, я обожаю тебя всеми фибрами души, - но у тебя душа более любящая, любовь глубже проникла в твое сердце, это видно, это чувствуется. Она и одухотворяет твою красоту, и сквозит в твоих речах, придает твоим очам трогательную нежность, звукам голоса твоего волнующую проникновенность; она и сообщает другим сердцам в твоем присутствии, неприметно для них, неуловимые движения твоего сердца. Как же далек я от этого очаровательного состояния души, когда она все наполняет собою. Я хочу насладиться любовью, а ты любишь. Я упиваюсь восторгами страсти, ты - самой страстью. Мой любовный пыл - ничто по сравнению с твоею пленительной томностью, а чувства, которыми питается сердце твое, и есть само блаженство. Не далее как вчера я вкусил это, - столь чистое, - наслаждение. Ты мне оставила частицу непостижимой прелести, живущей в твоей душе, и вместе с твоим сладостным дыханием в меня словно проникает новая душа. Так поспеши, заклинаю, завершить свое творение. Возьми у меня то, что еще осталось от моей души, и замени одной лишь своей душой. Да, прекрасный ангел мой, неземное создание, только чувства, подобные твоим, способны воздавать славу твоей красоте. Только ты одна достойна и внушать любовь, и чувствовать ее. Ах, надели меня своим сердцем, Юлия моя, чтобы я мог так любить тебя, как ты заслуживаешь!

 

 

ПИСЬМО LVI

От Клары к Юлии

 

Любезная сестрица, я должна кое-что сообщить тебе. Вчера вечером милорд Эдуард повздорил с твоим другом. Вот что рассказал мне г-н д'Орб, - он присутствовал при ссоре, беспокоится о ее последствиях и явился ко мне нынче поутру обо всем рассказать.

Оба они ужинали у милорда и часа два слушали музыку, а затем стали беседовать и пить пунш. Твой друг выпил всего лишь бокал, да и то разбавив водою. Остальные не проявили такой же воздержности, и хотя г-н д'Орб и уверяет, что сам он пьян не был, однако я удержала за собой право высказать свое мнение по этому поводу как-нибудь в другой раз. Разумеется, разговор зашел о тебе. Ведь ты знаешь, что милорд только о тебе и говорит. Твоему другу не нравятся его излияния, и, слушая их, он повел себя так неучтиво, что милорд Эдуард, задетый его сухостью и разгоряченный пуншем, в конце концов дерзко заметил, сетуя на твою холодность, что она не так уж свойственна тебе, как это кажется, и что ты неравнодушна к тому, кто не говорит о тебе ни слова. Тут твой друг, - а его вспыльчивость тебе известна, - в ответ на эти слова разразился потоком оскорблений, обвиняя милорда в клевете, и оба схватились за шпаги. Вскакивая, полупьяный Бомстон подвернул ногу, и ему пришлось снова сесть. Нога сразу же распухла, что приглушило ссору лучше всех стараний д'Орба. Но он внимательно следил за всем, что происходит, и видел, как твой друг перед уходом подошел к милорду и вполголоса произнес слова, которые д'Орбу удалось разобрать: "Как только вы будете в состоянии выходить, известите меня, либо я осведомлюсь сам". - "Успокойтесь, - отвечал Эдуард с язвительной усмешкой, - ждать вам придется недолго". - "Посмотрим", - с холодностью заметил твой друг и вышел. Господин д'Орб передаст тебе это письмо и сообщит все подробности. Благоразумие подскажет тебе, как поступить, как уладить досадное недоразумение, и что поручить мне, дабы тебе помочь. Податель письма будет готов покамест к твоим услугам, приказывай - он все сделает, можешь положиться на него, он все сохранит в тайне.

Ты губишь себя, дорогая, - говорю тебе об этом во имя нашей дружбы. Вашу связь, сама видишь, в нашем маленьком городке долго не утаить, тебе и так посчастливилось: два с лишним года, с той поры как она началась, о тебе еще не судачат, - но, поверь, скоро начнут, если ты не поостережешься. Да уже и судачили бы, если б не так тебя любили. Но всем настолько претят пересуды о тебе, что сплетник, затеяв подобный разговор, попал бы впросак и уж наверняка вызвал бы к себе неприязнь. Однако всему бывает конец. Я дрожу при мысли, не пришел ли конец тайне твоей любви. Весьма вероятно, что подозрения милорда Эдуарда - следствие толков, которые, быть может, до него дошли. Подумай хорошенько об этом, милочка.

Стражник сболтнул, будто недавно видел, как твой друг вышел от тебя в пять часов утра. К счастью, тот одним из первых узнал о рассказах стражника, бросился опрометью к нему и нашел способ добиться его молчания. Но ведь молчание, купленное такой ценой, лишь подтверждает слухи, распространяющиеся втихомолку. К тому же твоя матушка день от дня становится все недоверчивее. Ведь она не раз давала тебе это понять, да и со мной также довольно резко говорила по этому поводу, и если б не страх перед яростью твоего отца, то уже, разумеется, поделилась бы с ним своими подозрениями. Но она не решается на это еще из боязни, что он сразу обвинит ее - ведь она первая познакомила тебя с учителем.

Я готова твердить тебе без устали: подумай о себе, пока есть время. Отошли прочь своего возлюбленного, покамест не пошли пересуды. Предупреди зарождающиеся подозрения: ведь стоит ему исчезнуть, и они тотчас же рассеются. Да и в самом деле, каждый вправе спросить, что он тут делает. Быть может, через полтора месяца, даже через месяц будет уже поздно. Если твой отец услышит какой-нибудь намек, - трепещи, - бог знает что может случиться при столкновении разгневанного старого вояки, помешанного на семейной чести, и дерзкого, запальчивого молодого человека, не способного сносить обиды. Но прежде всего надо тем или иным способом устранить недоразумение с милордом Эдуардом, ибо если ты, не покончив с этим, скажешь своему другу, что ему следует уехать, ты только его рассердишь, он наотрез откажется - и будет прав.

 

 

ПИСЬМО LVII

От Юлии

 

Друг мой, мне известно все, что произошло между вами и милордом Эдуардом. Тщательно разобравшись во всех событиях, ваша подруга хочет вместе с вами обдумать, как вам должно вести себя при возникших обстоятельствах, соблюдая верность тем чувствам, которые вы проповедуете, - а я полагаю, что это не одни пустые, звонкие слова.

Не имею понятия, искусны ли вы в фехтовании, в силах ли дать отпор фехтовальщику, который, - как об этом говорит вся Европа, - в совершенстве владеет оружием, дрался не то пять, не то шесть раз в жизни и всегда убивал, ранил или обезоруживал противника. Допустим, вы пребываете в том состоянии, когда считаешься не со своим умением, а с отвагой, когда превосходное средство отмстить человеку, осмелившемуся оскорбить тебя, - это пасть от его руки! Но, признавая столь непреложную истину, перейдем к другому. Вы мне скажете, что ваша и моя честь вам дороже жизни: вот о такой точке зрения и следует потолковать.

Начнем с того, что больше касается вас. Скажите, что лично вас оскорбило, - ведь речь шла лишь обо мне? Следовало ли вам в этом случае вступаться за меня, мы сейчас увидим; а пока вы не можете отрицать, что предмет ссоры непричастен к вашей личной чести (конечно, если не считаете за оскорбление намек на то, что любимы мною). Допустим, вас и оскорбили, но лишь после того, как вы первый нанесли жестокое оскорбление. По-моему, - а в нашем роду много военных, и я вдоволь наслушалась споров обо всех этих кровавых делах, - оскорбление, нанесенное в ответ на оскорбление, не заглаживает его, и тот, кого оскорбляют первым, вправе требовать удовлетворения. Так бывает и при непредвиденном сражении, когда только тот, кто напал, - истинный преступник, а тот, кто убивает или ранит ради самозащиты, в убийстве не виновен.

Ну, а теперь поговорим обо мне. Предположим, меня оскорбили слова милорда Эдуарда, хотя они и были справедливы. Но понимаете ли вы, что творите, защищая меня с таким пылом и такой нескромностью? Вы только подкрепляете оскорбление, удостоверяете, что он прав, жертвуете моей честью в угоду своей мнимой чести, позорите свою возлюбленную, а сами такою ценой лишь прослывете храбрецом-забиякой! Укажите мне, пожалуйста, что общего между вашим способом оправдать меня и оправданием истинным. Уж не думаете ли вы, что, защищая меня с такой горячностью, вы докажете, будто мы с вами чужие? Что достаточно вам проявить свою храбрость, и вы докажете, будто вы мне не любовник? Уверяю вас, все намеки милорда Эдуарда принесут мне меньше вреда, чем ваше поведение. На вас одного ляжет вина за то, что своей вспыльчивостью вы способствовали их огласке и подтвердили их. Ему, право, ничего не стоит отклонить удар вашей шпаги на поединке, моя же репутация и, быть может, сама жизнь не избегнет смертельного удара, нанесенного вами.

Вот весьма веские доводы, - против них у вас вряд ли найдутся возражения, но заранее знаю, вы будете оспаривать доводы разума и утверждать, что так принято. Будете говорить, что наша воля не в силах противиться роковому стечению обстоятельств; что как бы то ни было - когда дело принимает такой оборот, нельзя не драться, иначе обесчестишь себя. Посмотрим, так ли это.

Помните, вы как-то объяснили мне различие между истинной и мнимой честью в связи с неким важным событием? К какому же разряду отнести ту честь, о коей идет речь? Я просто не понимаю, как может возникнуть такой вопрос. Что общего между известностью убийцы и репутацией порядочного человека? И какая цена пустому мнению чужих людей об истинной чести, которая укоренилась в глубине твоего сердца? Как! разве истинные добродетели гибнут от наговоров клеветника! Разве оскорбления пьяного заслуживают внимания и честь умного человека зависит от первого попавшегося грубияна? Или вы скажете, что дуэль - доказательство храбрости и его достаточно, чтоб смыть с себя позор пли обвинение в любых пороках? Ну, а я спрошу вас - что же это за честь, если она подсказывает подобное решение? И что это за разум, если он такое решение оправдывает? В таком случае стоит лишь мошеннику подраться, и он уже не будет слыть мошенником. Речи обманщика превратятся в истину, как только их подтвердит острие шпаги. А если вас обвинят в убийстве человека, вы поспешите убить второго, дабы доказать, что все это одни наветы! Итак, добродетель, порок, честь, подлость, правда, ложь, - одним словом, все может найти исход в поединке! Так, значит, фехтовальный зал - это законодательная палата, и нет иного права, кроме права силы, иного доказательства, кроме убийства. Обиженным не приносишь извинения, а убиваешь их, и всякая обида равно смывается кровью и обидчика и обиженного. Если бы волки рассуждали, они бы не придерживались иных правил. Судите сами на вашем собственном примере, преувеличиваю ли я несуразность подобных правил чести. Ну, а какое все это имеет отношение к вам? Вас обвинили во лжи именно тогда, когда вы лгали. Так, значит, вы решили, что убьете правду, если убьете того, кого вы собираетесь покарать за нее! А подумали вы, что, собираясь доказать свою правоту поединком, вы призываете небо свидетельствовать против истины и осмеливаетесь взывать к тому, кто вершит судьбы во всех битвах человеческих: "Приди поддержать неправое дело, дай восторжествовать лжи"? Ужели такое богохульство не устрашает вас? Ужели эта нелепость не приводит вас в негодование? Господи, как презренна та честь, что страшится не порока, а укоров и не позволяет вам стерпеть от другого обвинение во лжи, хотя в ней еще раньше обвиняло вас собственное ваше сердце!

Вы ратуете за то, чтобы каждый извлекал для себя пользу из чтения, - извлеките сами такую пользу и поищите в книгах, был ли сделан хоть один вызов на поединок в те времена, когда земля полнилась героями? Ужели доблестнейшим мужам древности приходило на ум мстить за нанесенные им обиды в поединках? Вызывал ли на поединок Цезарь Катона или Помпей Цезаря за все полученные оскорбления? И ужели величайший полководец Греции считал себя обесчещенным, когда на него замахнулись палкой? Знаю - иные времена, иные нравы. Но все ли нравы хороши теперь и возбраняется ли спросить, всегда ли нравы соответствуют требованиям незыблемой чести? Нет, честь неизменна, не зависит ни от времени, ни от места, ни от предрассудков. Она не может ни исчезнуть, ни возродиться - ее питает вечный источник в сердце справедливого человека и в неизменных законах его нравственного долга. Если самые просвещенные, самые отважные, самые добродетельные народы на свете не имели понятия о дуэли, то я утверждаю, что она - не установление чести, а мерзкий, варварский обычай, под стать зверским нравам, породившим ее. Спрашивается, должен ли человек порядочный, когда дело идет о его жизни и о жизни его ближнего, руководиться лишь обычаем? Не проявит ли он больше истинной отваги, если пренебрежет им? А как вы назовете того, кто поведет себя тоже согласно местному обычаю, но в стране с иными нравами? Ведь в Мессине или Неаполе он подкараулил бы противника и всадил бы ему кинжал в спину из-за угла. В тех краях это называется быть храбрым, и там честь требует, чтобы не тебя убили, а ты сам убил.

Остерегайтесь связывать священное слово "честь" с диким предрассудком, который подвергает испытанию добродетель при помощи шпаги и порождает бесшабашных убийц. Хотя такие взгляды, готова признать, порою и сопутствуют безукоризненной честности, но полезно ли такое сопутствие там, где она царит? А что думать о человеке, который подвергает себя смертельной опасности, доказывая тем самым свою непорядочность? Неужто вы не видите, что преступления, свершенные во имя стыда и чести, прикрываются и умножаются ложным стыдом и боязнью вызвать порицание! Боязнь эта превращает человека в лицемера и лжеца, заставляет проливать кровь друга из-за одного нескромного слова, которым нужно пренебречь, из-за справедливого упрека, который не хочешь стерпеть. Она превращает обольщенную и движимую страхом девицу в фурию ада, направляет - о всемогущий боже! - материнскую руку против нежного плода... При этой страшной мысли душа моя изнемогает, но я благодарю того, кто испытует наши сердца; мое сердце он уберег от подобного чувства чести, которое может толкнуть лишь на злодейство и приводит в содрогание самое человеческую природу. Опомнитесь и подумайте, имеете ли вы право посягать на жизнь человека и подставлять себя под удар из-за дикой, опасной причуды, в которой нет ничего разумного. И горестное воспоминание о пролитой при таких обстоятельствах крови не будет ли в душе у того, кто ее пролил, вечно взывать к отмщению? Назовите преступление, равное умышленному убийству. И если человечность - основание всех добродетелей, что же нам думать о кровожадном изверге, который смел покушаться на нее, покушаясь на жизнь себе подобного? Вспомните, что вы сами мне говорили, осуждая тех, кто несет военную службу у иноземцев. Или вы забыли, что долг каждого гражданина - отдать свою жизнь отечеству, что долг не велит располагать ею без позволения законов, а тем более вопреки их запрету! О друг мой! Если вы искренне любите добродетель, научитесь служить ее обычаям, а не обычаям людей. Пускай ради этого приходится сносить кое-какие неприятности, по ужели добродетель для вас - пустой звук, ужели вы добродетельны лишь тогда, когда быть добродетельным ничего не стоит?

Но, в сущности говоря, - что это за неприятности? Пересуды бездельников, негодяев, для которых беды других - забава, которым вечно нужен новый предмет для злословия. Вот поистине возвышенный повод для того, чтобы узнать друг друга. Когда философ и мудрец, разрешая наиважнейшие вопросы жизни, руководится бессмысленной молвою, к чему тогда весь клад познаний, если в существе своем ты - заурядный человек? Итак, вы не решаетесь пожертвовать мстительным чувством во имя чувства долга, уважения, дружбы - из страха, как бы вас не обвинили в том, что вы боитесь смерти? Взвесьте же все обстоятельства, любезный друг, и вы увидите, что гораздо малодушнее бояться такого осуждения, нежели бояться смерти. Бахвал, трус вон из кожи лезет, чтобы прослыть храбрецом.

 

Ma verace valor, ben che negletto,

E di se stesso a se freggio assai chiaro.32

 

Тот, кто прикидывается, будто способен смотреть без страха в лицо смерти, лжет. Человек боится смерти, и это великий закон для земных созданий; не будь его, быстро пришел бы конец всему смертному. Страх этот - простое движение души, подсказанное самой природой, не только безобидное, но по сути своей ведущее к добру и способствующее порядку. Он становится постыдным и достойным хулы, когда мешает нам творить благие дела и выполнять долг. Если бы трусость не препятствовала добродетели, она и не была бы пороком. Разумеется, не может прослыть человеком безукоризненно добродетельным тот, кто больше печется о своей жизни, нежели о своем долге. Но растолкуйте мне, - ведь вы во всем ищете разумных оснований, - ужели достойно пренебрегать смертью во имя преступления?

Если навлекаешь на себя презрение, отказавшись от дуэли, то чье же презрение страшнее - презрение людей сторонних при добрых твоих делах или презрение к самому себе - при дурных? Поверьте мне, - тот, кто истинно уважает себя, равнодушно приемлет ни на чем не основанное презрение других и страшится лишь одного - как бы и в самом деле не стать достойным презрения. Ведь добро и честь зависят отнюдь не от людского суда, а от самой природы содеянного, и хотя бы весь мир одобрял поступок, который вы намереваетесь совершить, он не станет менее постыдным. Но, впрочем, и чужого презрения не вызовет тот, кто воздержится от такого поступка во имя добродетели. Если это человек достойный, за всю свою жизнь ничем не запятнанный, не проявлявший и признака трусости, то, отказавшись осквернить свои руки человекоубийством, он вызовет еще большее уважение. Готовый служить отчизне, покровительствовать слабому, выполнять самые опасные обязанности, ценою своей крови защищать в справедливом, честном бою то, что дорого его сердцу, он во всем выказывает непоколебимую душевную твердость, какая дается только неподдельным мужеством. Совесть его спокойна, он шествует, высоко подняв голову, он не избегает встречи с врагом, но и не ищет ее. Сразу видно, что он не так страшится смерти, как страшится дурного деяния; пугает его преступление, а не гибель. Так что, если вдруг мерзостные предрассудки ополчатся против него, то вся его жизнь, достойная почитания, будет свидетельствовать в его пользу и опровергнет наветы, - ведь зная, каких основ придерживается этот человек в своем поведении, объяснят ими и каждый новый его поступок.

Сказать ли вам, почему так трудно смирить себя человеку заурядному? Да потому, что при этом нелегко сохранить достоинство. Потому что и впредь ему нельзя будет свершить ни единого недостойного поступка. Но если боязнь перед дурным поступком не удержала его в данном случае, почему же она удержит его в любом другом, когда, быть может, побуждение будет еще сильнее? Тогда-то и станет ясно, что отказ от поединка продиктован не добродетелью, а малодушием. Тогда-то действительно можно будет посмеяться над совестливостью, которая обнаружится лишь перед лицом опасности. Ужели вы не замечали, что люди, болезненно щепетильные, готовые бросить вызов по любому поводу, в большинстве своем бесчестны? Они боятся, как бы им открыто не выказали презрения, и несколькими поединками в защиту своей чести стараются прикрыть бесчестие своей жизни. Вам ли подражать таким людишкам? Оставим также в стороне военных, - они продают свою кровь за деньги; стараясь сохранить за собою должность, они заботятся о своей чести лишь ради собственной выгоды и с точностью до экю знают цену своей жизни. Друг мой, пусть себе все эти люди дерутся! Нет ничего столь недостойного, как честь, вокруг которой они поднимают столько шума. Ведь это всего лишь безрассудный обычай, мнимое подражание добродетелям, которое чванится вопиющими преступлениями. Честь же такого человека, как вы, ни от кого не зависит, она живет в его душе, а не во мнении других; защита ее - не шпага и не щит, но вся честная и безупречная жизнь, а этот поединок требует куда больше мужества.

Вот в таких принципах вы и найдете объяснение, как сочетаются похвалы, всегда воздаваемые мною настоящему мужеству, с моим неизменным презрением к показной отваге. Я люблю людей смелых и терпеть не могу малодушных. Я порвала бы с возлюбленным, если бы он оказался трусом и бежал от опасности, и мне, как и всем женщинам, кажется, что пламя мужества воодушевляет и пламя любви. Но проявляй доблесть в справедливых делах, а не торопись неуместно щегольнуть ею, словно из боязни, что в случае необходимости не обретешь ее в своей душе. Иной делает над собой усилие и вступает в поединок, чтобы добиться права малодушествовать весь остаток своих дней. В истинном мужестве больше постоянства и меньше горячности; оно всегда таково, каким ему должно быть. Нет нужды ни возбуждать, ни сдерживать его; оно нигде не оставляет человека порядочного - ни в сражении с врагом, ни в собрании, когда он защищает честь отсутствующих и истину, ни в постели, когда он ведет борьбу с недугом и со смертью. Духовная сила, внушающая ему мужество, проявится всегда; добродетель для него выше всех обстоятельств: дело не в том, чтобы драться, а чтобы ничего не страшиться. Вот какое мужество я всегда восхваляла, любезный друг, и так хотела бы найти в вас. Остальное - всего лишь ветреность, сумасбродство, жестокость; и подчиняться всему этому просто мерзко. И того, кто сам ищет ненужной гибели, я презираю не менее, чем того, кто бежит от опасности, с которой должен встретиться лицом к лицу.

Как будто я доказала вам, что в размолвке с милордом Эдуардом ваша честь ничуть не затронута, что вы бросаете тень на мою честь, прибегая к помощи оружия; что помощь оружия несправедлива, неблагоразумна, недопустима; что она не сочетается с чувствами, которые вы исповедуете; что она годна только для людей бесчестных - ведь для них отвага заменяет добродетель, которой у них нет и в помине, пли для военных - ведь они дерутся вовсе не ради чести, а преследуя выгоду. Настоящее мужество состоит в том, чтобы пренебречь таким средством, как дуэль, а не прибегать к ней; неприятности, которым подвергаешь себя, отказываясь от нее, - неизбежны при исполнении истинного долга, и скорее это мнимые, чем действительные неприятности, и, наконец, честность людей, особенно рьяно прибегающих к дуэли, должна вызывать особенные сомнения. Отсюда я прихожу к такому выводу: сейчас, сделав или приняв вызов, вы поступите вопреки рассудку, отвернетесь от добродетели, от чести, от меня. Истолковывайте мои рассуждения, как вам угодно, нагромождайте софизм на софизм, - истина в том, что человеку отважному - не быть трусом, человеку достойному - не быть бесчестным. Итак, мне кажется, я доказала вам, что человек мужественный презирает дуэль и человек достойный чувствует к ней омерзение.