ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА 3 страница

Согласен, на свете найдется немало людей, коим прибегать к этой методе было бы весьма вредно и, напротив, надобно больше читать и меньше размышлять, ибо в голове у них такая несуразица, и хуже того, до чего они сами додумаются, не найти. Вам же я предлагаю иное - ведь вы умеете вложить в прочитанное еще и свой, лучший смысл, и ваш живой ум создает как бы вторую, подчас лучшую книгу. Так станем же обмениваться

мыслями: я буду рассказывать вам, что думали другие, а вы будете мне рассказывать, что вы сами думаете об этом предмете, и порою, закончив урок, я уйду более просвещенный вами, нежели вы мной.

Чем меньше вы будете читать, тем тщательнее следует выбирать книги. И вот на чем зиждется мой выбор. Главная ошибка учащихся, как я только что сказал, в том, что они слишком доверяют книгам и недостаточно пользуются своим умом, не помышляя, что собственный наш разум почти всегда обманывает нас меньше, чем все другие софисты. Стоит углубиться в себя, и сразу угадаешь доброе и отличишь прекрасное; не надо учить нас пониманию того или другого, ибо каждый из нас только тогда обманывается, когда желает обмануться. Но высшие примеры доброго и прекрасного встречаются реже и менее известны; их приходится искать вдали от нас. Из тщеславия мы мерим сильные характеры по нашим слабостям и считаем пустой выдумкой те достоинства, коих за собой не знаем; из лени и порока утверждаем, что достоинства эти мнимые, а ведь, по мнению человека ничтожного, то, чего не встречаешь ежедневно, не встречаешь никогда. Вот это заблуждение и следует опровергнуть. Нужно приучить себя чувствовать и видеть великое, дабы лишить себя оправдания в том, что не подражаешь ему. Душа возвышается, сердце воспламеняется от созерцания божественных образцов; чем больше размышляешь о них, тем больше стремишься уподобиться им, и все посредственное уже внушает тебе невыносимое отвращение.

Не станем же в книгах искать начал и правил, которые скорее обретешь внутри самого себя. Пренебрежем всеми этими пустыми спорами философов о счастье и добродетели, а время, которое они тратят на тщетные поиски путей к тому и другому, употребим на то, чтобы стать добрыми и счастливыми. Постараемся подражать великим примерам, а не следовать бесполезным системам.

Я всегда думал, что добро - это лишь прекрасное, претворенное в действие, что они тесно связаны и в совершенной человеческой натуре их питает один и тот же источник. Сообразно такой мысли, вкус следует совершенствовать при помощи тех же средств, что и благонравие, и если прелесть добродетели глубоко трогает души, то они должны в равной степени быть чувствительны ко всем другим родам красоты. Мы упражняем как зрение, так и чувство; или, лучше сказать, верное зрение есть не что иное, как тонкое и острое чувство. Так, художник, увидев прекрасный ландшафт или прекрасную картину, приходит в восторг от таких предметов, на которые заурядный зритель не обратит внимания. Сколь многое воспринимается лишь чувством, в котором невозможно отдать себе отчет! Как много неопределенных оттенков улавливаем мы то и дело, повинуясь лишь указаниям вкуса! Вкус - это своего рода микроскоп для суждения; благодаря ему становится возможно распознать малое, и его действие начинается там, где прекращается действие суждения. Что же нужно для развития вкуса? Нужно так же учиться видеть, как учиться чувствовать; судить о прекрасном, полагаясь на изощренное зрение, как о добром - полагаясь на чувство. Да, я даже утверждаю, что не всякому сердцу дано почувствовать волнение при первом взгляде на Юлию.

Вот почему, моя прелестная ученица, я ограничиваю все ваши занятия чтением книг нравственных и отмеченных хорошим вкусом. Вот почему, сведя свою методу к наглядным примерам, я предлагаю вам не определение добродетелей, а только образы людей добродетельных, не правила хорошего слога, а только книги, написанные хорошим слогом.

Не удивляйтесь же, что я сделал кое-какие изъятия из того, что мы читали прежде; надобно уменьшить количество книг, чтобы читать с пользой,- таково мое убеждение; с каждым днем я все яснее вижу - лишь то, что говорит душе, достойно вашего изучения. Мы отменяем занятия языками, оставим лишь итальянский, ибо вы его знаете и любите. Откажемся и от начальной алгебры и геометрии. Мы простились бы и с физикой, если бы у меня хватило духу лишить вас терминов, которые вы из нее черпаете. Мы навсегда откажемся от новой истории, за исключением истории нашего отечества, да и то лишь потому, что в нашей стране царят свобода и простота, что здесь и в новые времена еще встречаются люди, отмеченные добродетелями древних. Только не слушайте тех, кто уверяет, будто для каждого человека всего увлекательнее история его отечества. Это неправда. Есть страны, историю которых просто нет силы читать, если ты, конечно, не глупец и не дипломат. Увлекательнее всего та история, в которой найдешь больше наглядных примеров добрых нравов, разнообразных характеров, - одним словом, того, что служит поучению. Кое-кто вам скажет, будто у нас этого не меньше, чем у древних. Это неправда. Откройте-ка новую историю, и тем, кто так говорит, придется замолчать. В наше время народы безлики, им не нужны живописцы, в наше время правители бесхарактерны, им не нужны историки: достаточно знать, какое положение занимает человек, чтобы предвидеть, что он совершит. Вам скажут, будто у нас нет хороших историков, но спросите - отчего? Все это неправда. Дайте предмет для хорошей истории, и хорошие историки найдутся. Вам, наконец, скажут, будто люди во все времена одинаковы, что у всех те же добродетели и те же пороки, а древними восхищаются лишь потому, что они древние. Это тоже неправда, ибо встарь совершали великие дела малыми средствами, а ныне - делают наоборот. Древние были современниками своих историков и тем не менее научили нас ими восторгаться. Без сомнения, если наши потомки и станут восторгаться нашими историками, то не мы их этому научим.

Я оставил в угоду вашей неразлучной подруге кое-какие занимательные книжки, - для вас я бы их не оставил. Кроме творений Петрарки, Тассо, Метастазио и великих французских драматургов, в моем плане нет стихов, нет и книг о любви, которые обычно дают читать представительницам вашего пола. Да что мы узнаем о любви из этих книжек? Ах, Юлия, наше сердце поведает нам гораздо больше, - напыщенный книжный язык холоден для влюбленных. Кроме того, такое чтение напрасно возбуждает душу, изнеживает ее и лишает твердости. Истинная же любовь, напротив, - всепожирающий огонь, он воспламеняет другие чувства и вдыхает в них новые силы. Вот почему и говорят, что любовь создавала героев. Счастлив тот, кому судьбой предназначено стать героем и чьей возлюбленной будет Юлия!

ПИСЬМО XIII

От Юлии

Ведь я говорила вам, что мы были счастливы; и лучшее доказательство этому тоска, которая охватывает меня при недолгой разлуке. Если б у нас были беды потяжелее, ужели мы страдали бы, расставшись на два дня? Я говорю - мы, ибо знаю, что мой друг разделяет со мной нетерпеливое ожидание; разделяет, я это чувствую, и он сам чувствует: ему нет нужды говорить мне об этом.

Мы в деревне лишь со вчерашнего вечера, и еще не настал час нашей обычной встречи, однако ж от самой перемены места наша разлука мне еще несноснее. Если б вы не запретили мне геометрию, я бы сказала, что тоска моя прямо пропорциональна разделяющему нас времени и расстоянию между нами; ибо, по-моему, чем дальше мы друг от друга, тем горше разлука.

Я привезла сюда ваше письмо вместе с планом занятий и, решив подумать и над тем и над другим, уже дважды перечитала письмо. Последняя фраза меня бесконечно умиляет. Вижу, друг мой, что ваша любовь - любовь истинная, ибо пока она не отвратила вас от благородных деяний и ваше чувствительное сердце еще способно приносить жертвы во имя добродетели. В самом деле, просвещать женщину, желая развратить ее - гнуснейшее обольщение, а кто хочет романами растрогать ее сердце, тот, значит, не может этого добиться собственными силами. Если б вы толковали философию себе на пользу, если б попытались внушить принципы, выгодные лишь вам, желая ввести меня в заблуждение, я быстро бы вас разгадала; но вы этого не делаете - вот что всего опаснее и обольстительнее. Как только мое сердце стало жаждать любви и я почувствовала стремление к вечной привязанности, я начала умолять небо, чтобы оно соединило меня не просто с милым человеком, но с человеком, обладающим прекрасной душой, ибо я хорошо знаю, что из всех благ, дарованных человеку, только она не принесет разочарования и что прямота и благородство украшают все чувства, с которыми сочетаются. В награду за добрые побуждения я получила, подобно царю Соломону, не только просимое, но и то, о чем даже не просила. В этом я вижу хорошее предзнаменование для всех своих заветных желаний и не теряю, друг мой, надежды в один прекрасный день сделать пас счастливым, как вы того заслуживаете. Путь к этому долог, труден, неверен; препятствия огромны. Не смею загадывать, но верьте: я добьюсь всего, чего в силах достигнуть любовь и терпенье. А вы, как прежде, старайтесь угодить моей матушке; когда же вернется отец, решивший после тридцатилетней службы выйти наконец в отставку, вам придется сносить надменность старого дворянина, человека грубоватого, но с благородной душой, - он полюбит вас, не выказывая желания обласкать, и будет уважать вас, не распространяясь об этом.

Я прервала письмо - захотелось побродить по рощицам, неподалеку от нашего дома. О желанный друг! Я и тебя повела с собою - вернее, унесла в душе твой образ: я выбирала места, которые мы посетим вдвоем, я облюбовывала уголки, достойные приютить нас; сердце у нас заранее переполнялось восторгом в очаровательных приютах уединения, где еще упоительней становилась радость нашей встречи; они же, в свою очередь, делались еще краше, дав убежище двум истинно любящим сердцам, и я дивилась тому, как же я до сих пор не примечала тех красот, которые обрела, оказавшись там вместе с тобою!

Среди естественных рощиц, разбросанных по этим прелестным местам, есть одна, всех прелестней, где мне дышится вольнее всего, и вот что я придумала: там будет ждать моего друга сюрприз. Пусть же он не твердит, что всегда бывает почтителен, а я никогда не бываю великодушна. Пусть он здесь и почувствует, насколько, вопреки пошлым предрассудкам, дар сердца ценнее добычи, взятой насильно. Впрочем, боюсь дать волю вашему чересчур пылкому воображению и предупреждаю, что в рощу мы пойдем в сопровождении "неразлучной".

Кстати, вот что мы с ней решили: если вам не очень трудно, навестите нас в понедельник. Матушка пошлет коляску за сестрицей; будьте у нее в десять часов; сестрица вас привезет, вы проведете с нами весь день, и мы все вместе вернемся во вторник, после обеда.

Я написала эти строки и призадумалась: как передать вам письмо? Здесь это не так просто, не то что в городе. Сперва я придумала было послать вам одну из ваших книг с Гюстеном, сыном садовника, - вложить в книжку письмо и обернуть все в бумагу. Но вы вряд ли догадаетесь, искать не станете, а вдобавок было бы непростительной неосторожностью подвергать случайностям судьбу всей нашей жизни. Поэтому я ограничусь запиской о встрече в понедельник, а письмо оставлю и передам вам из рук в руки. К тому же и забот поубавится: не стану раздумывать о том, что вы вообразили о загадочном сюрпризе в роще.

ПИСЬMО XIV

К Юлии

Что ты сделала, ах, что же ты сделала, моя Юлия! Хотела наградить меня, а вместо этого - погубила. Я охмелел - вернее, я обезумел. Чувства мои в смятении, ум помутился, и всему виною твое губительное лобзание! И этим ты хотела облегчить мои муки? Жестокая! Ты сделала их еще нестерпимей. Из уст твоих я испил яд; он волнует, зажигает кровь, убивает меня, и состраданье твое грозит мне смертью.

О, неизгладимое воспоминание об этом миге сказочного самозабвения и восторга! Нет, никогда, никогда ты не исчезнешь из души моей, и, пока в ней запечатлен чарующий образ Юлии, пока неспокойное сердце трепещет и страдает, ты будешь мукой и счастьем всей моей жизни.

Увы! Я наслаждался мнимой безмятежностью; подчиняясь твоей верховной воле, я не роптал на судьбу, руководить которой ты великодушно согласилась. Я обуздал страстные порывы дерзкого воображения; накинул завесу на свои взоры и наложил оковы на сердце; я научился сдерживать пыл своих речей; я был доволен насколько мог. И вот получаю твою записку, лечу к твоей кузине; мы приезжаем в Кларан, я вижу тебя, и сердце мое трепещет; я слышу нежные звуки твоего голоса, и оно бьется еще сильнее; подхожу к тебе, будто завороженный; и, не приди на помощь твоя кузина, мне не удалось бы скрыть волнение от твоей матери. Мы втроем прогуливаемся по саду, мирно обедаем; ты украдкой передаешь мне письмо, но я не смею прочесть его на глазах опасного свидетеля; солнце уже клонится к закату, мы бежим в рощу, скрываясь от последних его лучей, - и в наивной безмятежности своей я не могу представить себе ничего сладостнее столь блаженного состояния.

Еще на опушке я не без тайного волнения увидел, что вы с кузиной подаете друг другу какие-то знаки, улыбаетесь, и вдруг ты заливаешься ярким румянцем. Входим в рощу, и, к моему удивлению, твоя сестрица приближается ко мне и с шутливым видом просит поцеловать ее. Ни о чем не догадываясь, я поцеловал твою прелестную подругу, но, как она ни мила, как ни обворожительна, я понял тогда, что чувством любви повелевает сердце. Но что сталось со мной спустя мгновение, когда я почувствовал... перо дрожит в моей руке... сладостный трепет; твои уста, подобные лепесткам розы... уста Юлии прикоснулись, прильнули к моим устам, ты прижалась ко мне в тесном объятии! Нет, молния не вспыхивает так внезапно и так ярко, как тот огонь, что мгновенно воспламенил меня! Всем существом я почувствовал твою восхитительную близость. Жаркие вздохи срывались с наших пылающих уст, и сердце мое замирало от нестерпимой неги, когда вдруг я увидел, что ты побледнела, дивные очи закрылись и ты, припав к плечу своей сестрицы, потеряла сознание. Страх за тебя сковал душу, вкусившую блаженство, и счастие погасло, как вспышка молнии.

Не пойму, что происходит со мной с того рокового дня. Впечатление глубоко врезалось в мою память и никогда не изгладится. Так это - милость?! Нет, это несказанные муки! Не лобзай же меня больше... я не перенесу этого... твои поцелуи так жестоко ранят, они пронизывают, впиваются и жгут до мозга костей, они сводят с ума. Одно-единое твое лобзание помутило мой разум, и мне никогда не исцелиться. Ныне я уже не тот, что прежде, и ты стала для меня иной. Да, ты для меня уже не прежняя Юлия, недоступная и строгая, - теперь я беспрестанно ощущаю тебя у своей груди, ощущаю твои объятия, длившиеся лишь одно мгновенье. Юлия, какую бы судьбу ни сулила мне страсть, с которой я уже не в силах совладать, как бы сурова ни была ты со мною, - я не могу больше жить в таком состоянии и знаю, что придет день, и я умру у твоих ног... или в твоих объятиях.

ПИСЬМО XV

От Юлии

Друг мой, нам надобно на время расстаться, - вот вам первое испытание; посмотрим, будете ли вы послушны, как обещали. Поверьте, раз я требую этого именно сейчас, значит, основания у меня веские; право, так надобно, и вы хорошо знаете, что без особых причин я на это не решилась бы, для вас же достаточной причиной должно служить мое волеизъявление.

Вы уже давно собирались совершить путешествие по горам Вале. Вот мне и хочется, чтобы вы отправились в путь немедля, до наступления холодов. Здесь еще стоят погожие осенние дни, но, смотрите, вершина Дан-де-Жамана5 уже побелела, а месяца через полтора я не позволю вам путешествовать по столь суровому краю. Постарайтесь отправиться в путь завтра же; вы будете мне писать - адрес я прилагаю, а мне пришлите свой, когда попадете в Сион. Вы ни разу не пожелали поведать мне о состоянии своих дел. Но ведь вы вдали от родных мест; впрочем, я знаю, что и там у вас нет большого достатка; ввело вас в расходы и пребывание здесь, где вы остаетесь только ради меня. Итак, полагая, что часть содержимого моего кошелька должна принадлежать вам, посылаю в счет этого немного денег; по не открывайте шкатулку с кошельком на глазах посыльного. Не думаю, что вы станете противиться; я слишком уважаю вас и не верю, что вы способны на такой поступок.

Запрещаю вам не только возвращаться без моего приказания, но даже прийти проститься. Напишите моей матери или мне: просто оповестите нас, что вам пришлось внезапно уехать по непредвиденному делу, причем, пожалуйста, дайте мне указания, какие книги мне следует прочесть до вашего приезда. Обо всем этом надо сказать просто и без всякой таинственности. Прощайте, друг мой; не забывайте, что вы увозите с собой сердце и покой Юлии.

ПИСЬМО XVI

Ответ

Я перечитываю ваше ужасное письмо, и каждая строка повергает меня в трепет. И все же я повинуюсь; обещанное д?лжно выполнять, повинуюсь. Но вы не знаете, беспощадная, вы никогда не узнаете, чего стоит моему сердцу такая жертва. Ах, незачем было вам устраивать испытание в роще, - и без того жертва была бы мучительна; утонченная жестокость, уже забытая вашей безжалостной душой, не могла усугубить мое несчастие.

Возвращаю вам шкатулку со всем ее содержимым. Присоединять к жестокости еще и унижение, - нет, это уж чересчур! Я предоставил вам право распоряжаться моей судьбой, но отнюдь не моей честью! Это - священное сокровище (увы, единственное, которое мне остается), и я никому не доверю его до конца моей жизни.

ПИСЬМО XVII

Возражение

С жалостью прочла я ваше письмо: единственный раз в жизни вы написали нелепость.

Так, значит, я оскорбляю вашу честь, - а ведь ради нее я тысячу раз готова жизнь отдать! Так, значит, я оскорбляю твою честь, - а ведь ты видел, неблагодарный, что ради тебя я чуть не пожертвовала своей! В чем же твоя честь, которую я оскорбила? Отвечай, недостойное сердце! Отвечай, бесчувственная душа! Ах, как же ты жалок, если у тебя лишь та честь, о которой Юлия не ведает! Как? Ужели те, кто готов разделить и радость и горе, не смеют поделиться имуществом, и ужели того, кто утверждает, что он отдает в мои руки свою судьбу, может оскорбить мой подарок? С каких же это пор стало позором принимать дары от любимого существа? С каких пор дар любящих сердец бесчестит тех, кто его принимает? Как! Презирать человека, принимающего дар у своего ближнего? Презирать человека неимущего? Да кто же будет презирать? Одни лишь низкие души, для которых честь - это богатство, измеряют добродетель количеством золота! Разве на таких низменных правилах основана честь порядочного человека? И не склоняется ли наш разум уже заранее предпочесть того, кто беднее?

Без сомнения, есть дары унизительные, и порядочный человек их не примет. Но поймите, что они так же бесчестят и руку дающего, а дар от чистого сердца всегда принимаешь с чистым сердцем. Таким образом, я ни в чем не могу себя упрекнуть, напротив - горжусь своим поступком6. Нет на свете ничего презреннее мужчины, продающего свое сердце и нежное внимание - разве только женщина, которая это покупает. А для двух сердец, связанных узами любви, общность состояния основана на справедливости и долге. У меня больше денег, чем у вас, и я без стеснения оставляю себе излишек, но считаю, что я ваша должница. Ах, если дары любви - бремя, значит, сердце человеческое не знает благодарности!

Уж не вообразили ли вы, что я нуждалась в тех деньгах, которые предназначила для ваших нужд? Сейчас я вам приведу безусловное доказательство противного. Дело в том, что в кошельке, который я вам возвращаю, в два раза больше того, что посылалось в первый раз, и я могла бы удвоить содержимое. Батюшка дает мне на расходы известную сумму, по правде говоря довольно скромную, но у меня нет нужды ее расходовать: матушка заботливо снабжает меня всем необходимым, уж не говоря о том, что у меня вдоволь кружев и вышивок своего изделия. Правда, я не всегда была так богата; роковая страсть принесла мне столько тревог, что я забросила наряды и не расходуюсь на них, как прежде; и это еще одна из причин, побудившая меня так распорядиться деньгами; следует наказать вас за все то зло, которое вы мне причинили, и только одна любовь искупит ваши проступки.

Перейдем же к главному. Вот вы сказали, что честь мешает вам принимать от меня подарки. Если так, то говорить не о чем: я согласна, вы не имеете права препоручить заботу о своей чести другому. Если вам угодно доказать это, докажите ясно, неопровержимо и безо всяких ненужных уверток, ибо вам известно, что я не терплю софизмов. Кошелек можете вернуть; я приму его безропотно и никогда не обмолвлюсь об этом ни словом.

Но я не люблю людей мелочных и людей с ложным самолюбием, поэтому, ежели вы вторично возвратите мне кошелек, не приведя оправданий, или же станете оправдываться неубедительно, мы больше не увидимся. Прощайте. Поразмыслите обо всем этом.

ПИСЬМО XVIII

К Юлии

Я принял ваш подарок; отправился в путь, не повидавшись с вами, и вот я уже далеко от вас. Довольны ли вы своей тиранической властью? Достаточно ли я послушен?

Рассказывать о путешествии нечего; пожалуй, я и сам не представляю себе, как совершил его. За эти три дня я прошел двадцать лье; с каждым шагом, отдалявшим меня от вас, я чувствовал, что душа моя готова покинуть тело, и меня томила предсмертная тоска. А ведь я намеревался писать вам обо всем, что мне доведется видеть. Тщетное намерение! Всюду мне виделись только вы, и писать вам я могу об одной лишь Юлии. Потрясения, испытанные мною одно за другим, сделали меня рассеянным; мне все казалось, будто я еще нахожусь там, где меня уже нет; мне доставало рассудка лишь на то, чтобы не сбиться с дороги и выспрашивать о ней, - так и добрался я до Сиона, не покидая Веве.

Вот каким способом удалось мне обойти ваш суровый запрет и видеть вас, не став ослушником! Да, жестокосердная, невзирая на все старания, вам не удалось меня отринуть совсем. Не весь я повлекся в изгнание, а лишь моя бренная оболочка; все, что во мне одухотворено, неотступно с вами. Дух мой безнаказанно лобзает ваши очи, уста, грудь, все прелести ваши: он, как некий пар, окутывает вас, и я так счастлив наперекор вам, как никогда не бывал по вашей воле.

Здесь я вынужден кое с кем видеться, улаживать кое-какие дела, и это приводит меня в уныние. Я нисколько не сетую на уединение: ведь оно позволяет мне думать о вас и переноситься туда, где вы находитесь. Лишь необходимость действовать, отвлекающая порою все мои силы, для меня нестерпима. Я стараюсь тогда наскоро все закончить, лишь бы побыстрее освободиться и вволю побродить по диким местам, составляющим, на мой взгляд, очарование здешнего края. Надо ото всего бежать и быть одному как перст, если не суждено быть вместе с вами.

ПИСЬМО XIX

К Юлии

Ничто меня здесь не удерживает, кроме вашего повеления. Пяти дней, проведенных здесь, с избытком хватило для всех моих дел, если, впрочем, можно назвать делами то, чему чуждо сердце. Словом, у вас не осталось ни малейшего повода держать меня в отдалении, если б не ваше желание меня помучить.

Начинаю тревожиться о судьбе своего первого письма. Оно было написано и отправлено почтой, как только я сюда прибыл; адрес списан правильно с того, что вы мне прислали, с такой же точностью я сообщил вам свой, и если б вы без промедления отправили мне ответ, то он уже дошел бы. А ответа все нет и нет; мой смятенный ум рисует всякие ужасы, послужившие причиной такого опоздания. О Юлия моя! Ужели за эту неделю разразилась какая-то внезапная беда, навсегда разорвав нежнейшие на свете узы! Трепеща от страха, у меня остался лишь один путь к счастью и множество к несчастью7. Ужели вы забыли меня, Юлия? Ах, что может быть ужаснее! Я готов к любым испытаниям, но стоит мне только подумать о таком несчастии, и все душевные силы меня покидают. Сам понимаю, как мало поводов для таких опасений, но ничего не могу с собой поделать. Вдали от вас я все острее чувствую свои горести. У меня и без того невзгод предостаточно, а я вдобавок придумываю еще новые и растравляю свои раны. Сперва я не так сильно тревожился. Волнения, связанные с внезапным отъездом, дорожные впечатления - все это приглушило мою тоску. Она вновь оживает в тиши одиночества. Увы! Я боролся, но грудь моя пронзена смертоносным клинком, а боль начинаешь ощущать не сразу после ранения.

Сотни раз, читая романы, я смеялся над выспренними жалобами разлученных любовников. Ах, тогда я не знал, как нестерпима станет для меня однажды разлука с вами. Теперь я понимаю, что, когда душа спокойна, она не может судить о страстях и что глупо смеяться над чувствами, которых сам не испытал. И все же, - признаться ли вам? - не знаю отчего, но стоит мне подумать, что мы разлучены по вашей воле, как одна эта мысль приносит мне отраду и утешение, утоляет горечь разлуки. Страдания, которые вы мне причиняете, не столь тягостны для меня, как страдания, ниспосланные судьбой; и если они вас тешат, пусть длятся: ведь они - залог будущей награды, ибо я слишком хорошо знаю вашу душу и не верю, что вы жестоки без всякой цели.

Если вам угодно было испытать меня, я не буду больше жаловаться. Ведь вам надобно знать, постоянен ли я, терпелив ли, послушен ли - одним словом, достоин ли даров, которые вы для меня предназначили. О боги! Если я угадал, Юлия, ваше намерение, то мне не должно сетовать - ведь я еще мало страдаю! Да, да, чтобы растить в моем сердце сладостную мечту, придумайте для меня, если возможно, страдания, соразмерные награде.

ПИСЬМО XX

От Юлии

Я получила сразу оба ваши письма, и, читая второе из них, где вы тревожитесь о судьбе первого, я убеждаюсь, что когда воображение чересчур стремительно, то разум, не поспевая за ним, и вовсе оставляет его! Вы, верно, воображали, явясь в Сион, что почтарь уже наготове, вот-вот отправится в путь и только и ждет вашего письма, что письмо будет вручено тотчас же, как он прибудет на место, что все так же благоприятно сложится и для отправки моего ответа. Нет, милый друг, не так-то все просто! Оба ваши письма дошли одновременно, потому что почтарь отправляется один-единственный раз в неделю и он двинулся в путь лишь тогда, когда подоспело ваше второе письмо;8 а ведь нужно время для распределения писем; нужно время и для того, чтобы рассыльный украдкой вручил мне пакет, да и почтарь не отправляется отсюда на следующий же день после прибытия. Таким образом, если хорошо все высчитать, то, окапывается, надобен недельный срок (да притом, когда подгадаешь день отправки почты), чтобы получить ответ; все это я объясняю вам, желая раз навсегда усмирить ваше горячее нетерпение. И вот, пока вы витийствуете, обличая жестокость судьбы и мое невнимание, я, как видите, осторожно обо всем выведываю, чтобы облегчить нашу переписку и избавить вас от волнений. Решайте сами, кто же из нас проявляет больше нежных попечений! Но обратимся к более приятным предметам, милый друг мой! Ах, представьте себе и разделите со мной мою радость: после восьми месяцев разлуки я увиделась с моим отцом, лучшим из всех отцов на свете. Он приехал в четверг вечером, и с этого счастливого мгновения я думаю лишь о нем9. О, почему же ты, больше всех любимый мною, - если не считать тех, кто даровал мне жизнь, - почему ты своими письмами, своими упреками печалишь мне душу и смущаешь первые радости семейного свидания? Тебе хотелось бы, чтоб мое сердце вечно было занято только тобою; скажи, неужто ты мог бы полюбить девушку, лишенную родственных привязанностей, которая, горя страстью, забыла бы о дочернем долге и, слушая жалобы возлюбленного, стала бы равнодушна к отцовской нежности? Нет, достойный друг, не отравляй несправедливыми укорами невинное счастье, навеянное столь сладостным чувством. Твоя душа так нежна и отзывчива, ты понимаешь, как святы для дочери чистые, священные объятия отца, когда он привлекает ее к груди, трепещущей от радости. Подумай, может ли тогда сердце хоть на миг раздвоиться и отнять у природы ее права!

Sol che son figlia io mi rammento adesso.10

Но нет, не думайте, что я забываю вас. Возможно ль забыть того, кого полюбишь? Если порою и возобладают более свежие впечатления, то все же они не могут изгладить те, другие. С грустью провожала я вас, когда вы уезжали, с радостью встречу, когда вы воротитесь. Но... но запаситесь, подобно мне, а терпением, ибо так надобно, и не расспрашивайте меня. Верьте мне, я призову вас, как только это будет возможно. И знайте, не всегда тот, кто громче сетует на разлуку, страдает больше другого.

ПИСЬМО XXI

К Юлии

О, как я исстрадался, пока не получил желанного письма! Я ждал его на почте. Вот почта вскрыта, я сразу называю свою фамилию, становлюсь назойлив. Мне говорят, что письмо на мое имя есть. Я трепещу. Прошу поскорее дать его мне, обуреваемый смертельным нетерпением. Наконец получаю. Юлия! Я узнаю строки, начертанные дивной твоей рукою! Я протягиваю дрожащую руку за заветным сокровищем, готов осыпать поцелуями священные буквы! Но до чего осмотрительна боязливая любовь! Я не смею прильнуть губами к письму, не смею распечатать его перед толпой свидетелей. Спешу скрыться. Колени мои дрожат, волнение все растет, и я едва различаю дорогу. За первым же поворотом я распечатываю письмо, читаю его, пожираю глазами, и, едва дойдя до строк, где так хорошо описана сердечная отрада, которую ты испытываешь, обнимая своего почтенного батюшку, я заливаюсь слезами. Прохожие смотрят на меня; дабы скрыться от любопытных глаз, я сворачиваю в аллею. Там мною овладевают чувства, испытанные тобою в восторге я мысленно целую твоего счастливого отца, с которым едва знаком. Голос природы напоминает мне о моем отце, и я вновь проливаю благоговейные слезы, в память о нем. Что могут дать вам, лучшая из дочерей, мои бесплодные и скучные познания? Учиться надобно у вас - всему, что может украсить, облагородить человеческие сердца, в особенности божественному сочетанию добродетели, любви и естественности, свойственному только вам! Не сыскать на свете такого чистого чувства, которого не испытало бы ваше сердце, еще облагораживая его своею нежностью. И чтобы мне поучиться лучше управлять своим сердцем, я, уже подчинив все свои действия нашей воле, должен еще подчинить вам все чувства свои.