Господа депутаты.

Меня повесят прежде...

Люди, дела, события

 

 

Быть может, главнейшее противоречие екатерининской эпохи – это то, что Екатерина, воспитанная на книгах, сплошь и рядом осуждавших «рабское состояние», сохранила крепостное право и, мало того, преспокойно раздаривала своим фаворитам и просто тем, кто имел заслуги перед государством, многие тысячи крестьян. Крестьяне при этом, переходя из разряда «государственных» (которым жилось не в пример легче), становились форменной частной собственностью.

В ту эпоху встречались ярчайшие (и дичайшие) примеры того самого сочетания несочетаемого...

Например Николай Еремеевич Струйский, богатый пензенский помещик. Он был буквально одержим поэзией, устроил себе кабинет под самой крышей своего огромного дворца в имении Рузаевка, назвал его «Парнас» и проводил там большую часть времени за сочинением стихов. В доме была прекрасная, богатейшая библиотека отечественных и заграничных авторов – все, мало-мальски примечательное. К ним прибавились и книги собственного производства. Струйский устроил в имении типографию, роскошнейшим образом издавал книги, по самому высшему классу, какой только могла обеспечить тогдашняя полиграфия (главным образом собственные обильные поэтические опыты).

С чьей-то легкой руки принято изображать его творчество жутчайшей графоманией, вызывающей у читателя лишь истерический хохот. Не знаю... Мне попадалась парочка отрывков. Вот что писал Струйский в стихотворении о первой жене, через год после свадьбы умершей от родов:

 

Не знающу любви я научил любить!

Твоей мне нежности нельзя по смерть забыть!

Ты цену ведала, что в жизни стоил я,

И чтит тебя за то по днесь душа моя.

 

Это, разумеется, не шедевр – но и не убогость. Вполне приличные для восемнадцатого века стихи. Другие и того лучше:

 

Смерть, возьми ты мое тело,

Без боязни уступаю!

Я богатства не имею,

Я богатство, кое было,

Все вложил душе в богатство.

Хоть душа через богатство

И не станется умнее,

Но души моей коснуться,

Смерть, не можешь ты вовеки!

 

Разве плохо? Правда, как поэт Струйский не прославился ни в малейшей степени – да, впрочем, и не стремился к общественному признанию. В истории он остался ненароком – исключительно благодаря второй жене, Александре Петровне Озеровой. Вскоре после свадьбы молодожены приехали в Москву, где Струйский заказал своему старому доброму приятелю, художнику Рокотову (которого ценил и высоко ставил) портрет жены.

Его и сегодня можно увидеть в Третьяковской галерее. По моему сугубому мнению, это одна из красивейших женщин восемнадцатого столетия. Именно о ней Николай Заболоцкий писал:

 

Ты помнишь, как из тьмы былого,

Едва закутана в атлас,

С портрета Рокотова снова

Смотрела Струйская на нас?

Ее глаза – как два тумана,

Полуулыбка, полуплач,

Ее глаза – как два обмана,

Покрытых мглою неудач...

 

Поэты ради красного словца житейскими истинами пренебрегают. Совершенно непонятно, при чем тут «обманы» – Струйская никогда не слыла покорительницей сердец. И не было никаких особенных неудач, брак был, в общем, счастливым (вот только из восемнадцати детей десять умерли в младенчестве, но это – обычная для того века пропорция, а не какая-то особенная трагедия).

Так вот... В одной из современных книг по искусствоведению Струйский (которого всегда и везде поминают скороговоркой, исключительно как мужа «той самой Струйской»), поэт, тонкий ценитель искусств имел еще одну маленькую слабость – которой занимался уже не на «Парнасе», а в подвале дворца. Там у него был богатейший набор самых настоящих, действующих исправно пыточных приспособлений, большей частью скопированных со средневековых европейских образцов. И порой служитель музы, спустившись в подвал с доверенными людьми, устраивал этакую пародию на суд. Роль подсудимого исполнял один из крепостных, и, независимо от течения «процесса», приговор был всегда один: «запытать до смерти». На этом игра кончалась и начиналась жуткая реальность: соответственно обученные люди с помощью тех самых приспособлений в точности выполняли «приговор суда»...

Это было ... Как то и другое сочеталось в одном человеке, понять трудно – потому что трудно понять сам век, уж такой он был заковыристый... Лично у меня нет ответов. Сходите в Третьяковскую галерею. Там висит и портрет самого Струйского работы того же Рокотова. Попробуйте что-нибудь для себя понять...

Многие ли знали о подвальных увлечениях поэта и издателя, я пока что не доискался. Но есть у меня подозрения, что, даже если и знали, не особенно удивлялись, такое уж столетие стояло на дворе...

Екатерина, правда, решительнейшим образом расправилась с помещицей Дарьей Салтыковой, знаменитой Салтычихой. Эта особа, овдовев в двадцать пять лет, начала убивать своих крепостных. Просто так. За плохо вымытый пол, за скверно выстиранное белье, без всякого повода. Несомненно, это был психически больной человек, нечто вроде Чикатило. Подробности позвольте опустить – не к ночи... Достаточно сказать, что за шесть лет Салтычиха замучила до смерти сто тридцать восемь человек, в основном «женок и девок». Причем убийства совершались не в глухих Муромских лесах – либо в подмосковном селе Троицком, либо в московском доме Салтычихи, стоявшем на углу Кузнецкого моста и Лубянки.

В 1762 г. жалоба крепостных все же попала к Екатерине. Еще шесть лет тянулось следствие – оставшаяся на свободе подозреваемая подкупала чиновников Юстиц-коллегии (тогдашнего министерства юстиции) оптом и в розницу. Только когда дело, говоря современным языком, взяла на особый контроль Екатерина, его удалось довести до суда. Доказать, правда, удалось только семьдесят пять «эпизодов» из ста тридцати восьми. Юстиц-коллегия приговорила Салтыкову у отсечению головы. До плахи, правда, не дошло: вмешалась родня. По покойному мужу Салтычиха состояла в родстве со знатнейшими фамилиями: Строгановы, Головины, Толстые, Голицыны, Нарышкины...

Екатерине пришлось чуть смягчить приговор, чтобы не ссориться со столь вельможными родами. Но все равно, мало Салтычихе не показалось: ее продержали час, прикованную к столбу на эшафоте, с табличкой на груди: «Мучительница и душегубица», потом посадили в подземную камеру одного из московских монастырей, где содержали в полной темноте, только на время еды приносили свечку. Так она провела тридцать три года (по свидетельствам современников, ухитрившись забеременеть от караульного солдата).

И в то же время Струйский никогда не удостоился даже укоризненного покачивания монаршего пальчика...

Однако возникает закономерный вопрос: а могла ли Екатерина сломать сложившуюся систему?

Ответ на него есть, недвусмысленный и лишенный дискуссионности: не могла. Не имела к тому ни малейшей возможности.

Ее трон, она сама держалась исключительно на владельцах живой собственности. Если уж Петр III погиб главным образом оттого, что обленившаяся гвардия ни за что не желала отправляться на настоящую войну, где стреляют и убивают, то как поступили бы с Екатериной люди, имевшие возможность безбедно существовать исключительно за счет своего «живого имущества»?

Тут и гадать нечего... История зафиксировала чрезвычайно похожий на правду случай, когда в беседе с одним из своих придворных Екатерина, когда речь зашла об освобождении крестьян, в ответ на слова собеседника о том, что освобожденное крестьянство благословляло бы ее ежедневно и еженощно, сказала с печальным вздохом:

– Боюсь, друг мой, что помещики повесили бы меня прежде, чем освобожденные мужички успели бы прибежать на выручку...

Наверняка так и произошло бы. Речь вряд ли шла бы о виселице – мало ли других способов вроде шпаги, офицерского шарфа или питья ?

И Александр I, и Николай I всерьез и упорно намеревались освободить крестьян из крепостного состояния, отдавали распоряжения, создавали комиссии, составляли проекты, недвусмысленно выражали свою монаршую волю – но тут и монаршей воли оказалось недостаточно. Сплоченная каста , для которой крестьяне были единственным источником к существованию, не выказывала явного неповиновения, но неуклонно, не мытьем, так катаньем всякий раз проваливала императорские проекты...

По тому, что нам известно, можно сделать вывод, что одно время Екатерина пыталась покончить с крепостным правом и пыталась искренне . Но сопротивление было слишком сильным. Причем оно исходило не только от дворян, как можно подумать: своих крепостных страстно хотели заиметь и купцы, и духовенство, и казаки (подробно об этом – чуть позже).

Граф Блудов уверял, будто видел в 1784 г. в руках императрицы документ, проект указа, по которому дети крепостных, родившиеся после 1785 г., становились бы свободными. Этого проекта так никогда и не обнаружили – но после смерти Екатерины нашли сохранившийся до нашего времени другой проект, по которому предполагалось перевести на положение свободных те девятьсот тысяч крестьян, что перешли под государственное управление после секуляризации (проще говоря, конфискации) церковных земельных владений. Но и он остался бед движения – по тем же самым причинам...

Главная беда даже не в стремлении дворянства и далее владеть живой собственностью, а в общем состоянии умов . В психологии. В менталитете. В укладе жизни, в котором не видели ничего плохого даже лучшие умы...

Вот что однажды писал поэт Сумароков, не самый бездарный и глупый творческий человек екатерининского времени: «Потребна ли ради общего благоденствия крепостным людям свобода? На это я скажу: потребна ли канарейке, забавляющей меня, вольность или потребна клетка? И потребна ли стерегущей мой дом собаке цепь? Канарейке лучше без клетки, а собаке без цепи; однако одна улетит, а другая будет грызть людей; так одно потребно ради крестьянина, а другое ради дворянина... Что же дворянин будет тогда делать, когда мужики и земля будут не его, а дворянину что останется? Впрочем, свобода крестьян не только обществу вредна, но даже пагубна».

Никак не упрекнешь Сумарокова, что он «присваивает» себе право говорить от имени общества: оно (самое передовое, образованное, знавшее толк в науках и искусствах!) полностью своего идеолога поддерживало...

Между прочим, тот же Сумароков в сатире «Хор ко превратному свету» писал нечто совершенно иное, ставя в пример заграничные порядки:

 

Со крестьян там кожи не сдирают,

Деревень на карты там не ставят,

За морем людьми не торгуют.

 

Но это была высокая поэзия, отвлеченные материи – а тут речь шла о конкретной дискуссии на животрепещущую тему, и следовало забыть о поэтических вольностях...

Так что Екатерине противостояла в первую очередь сила под названием Общее Состояние Умов. И переломить эту силу удалось лишь долгие десятилетия спустя – именно оттого, что общие умонастроения стали иными . Никакие, самые благодетельные, реформы невозможно ввести сверху именным указом, если сознание общества к ним не только не готово, но и активнейшим образов сопротивляется. Если лучшие (без дураков!) умы – и то против...

Между прочим, гений наш, светило отечественной поэзии Александр Сергеевич Пушкин, как ни прискорбно об этом вспоминать натурам утонченным, обрюхатил, простите за вульгарность, не одну свою крепостную девку – и к появившимся в результате этого младенцам оставался совершенно равнодушен. Пушкин ни в коей степени не был плох – он просто-напросто делал то, что «общее состояние умов» считало вполне естественным и абсолютно позволительным.

У всякой эпохи – свое сознание. Как я уже говорил, в те же практически годы лучшие умы Англии, светочи интеллекта не видели ничего плохого в том, что на мосту в центре Лондона дюжинами торчат на кольях гниющие головы казненных (к слову, в России эту практику запретили еще в 1729 г.). Наоборот, считали, что этот обычай следует сохранять, так как он имеет большое воспитательное значение, непреходящую, так сказать, культурную ценность...

А Н. И. Новиков, тот самый, что считается чуть ли не символом просветительства и вольнодумства в «мрачные годы екатерининской реакции», однажды, когда нужда в деньгах подперла, преспокойнейшим образом продал своего особо приближенного крепостного человека – который до того любил своего барина, что добровольно отправился следом за ним в тюрьму, когда Новикова приговорили к высидке, и весь срок они провели в одной камере. Одно дело – писать в журналы возвышенные словеса о свободе и просвещении, и совсем другое – насущная нужда в деньгах. Время такое было...

А потому, не осуждая людей, а также и времени, в котором им выпало жить, посмотрим лучше, что Екатерине удалось сделать. Это небезынтересно, я думаю.

 

 

Те начинания Екатерины, которые ей все же удалось провести в жизнь, никак нельзя назвать «косметическими мерами». Что-то и здесь проваливалось, какие-то реформы оказались незавершенными, половинчатыми, но, в общем и целом, это были вполне реальные реформы. И достаточно прогрессивные.

Рассмотрим для начала работу законодательной комиссии, или, как ее в те времена именовали, комиссии по составлению уложения. «Уложение» – это и был свод законов.

Нужно сразу подчеркнуть, что, создавая такую комиссию, Екатерина не придумала почти ничего нового. Вопреки мнению нашей вымирающей «образованщины», никак нельзя сказать, что в России вовсе не было традиций парламентаризма, выборных учреждений. Не было постоянного парламента и аналогичных ему учреждений. А вот временные преспокойно существовали полторы сотни лет, пока не пришел Петр I...

Назывались они Земские Соборы – собрания представителей сословий, собиравшиеся в России для решения особо важных государственных дел и улучшения законодательства. Первый земский собор в 1549 г. созвал царь, чье имя вроде бы должно служить символом самого разнузданного произвола и беззакония: Иван Васильевич Грозный.

Впоследствии его называли Стоглав, или Стоглавый Собор, – не оттого, что там заседала сотня голов, а потому, что сборник постановлений этого собора состоял как раз из ста глав.

Что интересно: при «тиране» Грозном Стоглавый собор ввел во многих областях жизни выборную систему вместо той, которую можно на современный лад назвать командно-административной. После Стоглава в том или ином округе («губе»), уже не назначали сверху, из столицы, чиновников, ведавших судом и полицией, а выбирали – с участием всех сословий. Финансы – сбор податей и общинное управление – тоже передавались выборными. Это – исторический факт, не вполне согласующийся с представлениями тех, кто привык видеть в правлении Грозного исключительно торжество «исконно российского варварства». До выборов американских шерифов и суда присяжных оставалось еще более двухсот лет – а в России они уже существовали, пусть и под другими названиями: губные старосты и земские судьи. Так-то...

Впоследствии земские соборы стали созывать уже привычно . Состояли они из представителей не только бояр и дворян, но и разнообразных категорий «служивых людей» и городской верхушки. Для справки: во многих западноевропейских странах, которые нам сегодня представляют старейшим оплотом демократии, подобное появилось худо-бедно к девятнадцатому веку...

Кстати, именно на земских соборах были избраны на царство и Борис Годунов, и Михаил Романов. Учреждение, конечно, было далеко от идеала, но оно серьезно работало и решало важные дела. Идеальных парламентов вообще-то в мире не существует, достаточно вспомнить кое-какие веселые приемчики касательно коррупции или мордобоя на заседаниях (я не о России!).

Последний земский собор произошел в 1648 г. А потом пришел Петр I... У которого было две сквернейших привычки: во-первых, перенимать с Запада любую дурь только потому, что это «европейское» новшество, во-вторых – не моргнув глазом искоренять многие толковые установления только оттого, что они в его глазах служили символом «расейской отсталости». А заодно Петр безжалостно душил все, что хотя бы отдаленно походило на легчайшее ограничение самодержавия. В эту категорию попали и земские соборы.

Однако даже до Петра в конце концов дошло, что в законодательстве нужно наводить порядок. Состояние, в котором оно находилось в начале восемнадцатого столетия – штука не для слабонервных. Хаос был потрясающий, господа мои! Одновременно действовало и Уложение Алексея Михайловича от 1649 г., и «новоуказные статьи», и петровские «регламенты», и петровские указы, которые, если их прочитать от первой до последней страницы, изменяли эти регламенты до полной неузнаваемости. А параллельно указы Сената, Верховного Тайного Совета и других высших органов власти... Огромная доля этих законоустановлений фактически отменяла друг друга, противоречила друг другу, не была собрана под одной обложкой. Иные из них – исторический факт! – попросту не были известны правительственным органам. В системе управления имелось некоторое количество – по пальцам пересчитать! – старых, прожженных, поседевших на государственной службе и сто собак съевших знатоков, которые, вот чудо, знали все эти законы.

Хотя никакого чуда тут нет, а есть простая житейская выгода. Пользуясь своим монопольным положением, эти знатоки давали любую консультацию – но за приличную плату мимо казны...

В 1700 г. Петр учредил «Палату для исправления Уложения», куда назначил 71 человека – из знатных либо занимавших высокие посты. Палата эта должна была написать «Новоуложенную книгу» – то есть взять Уложение 1649 г., все новые законы и создать новое законодательство, в котором одна статья не противоречила бы другой.

Ага, ждите... Палата поступила, не мудрствуя: они попросту переписали все подряд, чисто механически объединив все имеющиеся законы и указы. Ознакомившись с этим уродством, Петр пришел в гнев, Палату распустил – и поручил ту же работу Сенату.

Сенату этим заниматься вовсе не хотелось – не стахановцы, чай! – и он создал специальную комиссию. Что бывает в таких случаях, мы уже знаем: имитация бурной деятельности, и не более того. На дворе стоял уже 1720 г., а нового Уложения все не было...

Тогда в буйную головушку Петра стукнула очередная гениальная идея: а чего мучиться? Взять законы какого-нибудь особо передового государства, да и переписать один к одному! Еже ли они по тем законам живут припеваючи, значит, и у нас будет рай на земле, молочные реки в кисельных берегах!

Рай получился какой-то кромешный... В качестве образца вы брали отчего-то не Англию, а Швецию, с которой едва перестали воевать. Собрали комиссию из трех шведов и пяти русских. Как легко догадаться, никакого толку не вышло: русские члены комиссии не знали шведского уклада жизни – да и языка шведского не знали, а потому не могли «образцы» даже прочитать. Кто уж их назначал, таких, осталось тайной на века. Не исключаю, сам Петр, поскольку действует железное правило: если в Российском государстве что-то делалось через задницу, ищите в инициаторах Петра...

Потом Петр помер, и русско-шведская комиссия, воспользовавшись столь убедительным поводом, с превеликой радостью самораспустилась, устроив напоследок великолепный банкет за дружбу Петербурга и Стокгольма...

Но ведь надо было что-то делать! Все это уже понимали.

А потому в 1728 г. Верховный Тайный Совет решил создать новую комиссию, собрав для этого в Москве по пять офицеров и дворян от каждой губернии. Делегатов губернскому дворянству было высочайше приказано выбирать...

Легко догадаться, что на местах увидели в этой затее не торжество демократии (тогда и слов-то таких не знали!) а еще одну повинность , очередную прихоть правительства вроде бритья бород или налога на гробы. И начали отлынивать. Тогда местное начальство стало вводить демократию железной рукой: чтобы дворяне побыстрее устраивали выборы, а выборные, не мешкая, ехали в Москву, губернаторы стали арестовывать дворянских жен и захватывать дворянских крепостных.

Вот тогда дворянство в кратчайшие сроки выбрало делегатов – понятное дело, в жертву назначили тех, кто не смог отбиться, открутиться, увернуться, вовремя спрятаться... Когда в Москве высокие господа сенаторы в первый же день посмотрели на это сборище, то, не задавая вопросов и даже не пытаясь наладить работу, порешили немедленно отправить дворянских избранников по домам и провести новые выборы...

Но тут скончалась с перепою и Екатерина I. Чуть позже Анна Иоанновна (крепенько, надо полагать, приперло власть!) велела вновь провести выборы. Провели. Свезли делегатов в Москву. Однако уже через пару месяцев из них осталось только пять человек – остальные несколько десятков просто-напросто разбежались, прекрасно понимая, что нет такой статьи, по которой их можно привлечь...

Да, вот что немаловажно! Хоть Анну Иоанновну опять-таки принято полоскать и нести по кочкам как олицетворение разнузданной тирании, при ней эти выборы производились уже не только среди дворян, но среди духовенства и купцов.

Новых выборов Анна, женщина неглупая, уже не проводила, поручив создать свод законов чиновникам. Как вы думаете, сколько чиновники за десять лет правления Анны наработали? Правильно, с гулькин нос...

Правительница Анна Леопольдовна уже никаких выборов законодателей не производила, вообще, поскольку не то чтобы была чужда демократии, но очень уж много времени уходило на лесбийские забавы со своей фавориткой Юлианой Менгден (с которой ее и повязали в одной постельке явившиеся свергать правительницу елизаветинские гвардейцы).

Но выбирать делегатов от всех губерний для исправления законов уже как-то незаметно вошло в традицию и привычку. А потому Елизавета велела традицию продолжать...

Опять началась форменная комедия – увиливали, прятались, разбегались, выдумывали себе болезни или привычно назначали в козлы отпущения «глухих старцев». Достоверно известно, что при Елизавете законодательная комиссия проработала девять лет – и по инерции продолжала еще собираться и чесать языки в первые годы царствования Екатерины. Но в то же время один из известнейших историков старой России прямо-таки с детским простодушием пишет: «К сожалению, у нас имеется мало сведений об их работе». А сие определенно означает, что никакой работы и не было...

Вот такое наследство досталось Екатерине.

И она принялась за дело крайне серьезно. Два года, работая не на шутку (она вообще славилась адской работоспособностью) составляла свой знаменитый «Наказ», или, как он именовался полностью, «Наказ комиссии для составления проекта нового Уложения».

Советские историки в свое время привычно протарахтели, что Екатерина, мол, искала дешевой популярности и хотела «выставить себя» просвещенной государыней.

Это, конечно, бред собачий. Прежде всего оттого, что подобные лицемерные упражнения вовсе не требуют пары лет упорного труда и обычно (все равно, о королях идет речь, или о генсеках), ограничиваются парой хлестких фраз. «Каждый французский крестьянин при мне будет иметь курицу в супе!», «Девственница с мешком золота пройдет мое царство вдоль и поперек, не понеся ни малейшего ущерба!», «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!», «Если повысят цены – лягу на рельсы!»

Екатерина, ни малейших сомнений, работала всерьез. В основу своего «Наказа» она положила три серьезнейших труда: «Дух законов» Монтескье, трактат итальянского юриста Бекариа «О преступлении и наказании» и сочинение Гельвеция «О разуме, о человеке»...

«Наказ» – работа серьезнейшая, без дураков. Он составлен человеком, искренне верившим в идеи так называемых просветителей.

Объясню суть, чуточку упрощая. В восемнадцатом веке мыслители и писатели, стремившиеся перестроить жизнь на новый лад, делились на две четко выраженных категории: энциклопедистов и просветителей. Энциклопедисты вроде Вольтера были публикой жутковатой, как две капли воды похожих на нашу перестроечную интеллигенцию, не к ночи будь помянута. Поскольку считали, что для торжества новых отношений меж людьми, новых идей, нового уклада жизни все старое – абсолютно все! – нужно сломать, не жалеючи. В том числе такие понятия, как дол и честь, верность родине и супружеству. Все это объяснялось «отжившими пережитками», а национальные герои подлежали развенчанию. Тот же Вольтер в своей гнусной пьеске обвинил Жанну д’Арко в скололожестве, а потом цинично пояснил: он, конечно, знает, что с французской национальной героиней ничего подобного в жизни не происходило, но ради торжества новых идей позарез необходимо осмеять «идолов», которым поклоняется «темный народ».

Вам это ничего не напоминает из нашего недавнего прошлого? Так-таки и ничего?

Просветители все же были публикой гораздо более вменяемой, приличной и заслуживающей уважения. Они считали, что прогресс, свобода и процветание легко достижимы: нужно только просветить людей, объяснить им, что жить нужно честно и благонравно: уважать друг друга, не нарушать законов, которые должны стать справедливыми – и все наладится... Это, конечно, утопия, романтика, чистейшей воды идеализм – но просветители, что важно, ничего не призывали сломать, осквернить, разрушить, а это совсем другое дело...

В «Наказе» совершенно серьезно говорится о массе самых правильных вещей. О «любви к отечеству как средстве успокоительном и могущем воздержать множество преступлений», о «хорошем установлении, которое воспрещало бы богатым удручать меньшее их стяжение имеющих» (т. е. о равенстве всех перед законом и укрощении тогдашних «олигархов» – À. Á .) Смертная казнь решительно осуждается, пытки клеймятся. Подчеркнута опасность разрыва меж богатыми и бедными (!). Встречается много хороших слов о свободе. «Наказ», без натяжек, проникнут гуманными и либеральными идеями.

Самодержавие признается необходимостью для России – но исключительно «ввиду обширного пространства империи и разнообразия ее частей». Целью самодержавного правления провозглашается не притеснение, а «чтобы действия их (Законов – À. Á. ) направить к получению самого большого от них добра». Власть всех правительственных учреждений должна быть основана на законах, и нужно сделать так, «чтобы люди боялись законов и никого бы кроме них не боялись». Законы же должны запрещать только то, «что может быть вредно или каждому особенному (т. е. отдельно взятому человеку – À. Á .) или всему обществу».

«Гораздо лучше предупреждать преступление, нежели наказывать». «Хотите ли предупредить преступление? Сделайте, чтобы просвещение распространилось между людьми».

«Наказ» прямо говорит о веротерпимости, против религиозных преследований: «ибо гонение человеческие умы раздражает, а дозволение верить по своему закону умягчает и самые жестоковыйные сердца».

Арест должен происходить исключительно по решению суда, а содержание арестованного под стражей «должно длиться сколь возможно меньше и быть более снисходительно, коли можно». «Решать дело надлежит так скоро, как возможно». «Равенство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам».

Екатерина решительно выступала против «Закона об оскорблении величества» – весьма жуткого, по которому могли приговорить к смерти (и приговаривали!) за простую ошибку писца, переносившего на бумагу длиннейший, сложный официальный титул самодержца всероссийского. Или голову могли отрубить за то, что человек нечаянно уронил, запачкал или просто повернул лицом к стене портрет того же Петра I. Примеры того, что этот закон был не простой страшилкой, а исправно работал, к сожалению, истории известны во множестве.

Одним словом, это было, конечно, не руководство к действию – но именно проект улучшения жизни, отношений меж людьми, углубления гуманности, равенства и свободы. Так и следует к «Наказу» относиться – как к проекту, рабочему чертежу, по которому нужно строить.

Знаете, что самое любопытное? Когда «Наказ» через два года подготовили к печати, цензура сократила его примерно на четверть. По собственному почину, помимо воли Екатерины. И ничего удивительно в этом нет. Лишний раз убеждаешься в справедливости той грустной истины, что бюрократический аппарат сильнее любого восседающего на престоле. Екатерина располагала достаточной властью, чтобы без особого суда и следствия отрубить голову всякому цензору в отдельности или сослать их всех скопом куда-нибудь на Камчатку – но, когда цензура выступала в роли государственного учреждения, механизма, ни один самодержавный монарх не мог этому противостоять. В это трудно поверить, но так именно и бывало – и не раз, и не только с российскими монархами. Аппарат – это страшная сила!

Ну, а во Франции, не мудрствуя, «Наказ» запретили целиком , внеся его в реестр книг, которые запрещено печатать во французском королевстве, а равным образом и ввозить из-за заграницы. Боюсь ошибиться, но, по-моему, это единственный случай, когда в монархической стране запретили сочинение опять-таки монаршей особы...

И вот 14 декабря (вообще-то скверная для России дата!) был издан манифест, оповещавший страну, что императрица намерена созвать избранных по всему государству депутатов, дабы они, руководствуясь «Наказом», создали из хаотической массы старых и новых законов и указов новое Уложение. А заодно провели, выражаясь современным языком, широкую дискуссию, «дабы лучше нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки нашего народа». То есть речь шла не только о составлении нового свода законов, но и о том, чтобы всесторонне изучить насущные проблемы страны – и найти пути их решения.

Между прочим, с этой целью каждый депутат должен был привезти наказ от своих избирателей. Комиссия все более напоминала зачаток парламента...

Состав Комиссии прекрасно известен: 565 депутатов. Только 28 человек (5%) были «назначенцами» – от Сената, Синода и коллегий (тогдашних министров). Остальные избирались – дворянами, горожанами, государственными и свободными крестьянами, «служивыми людьми» (т. е. мелким военным и чиновным людом), казаками и «некочующими инородцами» (т. е. нерусскими народами, живущими непременно оседло, а под эту категорию попадали почти все «инородцы», за исключением разве что эвенков с чукчами). Для любителей цифр привожу точную статистику: 30% депутатов – от дворянства, 39% – от городов, 14% – от государственных крестьян, 5% – «назначенцы», 12% – все прочие.

Самое интересное – и поразительное! – это «выгоды депутатские», то есть привилегии, которые депутаты получали. Они превосходят даже те, за каковые порой ругают депутатов нынешних.

Например, пожизненный иммунитет от всех видов судебного преследования. «Во всю жизнь свою всякий депутат свободен, в какое ни впал бы прегрешение, от смертные казни, от пыток, от телесного наказания».

Поскольку дело происходило все же не в Утопии, а в реальной стране, оговаривалось: судить за преступления, караемые смертью, все же можно – но исключительно после личного разрешения императрицы, которая рассматривает каждый случай.

Забегая вперед, скажу, что впоследствии был известен как минимум один случай, когда Екатерина все же повелела судить неприкосновенного на всю жизнь депутата – и отрубить ему голову. Речь идет о Тимофее Падурове, казачьем офицере, который стал одним из ближайших соратников Пугачева – и головы лишился в тот же день и на том же эшафоте. Ну, что тут скажешь? А ты не бунтуй...

К каждому депутату (и к простому мужику тоже!) окружающие (будь они трижды графья) должны были обращаться не иначе как «господин депутат». По меркам того времени это значило очень и очень много...

«Дабы потомки узнать могли, какому великому делу они участниками были», каждому депутату вручался особый нагрудный знак из ювелирного золота. Дворянам разрешалось включить его изображение в свой герб.

Екатерина крайне предусмотрительно в приложенном к «Наказу» «Обряде» указала, что «заседания комиссии должны проходить в тишине и спокойствии. А депутаты должны быть учтивы друг с другом». Предусмотрительность не лишняя: в то время в аглицком парламенте и на кулачки схватывались самым распрекрасным образом...

Торжественное открытие Комиссии состоялось 30 июля 1767 г. в Кремлевском дворце. Был разработан, говоря современным языком, и протокол: как всякому депутату целовать ручку государыне: отвесить поясной поклон, «учтиво, не борзясь», держа руки по швам, прикоснуться губами к ручке, снова отвесить поясной поклон и «степенно» отойти в сторону.

Неизвестно, кто этот протокол составлял, но человек явно оказался по-бюрократически толковый и предусмотрел любые досадные случайности...

«Те депутаты, кои наелись луку, а наипаче чесноку, или приняли малую толику водки, от церемониала целования должны воздержаться, а ежели и у таких будет усердие приблизиться к священной императорской особе, то в таком разе подходящий должен накрепко запереть в себе дыхание».

Можно посмеяться над этим курьезным штрихом эпохи – но безусловно не стоит игнорировать другой, серьезнейший аспект: самым строгим образом было предписано равенство депутатов друг перед другом. Самый спесивый князь с длиннющим рядом благородных предков обязан было обращаться к простому мужику или неграмотному калмыку «господин депутат», и никак иначе, малейшее проявление неуважения наказывалось.

Для сравнения: когда в последние перед революцией годы во Франции все же созвали выборных от всех трех сословий, то крестьяне в их число не вошли вообще. Благородных – дворян и духовенство – в зал заседаний впускали через широко распахнутые парадные двери, а «третье сословие» пробиралось через узенький черный ход...

Скажу сразу: того, чего ожидала Екатерина от своего «парламента», она так и не добилась.

Едва рассевшись, депутаты начали с того, что предложили немедленно присвоить Екатерине почетный титул «Великой, Премудрой и Матери Отечества». И первые шесть заседаний мусолили исключительно эту тему – внесенную, кстати, с подачи Григория Орлова. Положительно, ума мужик был небольшого – если уж живешь с женщиной и два года наблюдаешь, как она работает над «Наказом» серьезно и упрямо, коли уж она делится с тобой планами и ожиданиями, нужно быть чуточку умнее...

Екатерина была в ярости. От титула наотрез отказалась, заявив, что «Великим и Премудрым» следует называть, пожалуй, только Господа Бога, и написала председателю собрания: «Я им велела делать рассмотрение законов, а они делают анатомию моим качествам».

Но и после такой реакции депутаты «рассмотрением законов» не занялись, а начали обстоятельно и многословно высказывать свои пожелания: как им обустроить Россию. И началось...

Один из самых образованных людей того времени, писатель-историограф, автор труда «О повреждении нравов в России», резко осуждавшего неумеренную роскошь дворянства, князь Щербатов выступил с предложением касаемо благородного звания: требовал, чтобы впредь прекратили производить простых людей в дворянство. Его идеи охотно поддержали и развили братья по классу: требовали не только отменить Петровскую «Табель о рангах», но и лишить дворянства тех, кто его получил уже в нынешнем столетии. А потом слаженным хором домогались, чтобы держать заводы и фабрики, а также торговать чем бы то ни было отныне имели право только дворяне.

Представляете, как взвились купцы?! Едва заслышав, что их, собственно говоря, предлагают ликвидировать как класс? Депутат из захолустного Серпейска (знает кто-нибудь, где такой?) Глинков говорил толковые вещи: «Когда купец строит фабрику, то все окрестные крестьяне от нее довольствуются. Они продают лес, лубья и т. п., нанимаются к постройкам, получая за то большую плату, и тут же продают произведения своей земли. Через это они делаются исправными в платеже государственных податей и господских оброков. Когда же фабрики выстроены, то крестьянам приносится еще большая выгода: они нанимаются для привоза на нее из дальних мест всякого рода материала, также и произведения фабрики развозят для продажи по разным местам. Другие фабрики строятся помещиками, которые для этого употребляют своих крестьян. Они начинают с того, что назначают с каждого двора привезти потребное количество леса, лубья, дров и теса; и всякий крестьянин, оставя хлебопашество, должен с плачем ехать и поставлять то, что с него назначено. После того их принуждают строить безденежно и на своем хлебе. По постройке такой фабрики их же заставляют работать на ней тоже безденежно. Это особенно случается тогда, когда владелец фабрики войдет в долг, между тем как вести фабрику секретов не знает».

Прогрессивная поступь свободного рынка и классического капитализма? Не спешите...

Чуть позже тот же князь Щербатов (в котором, как и положено человеку восемнадцатого века, самым причудливым образом смешались противоположности) крайне резко выступил против продажи крепостных поодиночке, с разлучением семей: только с землей, только полными семьями.

На него навалились снова... но глубоко ошибается тот, кто решил, будто – одни дворяне. Ничего подобного. Практически все! Кроме крестьян, конечно. Дело в том, что «прогрессивные заводчики и фабриканты неблагородного происхождения сами желали владеть крепостными. Тот же серпейский депутат Глинков объяснял с простодушным цинизмом: работники на фабриках должны непременно быть крепостными. Потому что иначе получится как-то неправильно: учишь-учишь вольного заводскому ремеслу, а он, став квалифицированным кадром, преспокойно уйдет, стервец, к другому хозяину или повысить зарплату потребует...

И просто купцы, торговые люди, и духовенство, и казаки – все рвались владеть крепостными душами – и об этом в первую очередь говорили...

Одним словом, с каждым днем становилось ясно, что задумка Екатерины провалилась: вместо чинного законотворения депутаты пытались перехватывать друг у друга права и привилегии (не каждый лично, а, выражаясь марксистскими терминами, как класс), кипели споры. Дошло до того, что последовало особое распоряжение: господ депутатов рассаживать на таком расстоянии, чтобы они один не мог до другого доплюнуть. Плевались, надо полагать, как аравийские верблюды...

Екатерина, все более разочаровываясь в этой куче крикунов (добрая половина из которых к тому же успела вульгарно продать свои золотые депутатские знаки), уже через год Комиссию прикрыла, благо подвернулась в качестве повода война с Персией. «Дочерние» комиссии, правда, еще работали и после этого пару лет.

На том и прекратил свое существование «первый русский парламент». Однако неправильно было бы сводить все к курьезу. Это был тот самый первый блин, который выходит комом. Другому подобию парламента в то время взяться было неоткуда: поскольку любой парламент состоит из людей, а у них головы забиты предрассудками своего времени...

Главное – открыто прозвучали на самом высоком уровне рассуждения о насущных вопросах жизни, экономики, государственного управления. И чуть позже Екатерина провела реформу уголовного права и издала «Жалованную грамоту городам» – вот это и в самом деле было полезнейшее установление, формировавшее самое настоящее «третье сословие», или, как оно именовалось в этом документе, «средний род».

Входившие в него получили права : на охрану законом их жизни, безопасности и имущества, на неприкосновенность до суда. Каждый теперь мог требовать, чтобы судили его присяжные из его же сословия. Купцов избавили от телесных наказаний. С сегодняшней точки зрения это выглядит как бы само собой разумеющимся, но в том столетии... Прежде можно было быть богатейшим, уважаемым предпринимателем – но любой воевода, отставной гвардейской козы барабанщик, может на законнейшем основании приказать тебя выдрать на конюшне...

Наконец, отныне в городах выбирали себе управление – ту самую городскую думу, что просуществовала до 1917 г.

Потом Екатерина отменила пытки – чуточку позже Пруссии, но гораздо раньше Франции, где до самой революции преспокойно продолжали разрывать людей лошадьми, заливать в раны горячее масло и колесовать.

Правда, указ от 8 ноября 1774 г. был, нужно уточнить ради исторической объективности, секретным . Генерал-прокурор Вяземский предупреждал следователей: «Но как по беспримерному ея императорского величества великодушию и милосердию никакие истязания терпимы быть не могут, то вам рекомендую, чтобы по сему делу отнюдь побоями никто истязаем не был, а только б без всякаго наказания, показать в сем деле только словами строгость... и через то б одно... людей подвигнуть к чистосердечному признанию».

Пыткой, следует уточнить, обвиняемых порой по-прежнему пугали – но все же и это был шаг вперед. Особенно если учесть, что еще при Елизавете государственные власти (Сенат) предлагали пытать достигших семнадцатилетия, а власть духовная (Синод), наоборот, предлагала установить «нижнюю планку» всего-то на двенадцати годочках, упирая на то, что, коли уж в России двенадцатилетних женят, выдают замуж и позволяют с этого возраста приносить официальную присягу, то и пытать можно...

Опять-таки – общее состояние умов...

Не кто иной, как Андрей Болотов, человек просвещенный и ученый, одну из глав своих записок так и назвал: «Истязание воров и успех от того». И подробно описывал, как он, обнаружив воровство в своем имении, пытался сначала уговаривать и увещевать, но «скоро увидел, что добром и ласковыми словцами и не только увещаниями и угрозами, но и самыми легкими наказаниями ничего не сделаешь, а надобно было неотменно употреблять все роды жестокости, буде хотеть достичь тут до своей цели». И пространно описывает, как он бросал связанных людей в жарко натопленную баню, кормил селедкой и не давал воды...

А ведь это, повторяю снова и снова, не какой-нибудь «дикий барин» из глухомани, а один из образованнейших людей своего времени...

В общем, в России при Екатерине пытать запретили, пусть и секретным указом. Разумеется, втихомолку указ там и сям нарушали... но разве сегодня подследственных не лупят? Как сидорову козу... И не только в нашем Отечестве, но и в благостных Соединенных Штатах, и в прекрасной Франции, и в демократической Англии.

Вот, кстати, об Англии. Посмотрим, что творилось там уже после того, как пытку отменили в России. Вообще-то ее и в Англии отменили...

Именно что в Англии . А кроме Англии, существовала еще и Ирландия, колония Лондона – и уж там-то не церемонились. Еще в середине XVIII столетия английские власти в Ирландии официальнейшим образом, по установленной правительством расценке платили за головы учителей, обучающих детей ирландскому языку, или участников антиправительственных движений. Принесешь голову, докажешь, что это именно запрещенный учитель или повстанец, – получай денежки...

Поскольку порядки, которые англичане в Ирландии установили, следует именовать колониальными без всяких кавычек, восстания там вспыхивали регулярно. В самом конце XVIII века снова рвануло . Появились так называемые «белые парни» – натуральнейшие партизанские отряды. «Белыми парнями» их звали оттого, что они носили белые рубахи и белые значки на шляпах. Действовали они, как партизанам и полагается, – то офицера, распорядившегося засечь насмерть крестьян, потом находили с проломленной головой, то горели амбары и исчезал скот у тех, кто, говоря современным языком, сотрудничал с оккупационной администрацией.

Как англичане боролись с ними – и вообще со всяким, кому следовало «преподать урок» – лучше всего узнать из первых уст. Итак, выступление 22 ноября 1797 г. в Палате лордов одного из ее членов...

«Милорды! Я видел в Ирландии самую нелепую и самую отвратительную тиранию, под какой когда-либо стонала нация. Нет в Ирландии, милорды, ни одного человека, которого нельзя было бы выхватить из его дома в любой час дня и ночи, подвергнуть строжайшему заточению, лишить всякого сообщения с людьми, ведущими его дела; с которым нельзя было бы обращаться самым жестоким и оскорбительным образом, причем он вовсе не знал бы даже, в каком преступлении он обвиняется и из какого источника вышло донесение на него. Ваши сиятельства до сих пор чувствовали отвращение к инквизиции. Но в чем же это страшное установление отличается от системы, проводимой в Ирландии? Правда, люди не растягивались на пытальной раме в Ирландии, потому что под руками не оказалось этого страшного снаряда. (Надо ли понимать это так, что в самой Англии означенная рама имелась и применялась? Похоже на то – А. Б .) Но я знаю примеры, когда люди в Ирландии ставились на острые столбики, пока не лишались чувств; когда они приходили в сознание, их снова ставили, пока они вторично не лишались чувств; когда они вторично приходили в сознание, их в третий раз ставили на столбики... Но я могу пойти еще дальше: людей подвергали полуповешению (полузадушению) и потом возвращали к жизни, чтобы страхом повторения этого наказания заставить их признаваться в преступлениях, в которых их обвиняли».

Добрая старая Англия...

А впрочем, с пыткой далеко не все однозначно. Вот что писал в прошлом году один из светил Гарвардского университета, престижнейшего в США, Алан Дершовитц: «Сразу хочу уточнить, что мое предложение вытекает из внутреннего отвращения к пыткам: это тайное и нелегальное явление, которое, к сожалению, существует и которое, не будучи в состоянии искоренить, я бы хотел поставить на службу закону и демократии... Перед бомбой, оснащенной часовым механизмом и готовой взорваться – то есть террористом, располагающим информацией, которая может спасти жизнь тысячам невинных людей, – любая настоящая демократия может и должна сделать что-нибудь, чтобы предотвратить взрыв.. Моя цель – узаконить пытку, чтобы иметь возможность контролировать и останавливать ее. Сегодня пытка тайно и нелегально практикуется на всей планете, включая демократические страны, подписавшие международный договор о ее упразднении. ЦРУ по всему миру пустило леденящий душу учебник с самыми жестокими методами „вымогания информации“, а комиссары полиции, от Калифорнии до Флориды, ежедневно применяют пытки за закрытыми дверями. Я считаю, что намного лучше было бы ввести ее в рамки закона, сделав видимой и прозрачной, то есть демократичной... Кроме того, я предлагают ввести „не смертельную пытку“, как, например, разряды тока или иглы под ногти, которые вызовут невыносимую боль, не подвергнув опасности жизнь индивида».

«Демократичная пытка» – это, конечно, круто. Но самое печальное – что лично я (впечатлительных интеллигентов просят зажмуриться) порой ловлю себя на мысли, что согласен со светилом Гарварда. Конечно, возможны ошибки, но когда речь идет о терроризме...

Даю вводную. Вы – следователь. Перед вами сидит террорист, о котором точно известно, что он заложил мощную бомбу где-то в «месте наибольшего скопления людей». Где именно, неизвестно. Уточнить хотя бы приблизительно не удается. Весь большой современный город эвакуировать в чисто поле невозможно – еще и оттого, что времени у вас мало, считанные часы.

Ваши действия?

Вот то-то...