Книга вторая о семье: О женитьбе 1 страница

LIBER SECUNDUS DE FAMILIA:

DE RE UXORIA

После того, как Адовардо отправился встречать Риччардо, приехавшего повидать нашего отца Лоренцо, мой брат Карло и я остались с Лионардо. Мы молча повторяли в уме те замечательные и благородные рассуждения об обязанностях старших в семье, о послушании им младших и о воспитании сыновей, которые были предметом долгой беседы Адовардо и Лионардо и воспроизведены в предыдущей книге. Лионардо несколько раз прошелся по комнате, а затем, нахмурив лоб, но приветливо обратился к нам: «А вы, Баттиста и Карло, о чем задумались? Я смотрю, вы молчите и заняты своими мыслями». Карло ничего не ответил, но я сказал: «Мои размышления клонятся к тому, насколько все рассуждения неопределенны и переменчивы. Кто бы мог подумать, когда вы начали толковать о дружбе, что вас занесет потом в философию и различные предметы, полезные для науки о семье, слушая о которых я усвоил для себя важные уроки? Но по моему мнению, для нас было бы полезнее и, безусловно, приятнее, если бы вы еще подробнее поговорили о видах дружбы, которые ты стал перечислять в ином порядке и в такой прекрасной форме, каковая, мне кажется, не была присуща древним писателям; не сомневаюсь, что в этой части учения, как и в других, я стал бы с вашей помощью более знающим и осведомленным.

ЛИОНАРДО. Похоже, Баттиста, что ты как будто бы забыл суждение твоего Марка Цицерона, которого ты всегда так хвалишь и любишь: он полагает, что нет ничего столь же гибкого и податливого, как речь. Она следует и влечется туда, куда ты ее ведешь и направляешь, к тому же наша беседа, которая, как ты понимаешь, происходит в домашнем кругу, не заслуживает такой же критики и таких же поправок, как беседы философов. Последние обсуждают самые темные и трудные вопросы и в ходе своих диспутов затрагивают мельчайшие детали, так что в рассматриваемом предмете не остается ничего скрытого и необъясненного. Разговаривая между собой, мы не ждем похвалы за изобретательность нашего ума или восхищения нашим красноречием. Однако находясь в обществе других ученых, особенно Адовардо, которого я считаю весьма образованным и остроумным в ответах человеком, я не люблю оставаться без дела и помалкивать, и обыкновенно то задаю вопросы, то отвечаю, если придерживаюсь другой точки зрения по сравнению с говорящими. Впрочем, я не проявляю чрезмерного упорства, отстаивая свое мнение, а даю возможность другим высказать свои суждения и проявить себя, постольку поскольку это идет на пользу моим высказываниям. И если я не ответил Адовардо так, как ты, Баттиста, возможно, этого ждал, то лишь потому, что мне было известно, что он с любовью относится не только к сыновьям, но и ко всем домашним, что он – самый жалостливый человек из всех, кого я знаю, и я подумал, что ему не понравится, если я не признаю за ним такой любви и сострадания к детям, какие он видит в себе по опыту и по убеждению. И если я иной раз с удовольствием противоречу на словах всем его заявлениям, то с такой же радостью соглашаясь с ним, я вижу, как он обнаруживает свою чрезвычайную привязанность и истинную благожелательность к близким. Поэтому мне не хотелось спорить с ним по поводу того, что он утверждал, не столько исходя из доводов рассудка, сколько руководствуясь чувством.

БАТТИСТА. Так ты, Лионардо, не согласен с тем, что суждение нашего Адовардо в высшей степени справедливо? Ты считаешь, что сыновья менее дороги и важны для отцов, чем прочие их друзья?

ЛИОНАРДО. Я не сомневаюсь, что для Адовардо всегда был очень дорог и приятен всякий домашний, а не только его дети. Но меня не удивило бы, если бы Адовардо, весьма, как ты знаешь, образованный человек, хотя не лишенный в данном случае присущих смертным слабостей, впал в заблуждение, ставя истинную дружбу позади всех прочих любовных уз, каковы те, что связывают отцов и сыновей, мужей и жен, братьев и вообще влюбленных. Злая судьба какое‑то время назад отняла у него братьев[24]. Находясь в зрелом возрасте, который изо дня в день наполняет нас рассудительностью и осмотрительностью, как я полагаю, он избавился от любовных вожделений. А теперь наши несчастья и беды лишили и его и нас всех прочих радостей и удовольствий дружбы. Обстоятельства нашего времени и наши злосчастья разбросали семью Альберти по всему свету – как видишь, кто‑то находится на Западе, в Лондоне, Брюгге, Кельне, немногие – в Италии, в Венеции, Болонье, кое‑кто в Риме, немало наших во Франции, в Авиньоне и в Париже, как и в Испании, в Валенсии и Барселоне; и везде наших Альберти на протяжении многих лет знают как честнейших и самых уважаемых купцов. И в Греции, как ты знаешь, рассеяны некоторые из Альберти, вдали от своей родни, почему может случиться по простонародной пословице: «С глаз долой, из сердца вон» или «Редкие встречи – недолгая любовь». Таким образом, настоящая дружба осталась за пределами нашего изгнания и те, кто желал нам когда‑то блага, не должны теперь страдать вместе с нами от бед и несчастий. Наши старинные заслуги остались на родине вместе с утраченной истинной дружбой. А здесь, на чужбине, многие из тех, кто выказывал к нам свое расположение и хотел быть с нами накоротке, теперь обходят нас за версту. Таковы условия человеческого существования, которые при благоденствии приводят к тебе множество приятелей, а в несчастье стирают память обо всех благодеяниях и привязанностях. Так что если Адовардо, который пока лишен возможности почувствовать удовольствие от общения с подлинными друзьями и для которого сыновья суть больше чем братья и прочие доступные для него близкие, ставит на первое место отеческую любовь, это не удивительно. Подумай, Баттиста, что сказал бы Адовардо о дружбе, если бы рядом с ним были истинные друзья и он ощущал их поддержку и присутствие, как от сыновей?

БАТТИСТА. Я полагаю, Лионардо, что суждение Адовардо на этот счет сильно отличалось бы от твоего и от моего.

ЛИОНАРДО. Баттиста, я уверен, что общение и знакомство со студентами твоего возраста, с которыми ты непрестанно беседуешь во время учебы и обмена мнениями, представляются тебе самыми прочными и надежными узами благорасположения. И по мере того, как, согласно с моими надеждами, твоя добродетель будет возрастать, ты будешь с каждым днем все сильнее убеждаться, что дружбу следует поддерживать и еще больше ею дорожить. И я призываю вас так и поступать: исходите из того, что нет другой вещи, столь же полезной и пригодной для того, чтобы жить в благополучии и блаженстве, как дружба. Положите себе за правило, как делаю я, что после добродетели только истинная дружба в жизни смертных такова, что ей можно отдавать предпочтение самой по себе не только перед другими видами любви, но и перед любыми сколь угодно дорогими и ценными вещами.

БАТТИСТА. Лионардо, мы всегда старались с помощью всех возможных способов и усилий приобрести и сохранить много друзей. А теперь, внимая твоим доводам, станем еще более усердно и прилежно обзаводиться друзьями и завоевывать их расположение. На это есть много причин, но прежде всего мы стремимся подражать как в этом, так и в других похвальных поступках твоему безупречному нраву. Но коль скоро ты, Лионардо, не желая оставаться без дела и хранить молчание, противоречишь словам твоих товарищей, а теперь решил согласиться с Адовардо, чтобы обнаружить воочию всю его любовь и сострадание к его домашним, то, наверное, не сочтешь чрезмерной дерзостью, если я последую твоему примеру, и чтобы чему‑то от тебя научиться, выскажу кое‑какие мнения, не совпадающие с твоими? Если мне подобает учиться у тебя, то тебе придется отнестись ко мне с тем же человеколюбием и с той же сговорчивостью, как и к Адовардо, и благодаря твоему острому уму рассудить, насколько я способен уподобиться тебе в изучении словесности.

ЛИОНАРДО. Для меня не может быть ничего более приятного. Будь то в любом другом месте и в присутствии совсем других людей, я мог бы осудить тебя за то, что ты проявляешь большую смелость и дерзость, нежели того требуют достоинство и скромность. Но в моем обществе ты можешь дерзать сколько угодно, не столько чтобы чему‑то от меня научиться, ведь я думаю, что с твоим усердием и усидчивостью ты уже усвоил очень многое, но ради упражнения твоего ума в опровержении моих и защите твоих доводов. Будет похвально, если в споре ты будешь упражнять свою память, наизусть воспроизводя изречения, цитаты и примеры, приводя похожие случаи, доказательства, найденные тобой у хороших авторов и подходящие к предмету разговора. Я буду при этом очень рад, если ты станешь подражать моему нраву по своей воле. И дабы ты убедился, насколько приятным будет для меня такое взаимно полезное для нас упражнение, ведь и я, отвечая и возражая тебе, буду серьезно упражняться, прошу тебя, Баттиста, расскажи о том, в чем твое суждение о видах любви расходится с моим. А чтобы наш диспут был более определенным, я выскажу утверждение, что истинная дружба более прочна, чем другие, более сильные виды любви. Ты же выдвигай против меня какое угодно свое мнение и не смущайся, ибо по ходу изложения допустимо защищать любую точку зрения, даже самую ложную. Так что бойся показаться не столько дерзким, сколько слишком робким.

БАТТИСТА. Итак, раз ты даешь мне такое право, Лионардо, я дерзну поспорить с тобой; но я бы не хотел, чтобы ты из‑за моих речей еще более, чем из‑за моего нрава посчитал меня менее сдержанным, чем скромным.

ЛИОНАРДО. Мне кажется, по твоему слегка покрасневшему лицу и колебаниям по поводу своих речей я предвижу, какого противоречия с моей стороны ты ожидаешь. Однако продолжай. Убедившись, насколько ты умерен и пристоен в речах, я должен считать тебя в высшей степени сдержанным. Продолжай.

БАТТИСТА. Ну что ж, Лионардо, решусь. О, если я выскажу нечто, осуждаемое такими учеными мужами, как вы, то не для того, чтобы изречь истину, а ради упражнения. Но если ты подумаешь, что я впал в заблуждение, в которое, как ты, возможно, скажешь, впадают влюбленные, то мне будет нетрудно оправдать себя многими доводами и вполне рассудительно обелить мою предполагаемую ошибку. Я полагаю уместным утверждать, что эта сила и этот закон не во всем заслуживают порицания и осуждения, потому что сама божественная природа вложила их во все живые существа, рожденные для самовоспроизведения и размножения своего рода. Мы видим, как уже бессловесные животные, почувствовав своей малейшей и ничтожной частью силу любви, целиком отдаются этому природному влечению, несомненно неодолимому и такому мощному, что, забыв обо всех прочих приятных и необходимых для них вещах, только ради выполнения заложенного в них природой долга любви, терпят голод и жажду, жар и холод и все лишения. Они забывают о своих логовах, не думают о других присущих их виду соблазнах, для которых они, видимо, единственно рождены и которые им присуждены – если только их не охватывает любовь. К тому же достойно удивления, как они со всей силой и яростью соревнуются за то, чтобы стать первыми возлюбленными среди своих сотоварищей, также охваченных любовью. Если таково очевидное поведение всех грубых и бессловесных животных, вызванное одним лишь ожиданием наслаждения, вытекающим из низменного любовного желания, то насколько же более отважной и вооруженной для того, чтобы ранить и вдохновлять души людей, окажется любовь, особенно любовь юношей, еще не окрепших и недостаточно сильных, дабы удерживать себя и противостоять назойливости и докучливости природных влечений. Я думаю, что в нашем юношеском возрасте невозможно противиться любви, да и не предосудительно следовать ее велениям.

Знаменитейший среди древних муж Алкивиад, и сегодня прославляемый во всех историях, был всецело предан любовным увлечениям и на своем щите во время сражений носил необычное для древних изображение, а именно Купидона с его луком и стрелами.

Ученейший философ Хрисипп[25]освятил образ Амура в Афинах и поместил его в святейшем месте, почти единственном пристанище всех философов, где развивались и взращивались все святые и достойные искусства и учения, посвященные благому и подобающему образу жизни, в месте, именуемом Академией. Этот благоразумнейший ученый никогда не установил бы эту статую в таком благочестивейшем месте, если бы любовь была достойна порицания, потому что она была бы публичным свидетельством и постоянным указанием на его заблуждение. А если это и заблуждение, то найдется ли настолько хладнокровный и бесчувственный человек, который никак не отвечал бы на те соблазны, которые предлагает заманчивая и благодатная любовь? Неужели суровый, преданный одиночеству и причудливый характер заставит человека отказаться от тех радостей, музыки, песен, празднеств и многих других наслаждений, не говоря уже о том последнем, о котором я только что говорил, – наслаждений, способных захватить самую предубежденную и упорную душу? Ведь таков, как я вижу, ее собственный или природный закон, а может быть человеческий недостаток, который любовь всегда использовала, дабы подчинить смертных своей власти? Я не заметил, чтобы античные историки упоминали кого‑либо даже из самых доблестных и достохвальных мужей, над которыми любовь не проявила бы своей власти, подчиняя себе не только юношей, которых никак нельзя осуждать за это, но и стариков, уже пресыщенных и мало к чему способных в любовных делах. О сирийском царе Антиохе, который в силу своего возраста и власти, коей он располагал, был человеком весьма степенным и преисполненным величия, говорят, что в глубокой старости он потерял голову, влюбившись в дочь Неоптолема, девицу[26]. Велики возможности любви, если она способна разжечь в столь холодной в силу возраста и положения душе огонь, как утверждают подобные тебе суровые судьи, легкомысленной и похотливой страсти. Говорят еще о египетском царе Птолемее, который был славен и высокомерен, насколько пристало такому государю, но сраженный любовью воспылал чувством к обычной блуднице Агафоклее[27]. Вот какова власть любви, превращающая царя в раба публичной женщины. Немало было таких мужей, занимающих высокое место благодаря своей известности и достоинству, которые были побеждены любовью и забыли о подвигах и великой публичной славе. Укажи мне среди древних Помпея Великого, гражданина, стяжавшего в Италии и во всех провинциях необыкновенную славу, виновника несчастья при Фарсале[28]и ужасного пролития римской крови. Известный своей деловитостью и усердием, влюбившись, он уединился на своей вилле, среди лесов и садов, предпочтя жизнь с единственно дорогой его сердцу Юлией встречам и общению со своими многочисленными и благородными друзьями и занятиям важными делами управления[29].

Разумеется, любовному чувству не так просто было удерживать в уединении человека столь великой и огромной души, который дерзнул выступить во всеоружии, чтобы подчинить всех правителей своей власти.

Впрочем, мы каждый день убеждаемся, что известность и хвала теряют свою цену из‑за любви. Бесконечное число людей предпочитает любовь дружбе. Величайшей можно назвать любовь мужа и жены, ибо если источником благоволения служит некое вожделение, то супружество сулит тебе немало наслаждений и удовольствий; если причиной благожелательности бывает общение, то ни с кем ты не сможешь постоянно общаться столь же близко, как с женой; если любовь привязывает и соединяет путем взаимного обмена и передачи твоих чувств и желаний, то самый прямой и открытый путь для их обнаружения и распознавания представляется тебе в отношении к твоей собственной жене и вечной спутнице; если же дружба сопровождает достоинство, то никакой союз с точки зрения благочестия не сравнится с брачным. Прибавь к этому, что поддержанию и закреплению в наших душах бесконечного благожелания служат постоянно растущие в них крепчайшие узы вожделения и пользы. Рождаются дети, и было бы слишком долго объяснять, какой надежной взаимной связью они соединяют души и наделяют их общей волей и суждением, то есть наделяют их истинной дружбой. Я не стану распространяться о том, какую пользу можно извлечь из такой супружеской дружбы и союза для сохранения семейного очага, для упрочения семьи, для управления и поддержания всего хозяйства, ведь все эти вещи так укоренены в женщинах, что кто‑то именно их посчитает залогом преобладания и крепости супружеской любви по сравнению со всеми прочими. Но нередко бывает и так, не знаю почему, что любовник на стороне привлекает больше, чем собственный муж. Рассказывают, что на реке Ганг жила когда‑то знаменитая в восточных странах царица, о которой, если я правильно помню, сообщает историк Курций в деяниях Александра. Она влюбилась в ничтожного брадобрея и ради того, чтобы принести ему богатство и положение, согласилась убить своего мужа.

О родительских чувствах остается сказать немного, ибо ты сам недавно признал в присутствии Адовардо, что любовь крепко гнездится в груди отцов. Не ведаю, правда, какая высшая сила, преодолевающая противостояние нашей природы, иногда вытесняет и изгоняет ее из отцовского сердца. Историк Саллюстий пишет о Катилине, что тот влюбился в Аврелию Орестиллу, и, чтобы получить ее в жены, убил собственного сына[30].

Итак, очевидно, что власть любви намного превышает человеческие силы, и когда душу пронзает божественная стрела, по словам поэтов вылетающая из лука Купидона и поражающая человеческие умы, они явно обрекаются этим на то, чтобы желать и следовать лишь тому, что считают приятным и благим для своих возлюбленных. В высшей степени удивительная вещь, что все их слова, дела, мысли, намерения и планы всегда готовы к тому и направлены на то, чтобы по воле любви подчиняться желаниям своего повелителя, так что наши члены подчиняются как будто бы не нам и не нас слушаются. Ведь влюбленный старается доставить и поднести на блюдечке тому, кому он себя посвятил, все, что тому угодно. Именно к этому, по‑моему, относится то старинное изречение премудрого Катона, справедливость которого, на мой взгляд, никто не станет отрицать, – что душа любящего пребывает в чужой груди. Такова чрезмерная и божественная сила любви, которая может воспламенить одним желанием и соединить в одной груди две души.

Итак, что же мы скажем, Лионардо? Что любовь – низменное чувство? Что она слишком стесняет? Что любовь не имеет власти над людскими душами? Ты, может быть, скажешь, что любви дано столько и она позволяет себе такие вольности, какие мы сами ей разрешаем? Я знаю, что ты предпочел бы, чтобы юноши как я подражали старцам и были преисполнены философских заповедей, образцом чего, соглашусь, выступаешь ты. Но пошло бы это на пользу? – как говорит Херея у Теренция[31]… Мы бы тогда рождались уже стариками. Да и не знаю, дано ли самим этим твоим философам остаться бесчувственными к этому божественному и небесному огню и пылу. Философ Аристипп, глава философской школы, называемой киренской, любил гетеру по имени Лаиса, при этом он утверждал, что его любовь отличается от других, ибо Лаиса принадлежит ему, а прочие любовники принадлежат Лаисе. Я полагаю, что он хотел этим сказать, что только он любит по своей воле, а все остальные – рабы. Другой философ, Метродор, не затрудняясь оправдывать свое чувство какими‑либо предлогами, в открытую ухаживал за гетерой Леонтией, к которой этот знаменитый философ‑эпикуреец посылал свои любовные письма[32]. Не поразительна ли мощь, которую проявляет здесь любовь? Ведь она порабощала и держала под своим каблуком эти гордые и непреклонные души, которые не поддавались лишениям, неприятным и почти невыносимым для всех прочих смертных, каковы бедность, страх и боль, этих людей особого рода, которые дерзко провозгласили себя поклонниками добродетели и заявляли о своем презрении к богатствам и о нечувствительности к боли. Они не боялись ничего: ни ярости врагов, ни обид, ни смерти; многие из них действовали без оглядки на богов и исписали много книг, осуждая любой страх перед вещами божественными и человеческими, не признавая власти фортуны, могущество которой мы испытываем на себе. Они всегда отвергали житейские излишества, и эти‑то суровые мужи во всеоружии разума и мудрости поддавались любви. Изнеженная и сладострастная любовь, ты ломаешь и сокрушаешь любую гордыню и высокомерие человеческой души! Заблуждение, обманчивая страсть, злая любовь, которой покоряются души, напитанные доводами рассудка, защищенные постоянством, украшенные и облагороженные всеми знаниями и навыками!

Когда я, Лионардо, думаю о величии и известности этих знаменитых философов и о других, о которых ради краткости не стану упоминать, и когда я представляю себе их благочестие и целомудрие, а затем узнаю о том, насколько они подчинились игу любви и в какие дебри она их завела, то, согласись, Лионардо, мне не только становится легко признать правоту изречения, о котором с похвалой отзывались те же философы, что любовь – служанка богов, отвечающая за здоровье и благо молодежи, но и удостоверить ее божественную природу.

Не думаю, чтобы дружба таила в себе такие же способности, как и любовь, которая раздувает в пожилых сердцах молодое любовное пламя и направляет в такие низины вожделения и жажду повелителей во всей их надменной власти, превозносит на такую высоту презренного и безродного наемника, заставляет нас забыть о молве, забросить любые похвальные и славные занятия, ослабляет всякие родственные узы. Но я не хочу дальше углубляться в этот предмет, потому что боюсь, как бы тебе не показалось, что я отстаиваю свое собственное дело. Но имей в виду, Лионардо, сам я не влюблен, и хотя не испытываю на себе силу любви, знаю обо многом, что я прочитал и слышал от других, и считаю себя вправе принимать те несколько доводов, которые я привел и благодаря которым может показаться, что я слишком снисходителен в отношении любви и чересчур уверен в ее силе. Подумай, однако, каково было бы, если бы к этим доводам у меня прибавился блеск самой любви, который заставляет обожать и прославлять ее. Не сомневайся, что я тогда поставил бы любовь превыше всего на свете и называл бы ее самой достойной и божественной вещью.

ЛИОНАРДО. Мне нравятся твои старания и устраивают твои примеры, не потому, что они так уж убедительны, но они подтверждают, что ты действительно так учен, как я думал. Очень похвально, Баттиста, если ты собирался поупражняться со мной таким образом, но подумай, не лучше ли было объявить о том, что ты влюблен, и сознаться в своем заблуждении, чем доказывать, что любовь – не заблуждение. Поэтому я старательно опровергну каждый из твоих доводов, чтобы изменить твое мнение и избавить от любовного рабства. Я не нуждаюсь в том, чтобы порицать в твоих глазах неистовство любви, потому что уже приведенные тобой примеры должны вызвать у тебя отвращение к нему, и лишь по мере необходимости последую твоему плану, воспроизводя его по памяти. Но чтобы наше изложение велось более гладко, я назову это безумство, то есть чувственную любовь, влюбленностью, а человека, охваченного ею, буду звать влюбленным. Любовь же, свободную от похоти и соединяющую души достойным чувством благоволения, будем именовать дружбой. Тех, кто охвачен таким достойным и благородным чувством, назовем друзьями. Другие виды любви, которые относятся к родственникам, станем называть отеческой или братской, смотря по обстоятельствам.

Вернемся теперь к нашему спору, в ходе которого ты, желая приписать любви силу, власть и почти божественные свойства, очень подробно рассказывал о всевозможных безумствах разных влюбленных, как будто бы нам требовалось определить, кто из древних был самым неистовым и безумным, или как будто в наши дни не было таких же примеров любовного неистовства, которое охватывает людей в молодости. Но пусть будет по‑твоему. Пусть все влюбленные будут охвачены этим неистовством, о котором и без предостережений Катона всякий знает, каково его воздействие на слабые и неустойчивые умы, ибо охваченный им покидает себя самого и отдает себя на милость другого, что и свидетельствует о заблуждении и великом, неизмеримом безумии. Ведь все достойные в жизни людей вещи, ради которых каждый благоразумный человек тратит свои силы и чтобы приобрести их готов принести в жертву даже свою кровь и жизнь, влюбленный, я бы сказал, ставит ниже своего похотливого и грязного вожделения, не боясь дурной славы и пренебрегая самыми благочестивыми узами ради исполнения своих низменных желаний. Как мы назовем это, Баттиста, силой любви или пороком больной души и порывом извращенного рассудка? Кто заставил любить тебя, Антиох, или тебя, Птолемей? Прекрасная внешность, привлекательный нрав? Нет, – малодостойное и неумеренное вожделение. Какая сила заставила впасть в разврат тебя, Помпей, и тебя, восточная царица? Излишнее сердечное благоволение? Нет, – недостаток благоразумия, суетность суждения, ваше вопиющее заблуждение. А ты, Катилина, каким образом дошел до своей необыкновенной жестокости? Причина ее не божественный огонь и пыл, нет; это твое огромное животное сладострастие. Любовь плодит не ненависть, а доброжелательство, не обиды, а благодеяния; не неистовство, а смех и шутки. Так не приписывай этой любви излишней власти, ибо мы принимаем ее по доброй воле, отказываемся от нее по собственному разумению, а следуем за ней по чрезвычайной глупости.

Животные, подстегиваемые природой, не могут сдерживать себя. Значит, таковы и люди? Разумеется, но только те, у которых ума и рассудка не больше, чем у животных, так что они не в состоянии различать бесстыдство и порок и избегать их, они не склонны ценить те людские добродетели, которые настолько нам свойственны, что из всех животных на Земле природа наделила ими только нас. Разве возможно было поставить человека над прочими животными, тупыми и дикими, и даже отделить его от них, если бы он не отличался от них превосходством души, светом разума, который позволяет ему понимать и различать достойные и недостойные вещи, избирать с помощью доводов рассудка похвальные и избегать порицания? Равным образом, руководствуясь благоразумием, он склонен любить добродетель, питать отвращение к пороку, воспитывать в себе тягу к обретению с помощью достойных поступков известности и одобрения, а также сдерживать и обуздывать все свои низкие влечения умом, недостаток которого делает глупым. Если ты лишишь человека возможности пользоваться разумом, в нем не останется ничего, что отличало бы его от прочих животных, диких и бессмысленных, которые без настоящего рассуждения, только вследствие природного побуждения к размножению, хотя и оно не чуждо смысла, подчиняются своим влечениям. Однако человек, вовлекающий себя в вожделение не просто ради удовлетворения природной потребности, но стремящийся к пресыщению и доходящий до отвращения, вновь и вновь возбуждает себя и без конца разжигает в себе это противоестественное – ибо вызванное добровольно, – поверхностное и скотское влечение, воспламеняя себя тысячью поощрений, шутками, смехом, пением, танцем и легкомыслием, – не кажется ли тебе, что он заслуживает в этом резкого порицания и осуждения наравне с самыми презренными и ничтожными скотами? Есть ли кто настолько глупый и безрассудный, что не признает истинным позором и преступлением нарушать дружбу, извращать родство и пренебрегать всеми правилами? Трудно найти такого развратника, который не отступил бы от своих самых пылких постыдных и предосудительных влечений и желаний и не променял бы похоть на пристойность, предпочтя любви дружбу. Наша человеческая природа была бы слишком жалкой и слабоумной, если бы мы были вынуждены всегда преследовать наши любовные желания. Наша участь была бы слишком плачевной, если бы под действием любви мы были бы вынуждены отвратить свои главные помыслы от благопристойности и забыть о благочестивых узах родства и дружбы.

Разве твой столь влюбленный Помпей не оказывал всегда предпочтение дружбе? Вспомни, что он допустил Геминия познать прекрасную Флору, великолепно представленную в храме Кастора и Поллукса как образец божественной красоты, хотя сам пылал страстью к ней[33]. Таким образом он гораздо сильнее хотел удовлетворить желание своего друга, чем утолить свою собственную пылкую любовь. Таков, Баттиста, долг, такова краса и доблесть дружбы, которые у благоразумных людей всегда перевешивают любое неистовство сладострастной любви. Простая и подлинная дружба, как видишь, щедра и имеет обыкновение передавать и дарить друзьям не только вещи, но и самые, как ты назвал их, божественные чувства, обделяя ими себя, уступать их тому, с кем человек связан узами верности и дружелюбия. Но любящий движим не рассудком, а неистовством, и если и хочет тебя возвеличить, украсить, сделать счастливым и благополучным, то прежде всего ради собственного удовольствия и наслаждения; не для тебя, а для себя самого. Это так. Притом не только истинная дружба, побеждающая влюбленность, но и та иная любовь, которая возникает между близкими, с моей и с любой другой точки зрения кажется предпочтительной по сравнению с твоей глупой и неистовой влюбленностью. Отцы любого возраста и даже старые, изнуренные опасностями и лишениями, зарабатывают на жизнь и на пропитание своей семьи и не дают себе отдыха. И чем старше они становятся, тем с большей заботой и старанием предаются трудам, чтобы оставить своим детям как можно больше богатств, и потому часто обделяют себя, дабы угодить и обеспечить своих. Припомни‑ка историю той матери в Риме, которая стоя на воротах городской стены встретила своего сына, по слухам погибшего вместе со многими другими в известной кровавой битве гражданской войны, на Тразименском озере. Видя его живым и здоровым, она так обрадовалась, что от сильного чувства испустила дух и скончалась. Что же, страстную любовь и удивительную привязанность этой благочестивой матери ты поставишь ниже твоей божественной влюбленности? Там неистовство, здесь разум; там порицание, здесь хвала; там порок, здесь достоинство; там жестокость, здесь милосердие.

Я думаю, довольно на этом осуждать эту твою влюбленность, как и восхвалять перед тобой дружбу, которую невозможно достаточно превознести и о которой я всегда судил так же, как латинский философ и совершенный стоик Катон: дружба прочнее любого родства. Я мог бы сослаться на Ореста и Пилада, Лелия, Сципиона и другие примеры дружбы в древности, показывающие, что ради тех, кто был связан с ними узами любви и благосклонности, подлинные друзья не задумываясь подвергались с великим присутствием духа и доблестью смертельным опасностям и риску, чтобы спасти жизнь и достоинство друзей, и тем заслужили великую благодарность и оставили по себе память, в отличие от твоих влюбленных, которые к своему позору забрасывали славные государственные дела и в безумии приносили в жертву своих детей и мужей. Но кому дано воздать дружбе достойную хвалу? Я хочу лишь призвать вас к тому, братья, чтобы вы избегали этого любовного неистовства и не отдавали ему предпочтение перед дружбой, да и не причисляли ее к благам человеческой жизни, ибо любовь всегда была полна обманов, печалей, подозрений, раскаяния и боли. Так будем же избегать этой любви. Лучше питать отвращение к этому чувству, так как очевидно и на горьком опыте доказано, что любовь – причина всех раздоров и зол.