ЗАГАДОЧНАЯ СМЕРТЬ В ОКРУГЕ БЭТТЕНКИЛ 3 страница

– Словно какой‑нибудь эпизод из Толстого, правда? – заметил он.

Джулиан оглянулся вполоборота, и я с удивлением заметил, что лицо его светится настоящим восторгом:

– Да, верно подмечено.

Около двух часов перед нами, словно из‑под земли, выросли двое мужчин в черных пальто.

– Чарльз Маколей? – осведомился тот, что пониже, – широкоплечий крепыш с тяжелым, пристальным взглядом.

Остановившись, Чарльз непонимающе уставился на него. Тот извлек из нагрудного кармана бэйдж.

– Агент Харви Давенпорт, Северо‑Восточное региональное подразделение ФБР.

На секунду мне показалось, Чарльз сейчас потеряет самообладание, но он только спросил:

– Что вам нужно?

– Мы бы хотели поговорить с тобой.

– Это не займет много времени, – добавил его спутник – высокий сутулый итальянец с печальным, обвислым носом. Голос его звучал на удивление мягко и приятно.

Генри, Камилла и Фрэнсис тоже застыли на месте и разглядывали незнакомцев с разной степенью интереса и беспокойства.

– Да и потом, пять минут в тепле тебе точно не повредят, а то так, глядишь, и яйца недолго отморозить, – ухмыльнулся Давенпорт.

Они удалились, оставив нас изнывать в неизвестности. Обсуждать случившееся при таком количестве чужих ушей было конечно же невозможно, и мы просто брели, опасаясь поднять лишний раз глаза. Вскоре стрелки подошли к трем, еще немного – и они уже показывали начало пятого. До отбоя было еще далеко, но, как только стало ясно, что процесс перешел в заключительную стадию, мы, не сговариваясь, молча зашагали к машине.

– Как по‑вашему, что им от него нужно? – спросила Камилла уже, наверное, в десятый раз.

– Не знаю, – следя за дорогой, повторил свой ответ Генри.

– Он ведь уже дал показания.

– Он дал показания полиции, а не ФБР.

– Какая разница? Зачем им вообще потребовалось с ним о чем‑то говорить?

– Камилла, я не знаю.

Когда мы приехали к близнецам, к нашему огромному облегчению, Чарльз уже был там. Он лежал на диване и разговаривал по телефону с бабушкой, на журнальном столике перед ним стоял стакан с виски – судя по всему, «снятие стресса» шло полным ходом.

– Бабушка передает привет. Очень расстроена – у нее в азалиях завелся какой‑то вредитель, – повесив трубку, сказал он Камилле. Но она его как будто не слышала.

– Что это у тебя с руками?!

Чарльз не очень уверенно вытянул руки ладонями вверх – кончики пальцев были черные.

– Они взяли у меня отпечатки. Было даже интересно – у меня ведь еще никогда их не брали.

Мы настолько опешили, что даже не знали, что сказать. Потом Генри взял его за руку и, поднеся ее ближе к свету, внимательно рассмотрел черные пятна.

– Зачем им это понадобилось?

Чарльз потер бровь запястьем:

– Они закрыли доступ в его комнату. Сейчас там везде напыляют этот порошок и собирают все в пластиковые мешочки.

Генри отпустил его руку.

– Но зачем?

– Не знаю. Им нужны отпечатки всех, кто заходил в комнату в тот четверг и что‑либо трогал.

– Какой от этого прок? У них все равно нет отпечатков Банни.

– Как выяснилось, есть. Когда Банни был бойскаутом, его отряд сдавал зачет по какой‑то там охране правопорядка и у всех «сняли пальчики». Они до сих пор хранятся в каком‑то архиве.

Генри сел рядом:

– А беседовать с тобой им зачем понадобилось?

– Это как раз было первое, что они у меня спросили.

– То есть?

– «Как ты думаешь, почему мы пригласили тебя побеседовать с нами?» – Он отер щеку тыльной стороной ладони. – Генри, я тебе сразу скажу: это не полиция, этих людей на мякине не проведешь.

– Как они вели себя?

Чарльз пожал плечами:

– Тот, что пониже, Давенпорт, особо не церемонился. А другой, итальянец, был вполне вежлив, но его‑то я и испугался. Он почти все время молчал, только слушал. На самом деле он гораздо умней своего напарника.

Чарльз замолчал, о чем‑то задумавшись, но Генри не терпелось узнать все до конца:

– Да, и что? Что дальше?

– Ничего. Нам… не знаю. Нам нужно быть очень осторожными. Они пытались подловить меня, и не раз.

– В смысле?

– Ну, например, когда я сказал им, что в тот четверг мы с Клоуком оказались в комнате Банни около четырех часов.

– Но ведь так все и было? – удивился Фрэнсис.

– Естественно, но итальянец – нет, приятный все‑таки тип – вдруг напустил на себя такой озабоченный вид. «Послушай, – говорит, – ты точно ничего не путаешь? Подумай хорошенько». Я не знал, что и думать, потому что я очень хорошо помню, что мы вошли туда почти ровно в четыре. А Давенпорт говорит: «Да, хорошенько подумай; вот, например, твой дружок Клоук сказал, что вы позвали остальных только после того, как провели там вдвоем целый час, так дело было?»

– Я догадываюсь, что они хотели нащупать: не пытались ли вы тем временем избавиться от каких‑либо возможных улик, – сказал Генри.

– Может быть. А может, просто хотели посмотреть, совру я или нет.

– И что, ты соврал?

– Нет. Но вообще‑то нервы у меня пошаливали, и если б они задали какой‑нибудь более щекотливый вопрос… Ты просто не понимаешь, что это такое. Их двое, а ты – один, и у тебя практически нет времени подумать… Да, да, знаю, что ты хочешь сказать, – поспешно добавил он с болезненной гримасой. – Но это совсем не то же самое, что давать показания полиции. Захолустные копы, с которыми мы общались, по сути и не рассчитывают ничего обнаружить. Они б обалдели, если б узнали правду; признайся мы, они бы, наверно, просто нам не поверили. Но эти двое… – Его передернуло. – Мы слишком привыкли полагаться на внешнюю сторону вещей, я только сейчас это понял. Можно сколько угодно уверять себя в том, что все зависит от нашей смекалки, но на самом деле все держится на том, что мы не производим впечатления преступников. Эти люди – совсем другие: будь мы хоть училками из воскресной школы, они б все равно на это не купились.

Он глотнул из стакана:

– Да, кстати, Генри, они просто засыпали меня вопросами о вашей поездке в Италию.

Генри сразу насторожился:

– О деньгах что‑нибудь спрашивали? Кто все финансировал?

Чарльз допил виски и секунду‑другую болтал в стакане лед.

– Нет, хотя я до смерти боялся, что спросят. Думаю, стоит поблагодарить Коркоранов – тем, судя по всему, удалось‑таки поразить их воображение. Скажи я, что Банни никогда не надевал одну и ту же пару трусов дважды, они бы, скорее всего, поверили.

– А что насчет того вермонтца, который выступал вчера в новостях? – спросил Фрэнсис.

– Не знаю. Мне показалось, что больше всего их интересует Клоук. Возможно, они просто хотели проверить, насколько наши с ним показания сходятся. Хотя при этом задали пару довольно странных вопросов, которые… не знаю. В общем, не удивлюсь, если окажется, что он успел поделиться этой своей теорией с половиной кампуса – о том, что Банни похитили наркоторговцы, я имею в виду.

– Нет, этого быть не может, – заявил Фрэнсис.

– Почему? Нам‑то он рассказал, а ведь мы ему даже не друзья. Правда, эти двое из ФБР, кажется, думают, что мы с ним еще какие приятели.

– Надеюсь, ты потрудился их разубедить? – спросил Генри, прикуривая сигарету.

– Клоук наверняка сам уже об этом позаботился.

– Не факт. – Генри отбросил спичку в пепельницу и глубоко затянулся. – Знаете, сначала я подумал, что эта вынужденная связь с Клоуком – большая неудача. Теперь же я начинаю осознавать, что это, можно сказать, подарок фортуны.

Прежде чем мы успели спросить, как это следует понимать, он взглянул на часы:

– Силы небесные, уже почти шесть. Мы рискуем пропустить новости.

Когда мы ехали к Фрэнсису, дорогу нам перебежала беременная собака.

– Это очень плохая примета, – сообщил Генри.

Но чего именно нам следует опасаться, он так и не пояснил.

Мы успели к самому началу выпуска. С озабоченным, но в то же время очень довольным видом диктор оторвался от бумаг и взглянул в камеру: «В окрестностях Хэмпден‑колледжа продолжаются широкомасштабные, но, к сожалению, пока безрезультатные поиски пропавшего студента Эдварда Коркорана».

– Ну хотя бы с именем, наверно, уж можно было определиться, – заметила Камилла, выуживая из кармана брата сигарету.

В кадре появился аэрофотоснимок заснеженной горной местности, утыканный, как военная карта, флажками. На переднем плане огромным неровным пятном расплывалась Маунт‑Катаракт.

«На второй день поисковой операции в ней приняли участие уже более трехсот человек, – сообщил голос за кадром. – К рядовым гражданам присоединились полицейские, пожарные, служащие госучреждений и солдаты Национальной гвардии. Сегодня участники совместными усилиями прочесали труднодоступные районы в предгорьях Маунт‑Катаракт. Кроме того, собственное расследование начало ФБР».

Картинка дернулась и уступила место репортажу: на экране возник тощий седой человек в ковбойской шляпе – Дик Постонкил, шериф округа Хэмпден, как сообщала подпись. Он что‑то говорил, но до нас не доносилось ни слова; на заднем плане собралась толпа поисковиков, они тянули шею и ухмылялись в камеру.

Спустя несколько секунд, шипя и щелкая, пробился звук. Шериф, судя по всему, уже закруглялся: «… напомнить любителям горных прогулок, чтоб они заранее составляли маршрут, выходили на него организованными группами, держались проторенных троп и брали с собой запас теплой одежды на случай внезапных перепадов температуры».

– Это был шериф округа Хэмпден Дик Постонкил с рекомендациями по поводу мер безопасности во время зимнего отдыха в горах, – жизнерадостно провозгласил диктор.

Он повернул голову, и другая камера перехватила его крупным планом.

«Пока что единственный ключ к разгадке исчезновения хэмпденского студента был получен от местного предпринимателя и постоянного зрителя „ЭкшнНьюз‑12“ Уильяма Ханди, который сообщил информацию о пропавшем юноше, воспользовавшись телефоном нашей „горячей линии“. Сегодня представители правоохранительных органов округа и штата, при содействии мистера Ханди, работали над составлением описания предполагаемых похитителей разыскиваемого студента…»

– Округа и штата, – повторил Генри.

– Что?

– Не федеральных.

– Само собой, – сказал Чарльз. – Ты что, думаешь, ФБР поверило россказням какого‑то полудикого вермонтца?

– Если нет, то что их сюда привело?

Мысль была неутешительна. В ярких лучах полуденной записи вниз по ступенькам здания суда семенила группа людей. Среди них, внимательно смотря под ноги, спускался и мистер Ханди. Волосы у него были зализаны назад, вместо комбинезона на нем теперь красовался небесно‑голубой воскресный костюм.

Навстречу ему с микрофоном в руке устремилась Лиз Окавелло. Эта особа – модные очки, навороченная дикторская прическа – была восходящей звездой местного телевидения: она вела собственное ток‑шоу на темы важнейших событий недели и рубрику «Кинопульс» в новостях.

«Мистер Ханди! Мистер Ханди!»

Он озадаченно замер, однако его спутники даже и не думали останавливаться, и он оказался в гордом одиночестве. Те, правда, мигом оценили ситуацию и, вернувшись, сгрудились вокруг него, как телохранители. Взяв его под локти, они было двинулись прочь, но Ханди напыжился и остался на месте.

«Мистер Ханди, – проталкиваясь поближе, вновь обратилась к нему Лиз, – как я понимаю, сегодня вы предоставили полиции подробные словесные портреты неизвестных, которых вы видели в воскресенье вместе с пропавшим юношей?»

Мистер Ханди ответил на удивление расторопным кивком. На смену его вчерашней робости и неловкости пришла несколько более уверенная манера.

«Не могли бы вы вкратце описать их и нашим телезрителям?»

Окружение Ханди вновь попыталось оттащить его в сторону, но тот, похоже, намертво приклеился к ступеньке под глазом объектива.

«Ну, они, как бы, это… не отсюдова были. Такие… м‑м… смуглые, чернявые.

– Чернявые?»

Его уже силой волокли вниз, и, оглянувшись, как приговоренный, решивший раскрыть перед казнью страшную тайну, Ханди произнес:

«Ну, арабы, короче».

Лиз восприняла это заявление с такой безмятежностью, что поначалу я подумал, что ослышался.

«Спасибо, мистер Ханди, – бросила она вслед увлекаемому прочь механику и повернулась лицом к камере: – Коллеги?

– Спасибо, Лиз. Это была Лиз Окавелло с репортажем от здания суда округа Хэмпден», – просиял диктор.

– Стоп, – сказала Камилла. – Мне не послышалось? Он действительно это сказал?

– Что?

– Про арабов. Он на самом деле сказал, что Банни ехал в машине с какими‑то арабами?

«Тем временем, – продолжал диктор, – члены нескольких церковных общин, расположенных на территории Вермонта, Нью‑Хэмпшира и Массачусетса объединились в молитве за пропавшего юношу. По словам преподобного Пула из Первой лютеранской церкви, прихожане Первой баптистской и Первой методистской церквей, а также церкви Святого причастия неустанно возносят…»

– Да, Генри… Все же мне очень интересно, что у этого твоего механика на уме, – произнес Фрэнсис.

Генри закурил сигарету. Когда огонек уже подбирался к фильтру, он спросил:

– Чарльз, тебе сегодня задавали какие‑нибудь вопросы насчет арабов?

– Но ведь они только что сказали, что Ханди никак не связан с расследованием ФБР, – отозвалась вместо Чарльза Камилла.

– Откуда мы знаем, что там на самом деле.

– Думаешь, они выпустили его на сцену для отвода глаз?

– Не знаю что и думать.

Между тем на экране появилась худощавая, ухоженная женщина лет пятидесяти пяти – кардиган от Шанель, жемчужные бусы, длинное каре с уложенными вверх концами.

«О да, жители Хэмпдена встретили нас с такой теплотой, – сказала она. Можно было подумать, что у нее легкий насморк, голос показался мне до странности знакомым, вот только где я мог его слышать? – Вчера вечером, когда мы наконец добрались до отеля, консьерж ждал…»

– Консьерж… – презрительно скривился Фрэнсис. – В «Коучлайт‑инн» консьержа нет и в помине.

Я пригляделся к женщине повнимательнее:

– Это мать Банни?

– Да, это она, – ответил Генри. – Совсем забыл, у тебя ведь еще не было случая с ней познакомиться.

Шея ее была густо покрыта морщинами и веснушками, характерными для женщин ее возраста и сложения. Волосы и глаза были того же цвета, что у Банни, однако, что касается собственно черт лица, с младшим сыном ее роднил только остренький, любопытный носик – в ее наружность он вписывался прекрасно, но на широкой незатейливой физиономии Банни всегда выглядел так, словно был наспех приделан в самом конце процесса, когда ничего более подходящего уже не нашлось.

«Ах, вы знаете, нас просто засыпали письмами, открытками, букетами – нескончаемый поток со всей страны!»

– Ее что, чем‑то накачали?

– То есть?

– Ну как‑то не очень заметно, чтоб она переживала.

«Естественно, естественно… – глубокомысленно закивала головой миссис Коркоран. – Мы все просто сходим с ума, иначе не назовешь. И я очень надеюсь, что ни одной матери не придется вынести то, что в последние несколько дней вынесла я. Однако погода, похоже, наконец‑то улучшается, к тому же мы повстречали здесь столько чудесных людей, а уж какими великодушными оказались хэмпденские предприниматели…»

– Надо сказать, она довольно фотогенична, нет? – заметил Генри, когда пошла реклама.

– Впечатление такое, что к ней на кривой козе не подъедешь.

– Да от нее б даже черти в аду разбежались, – раздался пьяный голос Чарльза.

– Ну почему же? С ней далеко не все так плохо, – возразил Фрэнсис.

– Ты говоришь это только потому, что она все время к тебе подлизывается. Из‑за твоей матери, и так далее, – ответил Чарльз.

– Она ко мне подлизывается?! Что ты плетешь?

– Меня от нее воротит. Это же просто чудовищно: внушить своим детям, что главное в этом мире – деньги, но при этом зарабатывать их собственным трудом – позор. А потом взять и вышвырнуть одного за другим с пустым карманом – путевка в жизнь! Она никогда Банни гроша ломаного…

– Без его отца здесь, кстати, тоже не обошлось, – сказала Камилла.

– Э‑э, ну да, может быть… не знаю. Я просто хочу сказать, что таких жадных, тщеславных людишек еще поискать. Когда их видишь в первый раз, то думаешь: ах, какое милое, приятное семейство, как у них все со вкусом устроено. Но на самом деле нули без палочек, тошнотворная «маргариновая семья». – Чарльз повернулся ко мне: – Знаешь, у них в доме есть комната – называется «комната в стиле Гуччи».

– Как‑как?

– В общем, как я понял, они решили поиграть в авангардистов и испоганили все стены этими знаменитыми полосками Гуччи. В каких только журналах эти фото потом не печатали. В «Образцовом доме» ими проиллюстрировали статью на тему «нестандартного декора» или какой‑то похожей бредятины – короче, тебе советуют, например, нарисовать на потолке спальни огромного омара, потому что это якобы страсть как красиво и оригинально. – Он закурил. – То есть, я хочу сказать, в этом все Коркораны. Дешевая показуха. По сравнению с остальной семейкой Банни был еще ничего, но даже он…

– Терпеть не могу Гуччи, – заявил Фрэнсис.

– Да? Серьезно? – удивился Генри, который секунду назад, казалось, был целиком погружен в раздумья о судьбах человечества. – По‑моему, то, что выходит под этим брендом, по‑своему великолепно.

– Генри, я тебя умоляю…

– Это так дорого и вместе с тем так безобразно… Мне кажется, они специально разрабатывают уродливый дизайн. Но люди все равно покупают их вещи – просто потому, что приучены благоговеть перед всем извращенным.

– И в чем же ты видишь здесь великолепие?

– Великолепие есть во всем, что сделано с размахом, – ответил Генри.

Я возвращался домой на автопилоте, почти не глядя по сторонам, но, когда дошел до яблонь у Патнам‑хауса, вдруг заметил, что мне наперерез шагает какой‑то угрюмый верзила.

– Это ты Ричард Пэйпен? – спросил он, поравнявшись со мной, и, едва я кивнул, врезал мне промеж глаз. Я опрокинулся навзничь как подкошенный.

– Чтоб больше не смел лезть к Моне! – заорал он. – Еще раз к ней подойдешь, я тебе все кишки выпущу, понял?

Не дождавшись ответа, он лихо пнул меня в бок и вразвалку зашагал по снегу – проскрипели шаги, хлопнула дверь.

Я лежал и смотрел на небо – звезды почему‑то казались еще более далекими, чем обычно. Наконец я кое‑как поднялся и, охая от острой боли в ребрах, похромал домой.

На следующий день я проснулся поздно. Боль в боку унялась – кажется, ребра остались целы, – но, стоило мне шевельнуть головой, как стало ясно, что глазу повезло гораздо меньше. Пока, щурясь от яркого солнца, я валялся в постели, вчерашние события всплывали обрывками сна. Потом я дотянулся до часов и обнаружил, что уже почти полдень, – почему, черт побери, никто до сих пор за мной не зашел? Вместе со мной с кровати поднялось отражение в зеркале напротив: волосы дыбом, рот идиотски перекошен – точь‑в‑точь персонаж комикса, на которого свалился кирпич, не хватает разве что нимба со звездочками и чирикающими птичками. Впрочем, этот маленький недостаток с лихвой компенсировал полноценный фингал, переливавшийся роскошными оттенками пурпура, шафрана и индиго.

Второпях умывшись и почистив зубы, я вылетел из Монмута, собираясь разыскать кого‑нибудь из группы, но первым знакомым человеком у меня на пути оказался Джулиан, который неспешно направлялся в Лицей.

Увидев меня, он отпрянул с чаплинским выражением простодушного изумления:

– Что с тобой стряслось?

– Вы сегодня еще ничего нового не слышали?

– Нет… – произнес он, с любопытством разглядывая меня. – Ричард, честно сказать, ты выглядишь как герой потасовки в ковбойском салуне.

В обычных обстоятельствах мне было бы слишком стыдно открыть ему правду, но я так устал лгать, что вдруг ощутил жгучую потребность обойтись без вранья – хотя бы в таком пустячном деле – и чистосердечно рассказал, как все было.

– Значит, без драки не обошлось? – неожиданно расцвел Джулиан. – Какая захватывающая история… Я правильно понимаю, что ты питаешь к этой девушке глубокие чувства?

– Боюсь, мы почти незнакомы.

– Клянусь богами, – рассмеялся он, – сегодня ты просто поражаешь меня своей искренностью.

В ответ на это я мог бы сказать, что он просто пугает меня своей проницательностью.

– Жизнь вдруг стала полна несказанного драматизма, – продолжал он. – Совсем как в романах… Кстати, я ведь еще не рассказывал тебе, что вчера у меня в Лицее объявились довольно странные визитеры?

– Нет. Что за визитеры?

– Их было двое. Поначалу я несколько встревожился – подумал, что это, должно быть, чиновники Госдепартамента или кто похуже. Ты ведь, наверное, слышал о моих неурядицах с израмским правительством?

Я не вполне понимал, чем, по мнению Джулиана, он так уж не угодил правительству Израма (даже если учесть, что речь идет о террористическом государстве), но все его опасения на этот счет основывались на том, что лет десять назад ему довелось обучать юную наследницу израмского престола. После революции она была вынуждена бежать из страны и, уж не знаю каким образом, очутилась в итоге в Хэмпден‑колледже. В течение четырех лет она была студенткой Джулиана, обучение проходило в виде частных уроков под непосредственным наблюдением израмского министра образования, который периодически прилетал из Швейцарии с подарочным грузом икры и шоколада, чтобы в очередной раз убедиться в соответствии учебной программы потребностям будущей законной правительницы его страны.

Принцесса была сказочно богата. (Генри рассказывал, что однажды мельком видел ее – в темных очках и куньей шубе она спускалась по ступенькам Лицея в окружении телохранителей.) Ее династия существовала со времен Вавилонской башни и с тех пор успела скопить несметное состояние, большую часть которого родственникам и приближенным принцессы все же удалось переправить за пределы страны. Однако за ее голову была назначена награда, в результате чего наследница жила в изоляции под неусыпной опекой личной службы безопасности и, несмотря на свой юный возраст и студенческую среду, практически без друзей. Последующие годы и вовсе превратили ее в затворницу. Опасаясь покушений, она постоянно меняла место жительства; вся ее семья, за исключением пары дальних родственников и умственно отсталого брата, не покидавшего стен лечебницы, была постепенно ликвидирована. Пуля нашла даже старого министра образования, когда в один прекрасный день спустя полгода после выпуска принцессы из Хэмпдена тот вышел погреться на солнышке во двор своего уютного домика в Монтрё.

Джулиан питал расположение к принцессе и из чистого принципа сочувствовал роялистам – собственно, этим его пресловутая вовлеченность в израмскую политику и ограничивалась. Тем не менее он предпочитал не летать самолетами, не принимал никаких почтовых отправлений без обратного адреса, остерегался случайных посетителей и уже очень давно не предпринимал путешествий за рубеж. Были ли подобные меры предосторожности оправданными или нет, судить не мне, и все же, на мой скромный взгляд, Джулиан не был так уж сильно связан с принцессой, да и у лидеров израмского джихада, скорее всего, были дела поважнее, чем охота за каким‑то преподавателем античной словесности из Новой Англии.

– Как выяснилось, к Госдепартаменту они не имели никакого отношения, но их причастность к одному из правительственных ведомств не вызывала сомнений. Насчет таких вещей у меня шестое чувство, любопытно, правда? Один из них оказался итальянцем, был очень обходителен… едва ли не галантен на свой лад, довольно забавный. Меня это все озадачило. Они сказали, что Эдмунд употреблял наркотики.

– Правда?

– По‑моему, исключительно нелепое утверждение, ты не находишь?

– И что вы на это ответили?

– Я ответил: «Конечно же нет». Не хочу себе льстить, но мне кажется, что я сравнительно хорошо знаю Эдмунда. У него довольно застенчивая, даже, можно сказать, пуританская натура… Нет, я не могу вообразить, чтобы он занимался чем‑то подобным, к тому же молодые люди, которые принимают наркотики, всегда так неотесанны и прозаичны… Но знаешь, что мне ответил этот итальянец? Буквально следующее: «С нынешней молодежью ни в чем нельзя быть уверенным». Как по‑твоему, он прав? Лично я не могу с ним согласиться.

Мы прошли сквозь здание Общин (сверху, из столовой, доносился грохот тарелок – близилось время обеда), и, сказав, что мне по пути, я предложил проводить Джулиана до Лицея.

Обычно эта часть кампуса, прилегавшая к Северному Хэмпдену, была тихой и безлюдной, снежный покров под соснами оставался ровным и нетронутым до самой весны. Сейчас же все было истоптано и замусорено так, что напоминало рыночную площадь в конце торгового дня. Кто‑то въехал на джипе в старый вяз – осколки стекла, искореженная защитная решетка, страшная рана, желтеющая на стволе. По склону холма с визгом и совершенно недетской руганью каталось на картонках малолетнее городское отребье.

– Бедные дети, – пробормотал Джулиан.

Я расстался с ним у черного входа в Лицей и отправился во владения доктора Роланда. Было воскресенье, и его кабинет пустовал. Я запер дверь и провел остаток дня в приятном уединении, разбирая бумажки для шефа и попивая мутную кофейную взвесь из кружки с надписью «С днем рождения, Ронда!».

Из коридора доносились чьи‑то голоса. В какой‑то момент мне показалось, что, если прислушаться, вполне можно различить слова, но напрягаться совсем не хотелось. Позже, уже покинув здание и напрочь о них забыв, я все‑таки узнал, кому они принадлежали, и понял, что ощущение безопасности, не покидавшее меня в тот день, было несколько неоправданным.

Агенты ФБР, сказал Генри, разместили свой временный штаб в аудитории рядом с кабинетом доктора Роланда – туда‑то его и пригласили. Меня отделяли от них какие‑нибудь пять метров, они даже пили тот самый мутный кофе, который я сварил в преподавательской кофеварке.

– Да, любопытно. Едва я сделал первый глоток, как сразу подумал о тебе.

– Почему это?

– Вкус был странным. Если точнее, жженым. Обычный вкус твоего кофе.

В аудитории, по описанию Генри, висела доска, исписанная квадратными уравнениями, и стоял длинный стол, за которым они втроем и расположились. На столе – кипы бумаг, портативный компьютер, две набитые окурками пепельницы и прозрачная коробка леденцов из кленового сиропа. «Это для моих ребятишек», – пояснил итальянец, глянув с улыбкой на янтарные желуди и фигурки пилигримов.

Генри конечно же справился блестяще. Сам он об этом не сказал, но все было ясно и так. Он был фактически автором этой драмы и до сих пор скромно стоял за кулисами в ожидании момента, когда сможет выйти на сцену и сыграть отведенную себе роль: образцовый студент, немногословный, но готовый к сотрудничеству, умный, сообразительный, но не выскочка. По его словам, разговор даже доставил ему удовольствие. Давенпорт оказался ничтожным филистером, зато итальянец был очарователен – задумчив и вежлив («Как один из тех старых флорентийцев, которых Данте встречает в Чистилище»). Звали его Сциола. Он весьма заинтересовался поездкой в Рим и много о ней расспрашивал, не столько как следователь, сколько как заядлый турист и ценитель архитектуры. («А в базилике Санта‑Прасседе были? Это которая недалеко от вокзала Термини, у нее еще сбоку часовенка такая занятная».) К тому же он говорил по‑итальянски, и они с Генри успели немного поболтать, пока Давенпорт, который, естественно, не понимал ни слова и хотел поскорее перейти к делу, не оборвал их милый диалог.

Посвящать меня в суть этого «дела» Генри не стал, но заверил, что ФБР в любом случае идет по ложному следу.

– Более того, я, кажется, понял, в кого они на самом деле метят.

– Да? В кого?

– В Клоука.

– Ты что, хочешь сказать, они подозревают его в убийстве?

– Нет, но они считают, он что‑то скрывает. Да и вообще ведет себя довольно странно. Честно говоря, по‑моему, у них есть все на то основания. Кстати, они очень хорошо осведомлены об организации его бизнеса. Им известны многие вещи, которых он, совершенно точно, им не сообщал.

– Например?

– Имена, даты, места встреч. У меня сложилось впечатление, что некоторые детали этой подпольной схемы они пытаются увязать со мной, – разумеется, сия смехотворная затея с треском провалилась. Di immortales,[104]они даже задавали вопросы о рецептах на анальгетики, которые мне выдавали в медпункте на первом курсе… Стол был буквально завален папками: медицинские карточки, заключения психологов, отзывы преподавателей, учебные работы, табели успеваемости – чего там только не было. Конечно, они разложили их там не без умысла – думаю, хотели меня запугать: дескать, вот, смотри, что у нас есть. Ну, в моих‑то бумагах, насколько мне известно, нет ничего предосудительного. А вот у Клоука… Плохие оценки, наркотики, неоднократное отстранение от занятий – одним словом, тот еще послужной список. Не знаю, что их на это навело, его бумаги или, может быть, что‑то из его слов, но по большей части они выпытывали подробности его отношений с Банни. И не только у меня – Джулиана, Брейди и Патрика они расспрашивали о том же. Джулиан, разумеется, ничего не знал, а вот у братьев, судя по всему, нашлось, что рассказать. Я тоже внес свою лепту.