ЗАГАДОЧНАЯ СМЕРТЬ В ОКРУГЕ БЭТТЕНКИЛ 10 страница

 

Из больницы мы вышли в четверть четвертого. Фрэнсис закурил прямо на крыльце, комкая в левой руке листок с именем и адресом хэмпденского психиатра.

– Злишься? – уже во второй раз спросил он, когда мы сели в машину.

– Нет.

– Злишься, я знаю.

Опустив верх, мы тронулись с места. Перед нами лежал город из сновидений: пустынные улицы, залитые тусклым желтым светом, темные шеренги домов. Мы свернули на крытый мост, и шины сухо прошуршали по деревянному настилу.

– Не сердись, пожалуйста, – сказал Фрэнсис.

– Так ты пойдешь к психиатру? – спросил я, проигнорировав его жалобную просьбу.

– Какой смысл? Будто я не знаю, что меня беспокоит.

Я промолчал. Когда врач произнес слово «психиатр», я насторожился. Я не слишком верю в психиатрию, но кто знает, что опытный специалист может усмотреть в личностном тесте, в пересказе сна, даже в оговорке?

– В детстве меня как‑то прогнали через психоанализ, – сказал Фрэнсис. Мне показалось, он вот‑вот расплачется. – Мне было лет одиннадцать‑двенадцать. Матушка тогда ударилась в йогу, вытащила меня из бостонской школы и отправила в Швейцарию, в институт чего‑то там, не помню чего. Кошмарное заведение. Все носили сандалии с носками. В учебном плане значились танцы дервишей и каббала. Белый уровень – так они называли мой класс, или группу, не помню, – каждое утро занимался гимнастикой цигун. На психоанализ отводилось четыре часа в неделю, а мне вообще прописали шесть.

– Как можно анализировать двенадцатилетнего ребенка?

– Путем словесных ассоциаций. Еще выдавали кукол с очень натуральной анатомией и заставляли играть в какие‑то сомнительные игры. Меня и двух французских девчонок как‑то застукали, когда мы попытались улизнуть с территории. На самом деле мы просто хотели добежать до bureau de tabac[128]и купить шоколада – нас там морили голодом, держали на одной макробиотической пище, можешь представить, – но начальство, конечно, решило, что наша вылазка как‑то связана с сексом. Их это ничуть не шокировало, они только хотели, чтобы им докладывали о таких вещах во всех подробностях, а я, дурак, не мог понять, чего от меня добиваются. Девчонки были поискушенней и сочинили безумную историю во французском духе – ménage à trois[129]в стоге сена, вроде того. Психиатр был на седьмом небе. Меня он записал в клинические случаи – решил, что я, как у них говорят, вытеснил этот эпизод в подсознание, раз ничего не рассказываю. А я был готов наплести что угодно, лишь бы меня отослали домой.

Он уныло рассмеялся:

– Помню, директор института спросил, с каким литературным героем я себя отождествляю, а я ответил – с Дэви Балфуром из «Похищенного».

На очередном повороте перед нами внезапно мелькнула тень и в лучах фар возникло какое‑то крупное животное. Вжав в пол педаль тормоза, я увидел перед собой зеленые стеклянные глаза. Еще мгновение, и они исчезли.

Мы не трогались с места, все еще глядя на освещенную полосу дороги.

– Что это было? – наконец спросил Фрэнсис.

– Не знаю. Олень, наверно.

– Нет, точно не олень.

– Тогда собака.

– Мне показалось, это был какой‑то зверь вроде кошки.

Мне, на самом деле, показалось то же самое.

– Слишком большой для кошки, – тем не менее возразил я.

– Может, кугуар?

– Кугуары здесь не водятся.

– Раньше водились. Их называли «катамаунты». Отсюда, кстати, название Катамаунт‑стрит.

Холодный ночной ветерок забирался под одежду. Где‑то вдалеке залаяла собака. Машин в этот час на шоссе почти не было.

Я отжал сцепление и дал газ.

 

Фрэнсис просил никому не говорить о нашем визите в больницу, но в субботу вечером, в гостях у близнецов, я выпил лишнего и, когда мы с Чарльзом оказались на кухне вдвоем, как‑то само собой вышло, что я ему все рассказал.

Чарльз слушал, сочувственно кивая. Он и сам выпил немало, но все же меньше, чем я. За последнее время он тоже похудел, и старый костюм в полоску висел на нем как на пугале. На шее у него был небрежно повязан потертый шелковый галстук.

– Бедный Франсуа, – сказал он с улыбкой. – Совсем крыша прохудилась. Так он пойдет к этому мозгоправу?

– Не знаю.

Чарльз вытряс сигарету из валявшейся на серванте пачки «Лаки страйк».

– На твоем месте, – сказал он, осторожно выглядывая в коридор, – я бы посоветовал ему не заикаться об этом при Генри.

Я удивленно взглянул на него, ожидая продолжения. Прикурив, Чарльз выпустил облачко дыма.

– Я что имею в виду, – тихо произнес он, – да, я, случается, злоупотребляю спиртным. Сам первый это признаю. Но ведь это мне, а не ему пришлось иметь дело с полицией. И с Марион – тоже мне. Господи, она до сих пор звонит мне каждый вечер. Пусть побеседует с ней часок, посмотрим, как он запоет… Да хоть бы я пил по бутылке виски в день, какое он имеет право вмешиваться? Я ему так и сказал. И еще добавил, что в твою жизнь ему тоже нечего лезть.

– Погоди, при чем тут я?

Он окинул меня по‑детски недоуменным взглядом, а потом вдруг разразился смехом.

– А, так ты еще не в курсе? Ты теперь тоже кандидат в «Анонимные алкоголики». Распустился, бродишь пьяным средь бела дня – одним словом, катишься под откос.

Я остолбенел. Видя мою реакцию, Чарльз снова рассмеялся, но тут послышались шаги, звяканье льда в стакане, и на кухню заглянул Фрэнсис. Слово за слово, он втянул нас в беспечную болтовню, и через некоторое время мы сообща переместились в гостиную.

 

Это был уютный, счастливый вечер: приглушенный свет, звон стаканов, шелест дождя по крыше. Верхушки деревьев, шипя, как сифонная струя, рассекали воздух, в открытые окна врывался влажный ветер – сладковатый, дурманящий, вольный.

Генри пребывал в отличнейшем настроении и производил полное впечатление человека, только что вернувшегося с курорта. Развалясь в кресле и вытянув ноги, он не скупился на остроты и отвечал искренним смехом на шутки остальных. Камилла выглядела волшебно. Облегающее светло‑апельсиновое платье без рукавов подчеркивало собранность ее фигуры, неосознанную, почти мужскую грацию осанки. Я любил ее, любил прерывистые взмахи ее густых ресниц, сопровождавшие речь, ее манеру (отголосок манеры Чарльза) зажимать сигарету между костяшками пальцев.

Камилла и Чарльз, похоже, помирились. Они мало разговаривали, но между ними вновь протянулась привычная ниточка близняшества: то Чарльз присаживался на подлокотник кресла Камиллы, то Камилла, следуя давнему ритуалу, отпивала глоток из его стакана, и прочее в том же духе. Я никогда не мог проникнуть в символическую суть этих действий, но, как правило, они свидетельствовали о том, что все хорошо. Мне показалось, Камилла прилагает к примирению больше усилий, словно бы пытаясь загладить какую‑то вину, и теперь я был склонен отвергнуть гипотезу, что разлад лежал на совести Чарльза.

В тот вечер разговор вертелся вокруг зеркала, висевшего над камином. Старое мутное зеркало в оправе розового дерева – ничего особенного, близнецы купили его на распродаже за бесценок, но именно на него в первую очередь падал взгляд при входе в гостиную, а теперь оно стало еще примечательнее, потому что от самого центра разбегалась эффектная паутина трещин. Разбилось оно при таких потешных обстоятельствах, что Чарльзу пришлось пересказывать эту историю дважды, хотя на самом‑то деле смеялись мы над его представлением: в кутерьме весенней уборки он, наглотавшись пыли, оглушительно чихнул, свалился со стремянки и приземлился прямо на зеркало, которое как раз было вымыто и сохло на полу.

– Одного я не понимаю, – сказал Генри, – как вам удалось повесить его так, что стекло не выпало?

– Не иначе как чудом. В жизни теперь к нему не притронусь. Потрясающе смотрится, правда?

С этим трудно было поспорить – потрескавшееся стекло дробило любое отражение на затейливые узоры, как в калейдоскопе.

Только перед самым уходом я понял – совершенно случайно, – как же на самом деле разбилось зеркало. Стоя на коврике перед камином, я облокотился на полку, и взгляд мой скользнул в очаг. Камин у близнецов не работал, и поленья, живописно уложенные на железных подставках, всегда покрывал бархатистый слой пыли. Но на этот раз я заметил в темной глубине кое‑что еще: игольчатые блестки зеркальных осколков вперемешку с крупными изогнутыми кусками стекла. В них легко узнавались останки стакана, уцелевший двойник которого был у меня в руке – старинный «хайбол», тяжелый, с толстым донцем и золотым ободком по краю. Кто‑то запустил его через всю комнату с такой силой, что он разлетелся вдребезги, разбив зеркало над камином.

 

Две ночи спустя меня снова разбудил стук в дверь. Кое‑как дотянувшись до выключателя, я уставился на часы, показывавшие три.

– Кто там? – крикнул я, подавив желание сразу послать ночного гостя подальше.

– Генри, – раздался неожиданный ответ.

Не скрывая недовольства, я впустил его. Садиться он не стал:

– Извини за вторжение, но дело не терпит отлагательства. Я хочу попросить тебя об услуге.

Его напористый тон встревожил меня. Я присел на край кровати.

– Так ты меня слушаешь?

– В чем дело?

– Четверть часа назад мне позвонили из полиции. Чарльз арестован за вождение в пьяном виде. Тебе придется вытащить его из тюрьмы.

– Чего‑чего? – переспросил я, чувствуя, как по спине побежали мурашки.

– Машина, собственно говоря, моя. Полицейские нашли меня по фамилии на регистрационном талоне. В каком состоянии Чарльз, мне неизвестно.

Он достал из кармана незапечатанный конверт и протянул мне:

– Вот. Нужно будет оставить залог, но я не знаю, сколько именно.

Я вытащил из конверта пустой подписанный чек и двадцатидолларовую купюру.

– Я уже сообщил полиции, что одолжил ему машину, – продолжил Генри, подходя к окну и выглядывая наружу. – Но если вопрос возникнет снова, пусть позвонят мне. Утром я свяжусь с адвокатом. Пока что нужно, чтобы ты как можно скорее забрал его оттуда.

Суть его просьбы дошла до меня далеко не сразу.

– А деньги зачем?

– Заплати, сколько потребуется.

– Я имею в виду двадцать долларов.

– Ты поедешь туда на такси. Оно ждет внизу.

Я долго не мог стряхнуть сонное оцепенение и подняться с кровати. Генри терпеливо ждал. Пока я одевался, он так и стоял у окна, глядя на темную лужайку и не обращая внимания на звяканье вешалок и громыхание ящиков: отрешенный, сосредоточенный, поглощенный, несомненно, сложнейшими абстрактными построениями.

 

Только после того как мы завезли Генри домой и такси понеслось по безлюдным улицам к центру города, я начал понимать, сколь скудными данными располагаю. Мне предстояло разговаривать с полицией, а Генри на самом деле не сообщил мне ровным счетом ничего. Чарльз что, попал в аварию? В таком случае есть ли пострадавшие? И если все так серьезно, то почему Генри не поехал сам, ведь машина‑то его?

Над перекрестком раскачивался одинокий светофор.

Тюрьма располагалась в пристройке к зданию суда. Ее крыльцо ярким пятном выделялось среди темных фасадов. Попросив таксиста подождать, я вошел внутрь и заглянул в дежурку.

Там громоздились картотечные шкафы и железные столы за загородками, у входа стояли допотопный кулер и автомат с наклейкой какой‑то благотворительной организации («Ваша мелочь творит большие дела»), полный разноцветных шариков жевательной резинки. Двое дежурных полицейских ели курицу‑гриль, разложенную на промасленной бумаге, и смотрели ток‑шоу Салли Джесси Рафаэль по портативному черно‑белому телевизору.

– Добрый вечер, – сказал я, и они оторвались от экрана. – К вам тут недавно мой друг попал, я хотел бы взять его на поруки.

Полицейский помоложе обтер губы салфеткой. Я узнал его – это был тот рыжеусый здоровяк, участвовавший в поисковой операции.

– Держу пари, друга зовут Чарльз Маколей, – пробасил он.

По интонации можно было подумать, что Чарльз – его хороший приятель. Впрочем, кто знает? Пока шла вся эта заваруха с поисками, Чарльз провел в участке немало времени. Он говорил, копы обращались с ним очень неплохо: заказывали для него сэндвичи, приносили колу.

– Ты ведь вроде не тот парень, которому я звонил? – несколько озадаченно спросил второй дежурный. Это был рослый спокойный мужик лет под сорок, с лягушачьим ртом и пышной гривой седых волос. – Так машина, что ли, твоя?

Я пустился в объяснения. Они внимательно слушали, обгладывая куриные косточки: добродушные служаки с мощным тридцать восьмым калибром на поясах. Стены были увешаны плакатами с социальной рекламой: ЗА ЗДОРОВЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ; ВЕТЕРАНАМ – ДОСТОЙНУЮ РАБОТУ; СООБЩАЙТЕ О СЛУЧАЯХ ПОЧТОВОГО МОШЕННИЧЕСТВА.

– Пойми, сынок, вернуть тебе машину мы никак не можем, – сказал рыжеусый. – Мистеру Винтеру придется явиться за ней самому.

– Насчет машины я и не волнуюсь. Я просто друга хотел забрать.

Второй полицейский покосился на часы:

– Тогда загляни с утра пораньше.

Я подумал, он шутит:

– У меня есть деньги.

– Мы не можем отпустить его под залог. Это сделает судья после того, как предъявит обвинение. Приходи ровно в девять.

«Чарльзу предъявят обвинение?» – ошалело подумал я.

Полицейские смотрели слегка недоуменно, очевидно, не понимая, что мне еще нужно.

– Не могли бы вы сказать, что случилось?

– Что‑что?

– За что именно его арестовали? – проговорил я глухим, неестественным голосом.

– Дорожный патруль остановил его на Дип‑килл‑роуд. – Седовласый словно зачитывал протокол. – Он находился в состоянии опьянения. Согласился пройти тест на алкоголь, который показал положительный результат. Патрульные доставили его в участок примерно в двадцать пять минут третьего.

Я все еще плохо понимал ситуацию, но никак не мог сообразить, какой бы такой вопрос помог мне ее прояснить.

– Могу я его увидеть?

– Утром увидишь, – с улыбкой сказал рыжеусый. – Все с твоим другом в порядке, не волнуйся.

Больше говорить было не о чем. Я поблагодарил их и вышел.

 

На улице я обнаружил, что таксист не стал меня дожидаться. У меня оставалось еще пятнадцать долларов из двадцатки, которую дал Генри, но, для того чтобы вызвать такси, пришлось бы возвращаться в дежурку, а этого мне не хотелось. Я дошел до южной оконечности Мэйн‑стрит, где, как я помнил, перед закусочной был автомат, но он не работал.

Пошатываясь от усталости, я побрел обратно – мимо почты, мимо скобяной лавки, мимо закрытых дверей кинотеатра, непривычно мрачного без рекламных огней. На фризах публичной библиотеки выгибали спины кугуары. Миновав площадь, я пошел дальше. Фонарей и неоновых вывесок становилось все меньше, в неверном сиянии луны пейзаж выглядел невыносимо печально. Оставив справа гудящее шоссе, я вышел к автобусной станции, с которой когда‑то началось мое знакомство с Хэмпденом. Она была закрыта. Я присел на скамейку под тусклой лампочкой и стал ждать открытия, чтобы воспользоваться телефоном и выпить чашку кофе.

Служащий станции – унылый толстяк с рыбьим взглядом – появился ровно в шесть. Кроме нас, в здании никого не было. Я зашел в туалет и умылся, а потом выпил не одну, а две чашки кофе – толстяк с большой неохотой сварил его для меня на электроплитке в своем закутке.

За стеклами, покрытыми вековым слоем грязи, обозначился рассвет. Стены были оклеены доисторическими расписаниями, обшарпанный пол инкрустировали расплющенные окурки и катышки жвачки. Прикрыв поплотнее заляпанную дверь телефонной будки, я набрал номер Генри. Я был почти уверен, что звоню напрасно, но, к моему удивлению, он поднял трубку после второго гудка:

– Что случилось? Ты где?

Я объяснил, что произошло. Зловещее молчание.

– Он один в камере? – наконец спросил Генри.

– Не знаю.

– Он в сознании? Я имею в виду, говорить он может?

– Не знаю.

Снова молчание.

– Слушай, здесь все открывается в девять, – сказал я. – Давай встретимся перед судом без пяти.

– Будет лучше, если ты займешься этим сам, – помедлив, ответил Генри. – Тут имеются некоторые сопутствующие обстоятельства.

– В таком случае буду крайне признателен, если меня в них посвятят.

– Не сердись, – тут же сказал он. – Просто полиции мое лицо уже и так слишком хорошо знакомо. Кроме того… – он помедлил, – боюсь, что Чарльз не жаждет меня видеть.

– Это еще почему?

– Потому что мы поссорились. Это длинная история, но суть в том, что вчера вечером, когда мы расстались, он был на меня очень зол. Я думаю, из всех нас на данный момент именно ты находишься с ним в наилучших отношениях.

Я скептически хмыкнул, но втайне почувствовал себя польщенным.

– Чарльз относится к тебе как к близкому другу – ты и сам это понимаешь. Кроме того, полицейские вряд ли узнают в тебе участника недавних событий.

– Честно говоря, не вижу связи. При чем здесь эти события?

– Боюсь, что связь тем не менее есть.

Внезапно я остро почувствовал всю безнадежность попыток докопаться до истины в разговоре с Генри. Как опытный пропагандист, он умело манипулировал информацией, выдавая ее понемногу и лишь тогда, когда это соответствовало его целям.

– На что ты намекаешь? – спросил я.

– Сейчас неподходящий момент для объяснений.

– Если хочешь, чтобы я пошел в суд, объяснения все‑таки потребуются.

– Скажем так, – сухо произнес Генри после долгой паузы, – в какой‑то момент положение было более шатким, чем тебе казалось. Здесь некого винить, но Чарльз был вынужден приложить определенный объем незапланированных усилий, и ему пришлось довольно туго.

Молчание.

– Я, кажется, прошу не так уж много.

«Сущий пустяк – чтоб я все делал по‑твоему», – подумал я, вешая трубку.

 

Зал суда располагался в конце коридора за двумя тяжелыми распашными дверьми с окошками. Его интерьер, не слишком отличавшийся отделкой от дежурки, был вполне типичен для присутственного места начала пятидесятых: крапчатые квадраты линолеума, полированные панели цвета липучки для мух.

Я никак не ожидал, что там будет столько народу. Перед судейским местом стояли два стола, за одним расположились двое патрульных, за другим – четверо людей, вид которых не говорил ничего об их роли в судебном процессе. Стенографистка с миниатюрной пишущей машинкой примостилась за отдельным столиком. На скамьях для зрителей порознь сидели трое мужчин. В углу скрючилась потрепанная дамочка в грязном плаще, для которой, судя по палитре синяков на лице, побои были делом привычным.

Когда появился судья, присутствовавшие встали. Дело Чарльза заслушали первым. Он вошел в зал мягким сомнамбулическим шагом в сопровождении судебного пристава. Походка Чарльза показалась мне странной; приглядевшись, я понял, что он в носках. Галстук и ремень у него, очевидно, тоже забрали, и костюм болтался на нем, как пижама.

Судья – пожилой щекастый увалень с тонкими губами – кисло прищурился.

– У вас есть адвокат? – спросил он с сильным вермонтским акцентом.

– Нет, сэр.

– Присутствует ли жена или кто‑то из близких родственников?

– Нет, сэр.

– Можете ли вы внести залог?

– Нет, сэр, – в третий раз произнес Чарльз. Он то и дело утирал лоб и, похоже, плохо понимал, что происходит.

Я поднялся, и судья меня заметил:

– Вы желаете внести залог за мистера Маколея?

– Да, сэр.

Чарльз повернулся и уставился на меня с открытым ртом.

– Залог составляет пятьсот долларов, касса по коридору налево, – скучающе отбарабанил судья. – Через две недели вы снова предстанете перед судом. Советую вам нанять адвоката. Требуется ли вам автомобиль для профессиональной деятельности?

– Автомобиль не его, ваша честь, – подал голос кто‑то из той непонятной группы за столом.

– Правда?! – обрушился судья на Чарльза.

– Мы связались с владельцем. Это некто Генри Винтер, студент Хэмпден‑колледжа. Он утверждает, что вчера вечером одолжил машину мистеру Маколею.

Судья недовольно фыркнул:

– Действие ваших водительских прав приостановлено вплоть до вынесения судебного решения. Жду вас и мистера Винтера двадцать восьмого мая.

 

Процедура прошла потрясающе быстро. В десять минут десятого мы уже стояли на улице.

Влажное росистое утро было не по‑майски холодным. Из крон деревьев доносился птичий гомон. Вокруг не было ни души.

– Ну и холодрыга, – сказал Чарльз, обнимая себя за плечи.

На окнах банка в дальнем углу площади со скрипом поползли вверх жалюзи.

– Подожди меня здесь, – сказал я. – Пойду вызову такси.

Чарльз ухватил меня за локоть. Я понял, что протрезветь он еще не успел. На вид, впрочем, он был свеж как огурчик, и о бурно проведенной ночи свидетельствовал только помятый костюм.

– Ричард.

– Что?

– Ты мне друг?

Я был не в настроении выслушивать его излияния на ступенях здания суда.

– Ну да, – буркнул я, пытаясь освободить руку, но он только крепче вцепился в нее.

– Спасибо, старик. Знал, что могу на тебя положиться. Ты ведь не откажешь мне в одной маленькой услуге?

– Какой?

– Я не хочу домой.

– Что значит – не хочу домой?

– Отвези меня за город, к Фрэнсису. Ключа у меня нет, но мистер Хэтч нас впустит, или я влезу через окно, или… нет, послушай. Я могу забраться через подвал, я так уже тысячу раз делал… Да погоди же ты, – взмолился он, когда я попытался его прервать. – Давай поедем вместе. Заскочишь на кампус, возьмешь шмотки и…

– Остынь, – повторил я уже в третий раз. – Никуда я тебя отвезти не могу, у меня нет машины.

Он отпустил мой локоть.

– Вот оно что, – горько усмехнулся он. – Ну, спасибочки.

– Слушай, я просто физически не могу. У меня действительно нет машины, я приехал на такси.

– Можем взять машину Генри.

– Нет, не можем – ключи у полиции.

Чарльз пригладил волосы дрожащей рукой:

– Ну, значит, домой. Только не бросай меня, ладно?

У меня не было сил с ним спорить:

– Ладно. Погоди, я вызову такси.

– Не надо такси, – запротестовал он. – Что‑то мне как‑то… Давай лучше прогуляемся.

 

От центра до дома близнецов было километров пять – та еще прогулочка. Существенная часть пути лежала вдоль шоссе, и проносившиеся мимо машины обдавали нас упругими волнами выхлопного газа. Голова у меня раскалывалась, ноги словно свинцом налились. Однако Чарльзу утренняя прохлада, похоже, пошла на пользу. Примерно на полдороге нам попался «Тейсти‑фриз», и он купил себе колу с мороженым.

Под ногами хрустела щебенка, в ушах противно зудела мошкара. Чарльз курил, потягивая напиток через полосатую трубочку.

– Значит, вы с Генри поссорились, – произнес я, просто чтобы не молчать.

– Откуда ты знаешь? Это он тебе сказал?

– Да.

– Не помню. Да и не важно. Меня достало выслушивать его поучения.

– Знаешь, что для меня до сих пор остается загадкой?

– Что?

– Не то, почему он командует нами. А то, почему мы всегда ему подчиняемся.

– Шут его знает. Ничего хорошего из этого все равно не выходит.

– Ну не скажи.

– Ты еще сомневаешься? Да начать с того – кто придумал эту сраную вакханалию? А кто потащил Банни в Италию? Да еще и оставил дневник у него под носом… Сукин сын! Это он во всем виноват, он один. И потом… ах, ну да, ты ж не в курсе. Так вот, нас чуть было не вывели на чистую воду.

– Кто? Полиция? – изумленно воскликнул я.

– Нет, ФБР. Под конец там такая каша заварилась, мы вам далеко не все рассказывали. Генри взял с меня клятву, что я никому не скажу.

– Почему? Что там такое было?

Чарльз отшвырнул окурок:

– Там много чего было. Видишь, они, конечно, полезли не в ту степь – приплели сюда Клоука, и так далее… И все же забавно. Мы так привыкли к Генри, что просто не понимаем, какое впечатление он производит на людей.

– В смысле?

– В смысле, очень странное, мягко говоря, – с усталым смешком ответил он. – Примеров – море. Помню, прошлым летом, когда он носился с идеей снять сельскую усадьбу, я ездил с ним в одну риелторскую контору. Место он уже присмотрел – здоровенный ветхий домина начала прошлого века, далеко от шоссе, подъезд по грунтовке. Флигель для слуг, немереный парк, все такое. У него даже наличные были с собой. Риелтор беседовала с ним часа два. Потом позвонила менеджеру, тот подъехал в офис и задал Генри еще миллион вопросов. Связался с поручителями. Документы были в полном порядке, комар бы носа не подточил, и все‑таки они ему отказали.

– Почему?

– Ха‑ха, заподозрили подвох. Генри весь из себя такой правильный, что это настораживает. У них в голове не укладывалось, что молодой парень, студент, готов выложить кругленькую сумму за аренду старого сарая у черта на куличках только ради того, чтобы жить там в одиночестве, изучая культурное наследие древних цивилизаций.

– Они решили, он мошенник какой‑то?

– Скажем так: они решили, у него не все чисто. Фэбээровцы, очевидно, пришли к аналогичному выводу. Нет, думать, что он убил Банни, они, конечно, не думали, но чувствовали, что он темнит. Ясно было, что в Италии они поссорились. Это знали все: Марион, Клоук, даже Джулиан. Я тоже в какой‑то момент попался на удочку и признался, что слышал об их размолвке, – хотя, разумеется, Генри я этого сообщать не стал. Так вот, по‑моему, фэбээровцы считали, что Генри с Банни вложили деньги в лавочку Клоука. Генри сам виноват – устроил, понимаете ли, римские каникулы. Они могли бы съездить незаметно, как нормальные люди, так нет же, они засветились везде, где только можно: Генри тратил деньги как полоумный, спустил целое состояние. Палаццо, ага – другого жилья в Риме, конечно, не нашлось… Ты знаешь его, он по‑другому не может, но посмотри на это глазами агента ФБР. Эта его болезнь тоже выглядела сомнительней некуда. Отправил лечащему врачу телеграмму с просьбой выслать демерол – просто великолепно! И плюс ко всему билеты в Южную Америку. Это был верх идиотизма – заплатить за них кредиткой.

– Они и до этого докопались?!

– Естественно. Первое, что проверяют у подозреваемых в причастности к наркобизнесу, – это счета и записи трансакций. И на тебе, из всех мест на карте – Южная Америка! Хорошо, у его папаши там действительно вложения в недвижимость или что‑то в этом роде. Генри в итоге сумел состряпать правдоподобную легенду – не то чтоб они в нее поверили, просто опровергнуть не смогли.

– Откуда они вообще это взяли, насчет наркотиков?

– Представь, как это выглядело. С одной стороны – Клоук. В полиции прекрасно знали, что он снабжает наркотиками половину кампуса, и догадывались, что он связан с какой‑то крупной рыбой. Банни тут вроде бы ни при чем, но, с другой стороны, Банни – старый приятель Клоука, а Генри – лучший друг Банни, и вот вам, пожалуйста, все сходится. Швыряет деньги направо и налево, ни в чем себе не отказывает, при этом утверждает, что живет на пособие от родителей. А в последнее время Банни и сам сорил деньгами. Шикарные рестораны, итальянские костюмы… Понятно, все на средства Генри, но кто, кроме нас, это знал? И потом, в Генри все подозрительно, от одежды до манеры держаться. Вылитый персонаж гангстерского фильма – такой, знаешь, непроницаемый тип в роговых очках, который ведет бухгалтерию у какого‑нибудь мафиозо, вроде Аль Капоне.

Он снова закурил:

– Помнишь ночь перед тем, как нашли Банни? Когда мы с тобой поехали в тот жуткий бар с теликом и я надрался в хлам?

– Помню, конечно.

– Это был самый поганый вечер в моей жизни. По всему, нам обоим светила тюрьма. Генри был уверен, что наутро его арестуют.

– Господи, за что?

Чарльз глубоко затянулся:

– Накануне – это было вскоре после того, как Клоука сцапали на трассе, – к Генри пришли Сциола и Давенпорт. Заявили, что имеют резонное основание арестовать человек пять‑шесть, включая его самого, по подозрению в преступном сговоре или сокрытии улик.

– Человек пять‑шесть? Кого? – переспросил я, не веря своим ушам.

– Без понятия. Может, это просто был блеф, но Генри выпал в осадок. Он предупредил меня, что они, скорее всего, наведаются и ко мне. Не мог же я сидеть дома сложа руки – вот я и отправился в тот вонючий кабак. А Генри взял с меня обещание не рассказывать никому, даже Камилле.

Я задумался:

– Но в конце‑то концов тебя же не арестовали.

Чарльз иронично вздохнул. Я заметил, что руки у него все еще дрожат.

– Спасибо старому доброму Хэмпден‑колледжу. Конечно, многое не срасталось – фэбээровцы поняли это после допроса Клоука. И все же они чувствовали, что от них что‑то скрывают и, наверно, докопались бы до правды, если б колледж им хоть чуточку посодействовал. Но когда Банни нашли, администрация хотела одного – поскорее покончить с этой историей. Сам понимаешь, так себе реклама. Заявления абитуриентов уже упали где‑то на двадцать процентов. А городская полиция – в принципе это они должны были заниматься делом Банни, а вовсе не ФБР – всегда готова пойти навстречу пожеланиям ректора. Взять хотя бы, чем все кончилось для Клоука. Он ведь тогда здорово влип со своей наркотой, мог запросто загреметь за решетку… А отделался испытательным сроком и полсотней часов общественных работ. Ему это даже в личное дело не занесли.