Книга вторая 20 страница

– Да, я уже слышал.

Она рассмеялась, и этот чуть сдавленный смех, низкий и пленительный, омыл меня теплой волной.

– Забавно, правда? Я чувствовала себя такой шпионкой! Банни только что пошел домой. Проблема теперь в том, что Клоук, кажется, положил на меня глаз.

Я едва различал в темноте ее лицо. Тяжесть ее руки была удивительно приятна, а отдающее джином дыхание окутывало мою щеку сладковато‑терпким облачком.

– Он хоть прилично себя вел?

– О да, как настоящий кавалер. Угостил меня ужином, а потом еще какими‑то красными коктейлями – по вкусу точь‑в‑точь фруктовый лед.

Мы вышли на пустынные улицы Северного Хэмпдена с разбросанными тут и там голубоватыми огнями фонарей. В лунном свете все выглядело таинственным, не было слышно ни звука. Подул слабый ветерок, и у кого‑то на крыльце мелодично дрогнула подвеска из металлических трубочек.

Я остановился, и Камилла потянула меня за руку:

– Чего же ты? Идем.

– Нет.

– Почему?

Волосы у нее были растрепаны, на бархатных губах темнели следы коктейля, и весь ее вид говорил о том, что она и знать не знает о происходящем у Генри.

Завтра она пойдет с ними. Наверное, кто‑нибудь скажет, что ей лучше остаться, но в итоге она все равно пойдет с ними.

Я откашлялся:

– Слушай…

– Что?

– Пойдем ко мне домой.

Она нахмурилась:

– Прямо сейчас?

– Да.

– Зачем это?

Снова раздался тихий перезвон трубочек – вкрадчивый, серебристый.

– Так… Просто я хочу, чтоб ты пошла со мной.

Камилла отрешенно разглядывала меня с бессмысленной сосредоточенностью пьяного человека. Она стояла на внешнем крае стопы, отчего ее чуть вывернутые, как у жеребенка, ноги в черных чулках были похожи на две изумительные буквы L.

Я крепко стиснул ее ладонь в своей. Мимо луны пробегали облака.

– Ну пойдем, пожалуйста.

Она привстала на цыпочки. Мягкий, прохладный поцелуй оставил на губах вкус фруктового льда. «Ах, вот ты какая», – пронеслось у меня в голове. Сердце забилось, как выброшенная на берег рыба.

Вдруг она отняла руку:

– Мне пора.

– Постой… Не уходи.

– Не могу. Они будут волноваться, что со мной.

Она клюнула меня в щеку и поспешила дальше. Я провожал ее взглядом, пока она не свернула за угол, потом сунул руки в карманы и побрел к себе.

 

На следующий день я проснулся в неясной тревоге, рывком подняв голову с подушки. Комнату наполнял холодный солнечный свет, в коридоре бухал басами чей‑то магнитофон. Было поздно – двенадцать или, может быть, даже больше. Я дотянулся до браслета часов на ночном столике и встрепенулся пуще прежнего. Стрелки показывали пятнадцать минут третьего. Вскочив, я принялся впопыхах одеваться, оставив всякую мысль о том, чтобы побриться или хотя бы причесаться.

Натягивая в коридоре пиджак, я обнаружил, что навстречу мне, застегивая на ходу сережку, деловито спешит Джуди. Она была разодета как на парад, воплотив в наряде все причудливое многообразие своих представлений о вечернем туалете.

– Ты идешь? – спросила она, заметив меня.

– Куда? – озадаченно ответил я, держась за ручку двери.

– Да что с тобой? Ты вообще где живешь, на Марсе, что ли?

Я смотрел на нее, ничего не понимая.

– Ну, вечеринка, – нетерпеливо пояснила она. – «Весенний отрыв». Прямо позади Дженнингса. Уже час, как все началось.

Воспаленные краешки ноздрей Джуди напоминали нос кролика, и ее пальцы с красными ногтями скользнули по ним характерным жестом.

– Давай попробую угадать с трех раз, чем ты занималась?

Она расхохоталась:

– У меня дома еще полно. Джек в прошлые выходные ездил в Нью‑Йорк, привез оттуда целую тонну. Лора Стора раздобыла экстази, а этот уродец из подвала в Дурбинстале – ну, химик который – только что сварганил приличную порцию спидов. Хочешь сказать, ты ничего этого не знал?

– Нет.

– Ну ты даешь! «Весенний отрыв» – это ж тебе не хвост собачий. Народ готовился месяцами. Жаль только, вчера все не устроили – такая погода была классная. Кстати, ходил сегодня на обед?

Она имела в виду, выходил ли я наружу.

– Нет.

– Ну то есть, на улице вообще‑то ничего, но как‑то холодновато. Я тут выбралась и сразу подумала: вот, блин, дерьмо! Так это – ты идешь или нет?

Мой взгляд не выражал ничего, кроме растерянности, – я вылетел из комнаты, даже не подумав, куда я, собственно, собрался.

– Хочу сначала перекусить, – наконец сказал я.

– Это правильно. Я вот в прошлом году пошла на пустой желудок, ну а там травы покурили, все такое, и мартини я выпила, наверно, литра два. Не, все нормально было, но потом мы поехали на аттракционы. Ну, помнишь, когда они карнавал устроили? Хотя тебя еще тогда здесь, наверно, не было… В общем, короче – вот тут я попала! Я ж пила целый день и обгорела вдобавок – а тусовались мы тогда всей компанией с Джеком. И типа, я вообще‑то никуда ехать не собиралась, но потом решила, да чего уж тут? Все ломанулись на чертово колесо, ну и я такая: дай прокачусь разок, какая фигня…

Я вежливо дослушал историю, завершившуюся, как и ожидалось, потоками вулканической рвоты за стойкой с хот‑догами.

– Так что сейчас я ни‑ни. Называется сделай паузу – ощути магию белого порошка. Кстати, а чего бы тебе не вытащить этого друга своего, как его – Банни? Прихвати его заодно, он сейчас как раз в библиотеке.

– Что‑что? – переспросил я, сразу же став весь внимание.

– Я говорю, расшевели его там. Пусть хоть пойдет дунет как следует, напас‑другой ему точно не помешает.

– В библиотеке, говоришь?

– Ну да – шла недавно мимо читалки, видела его в окне. Слушай, а у него случайно нет машины?

– Нет.

– Я просто подумала, может, он нас подбросил бы. До Дженнингса идти и идти. Ну, или это глюки у меня такие, не знаю. Блин, вообще меня что‑то так разнесло, пора опять аэробикой заняться.

 

Было уже три. Я запер дверь и, нервно позвякивая ключами в кармане, направился в библиотеку.

День был странным – гнетущим и неподвижным. Кампус как будто вымер (видимо, все ушли на вечеринку). Трава на лужайках, яркие пятна тюльпанов – все застыло под затянутым тучами небом, словно ожидая чего‑то. Где‑то проскрипел ставень. У меня над головой, в хищных когтях черного вяза, бился в агонии воздушный змей. Потом затих. «Это же просто Канзас, – подумал я. – Канзас перед приходом торнадо».

Библиотека была похожа на склеп, освещенный изнутри промозглым флуоресцентным светом, от которого все вокруг казалось еще более серым и холодным. Слепо сияющие окна читального зала не выдавали никаких признаков жизни: книжные полки, пустые кабинки, ни души.

Библиотекарша – убогое создание по имени Пегги – сидела за стойкой, уйдя с головой в зачитанный «Женский день», и даже не посмотрела в мою сторону. В углу тихо жужжал ксерокс. Я поднялся на второй этаж и, обогнув иностранную секцию, прошел в читальный зал. Там было пусто, но за одним из ближних столов виднелось красноречивое гнездышко из книг, скомканной бумаги и жирных пакетов из‑под чипсов.

Я подошел поближе. Чувствовалось, что покинули его совсем недавно, стоявшая там недопитая банка виноградной газировки была еще запотевшей и холодной на ощупь. Я не знал, что делать – может, он просто вышел в туалет и сию секунду вернется? – и уже собирался уйти, как вдруг заметил записку.

На томе Всемирной книжной энциклопедии лежал замусоленный, свернутый вдвое тетрадный листок, на обороте которого мелким корявым почерком было написано «Марион». Я развернул его и быстро пробежал глазами:

 

Слушай Старушка

Что‑то меня здесь задрало сидеть. Иду на вечеринку попить пивка. Покедова.

Б.

 

Сложив записку, я тяжело опустился на подлокотник стула. Отправляясь на прогулку, Банни всегда покидал кампус в районе часа. Сейчас три. Он на вечеринке возле Дженнингса. Они упустили его.

Я спустился по черной лестнице к выходу цокольного этажа, дошел до Общин (фасад из красного кирпича распластался театральной декорацией на фоне пустого неба) и позвонил Генри из автомата. Трубку не брали. С близнецами та же история.

В Общинах не было никого, кроме пары изможденных уборщиц и тетки в рыжем парике, обслуживавшей коммутатор, – все выходные напролет она, скрючившись, сидела над вязанием, решительно наплевав на поступавшие звонки. Как обычно, в спину ей бешено мигали лампочки, но она обращала на них не больше внимания, чем тот злосчастный радист на «Калифорнийце» в ночь, когда «Титаник» пошел ко дну. Миновав парик, я направился к автоматам и уже со стаканчиком водянистого кофе вернулся позвонить еще раз. По‑прежнему лишь длинные гудки.

Повесив трубку, я неспешно поднялся наверх и, достав из кармана подобранное на почте издание выпускников колледжа, сел в кресло у окна, чтобы спокойно выпить кофе.

Прошло пятнадцать минут, затем двадцать. Журнал нагонял на меня откровенную тоску. Складывалось полное впечатление, что лучшее, на что способны в жизни хэмпденские выпускники, это открыть магазинчик керамики на острове Нантакет или вступить в монашескую общину в Непале. Я отбросил журнал и уставился в окно. Освещение снаружи было очень необычным. Зелень травы почему‑то становилась в нем до предела насыщенной, и раскинувшаяся внизу лужайка излучала неестественное, инопланетное сияние. На медном флагштоке посреди лилового неба хлопал американский флаг.

С минуту я сидел, разглядывая его, и вдруг, не в силах больше выносить ожидание, надел пальто и двинулся в сторону ущелья.

 

Лес был мертвенно тихим и как никогда враждебным. Черно‑зеленые заросли, невозмутимые, словно вода в болоте, были насквозь пропитаны запахом прели и мокрой земли. Ни малейшего ветерка, ни одной птичьей трели, ни единого шороха. В ветвях кизила парили белые цветы – неподвижные и неземные под этим набухшим, погружающимся во мрак небом.

Я ускорил шаг – под ногами хрустели ветки, в ушах хриплым шумом отдавалось дыхание, – и вскоре тропинка вывела меня на поляну. Я застыл, переводя дух, и только спустя секунду‑другую осознал, что там никого нет.

Ущелье лежало по левую руку – ощерившийся, вероломный надрез, обнажавший острое каменистое дно. Стараясь не подходить вплотную, я осторожно заглянул через край. Стояла полная тишина. Я повернулся к зарослям, из которых только что вышел, как вдруг послышалась возня, и откуда ни возьмись появилась голова Чарльза.

– Здорово! – обрадованно прошептал он. – Как тебя угораздило?..

– Закрой рот, – оборвал его резкий голос, и мгновение спустя, как по волшебству, из подлеска навстречу мне вышел Генри.

Сердце билось в горле, я не мог вымолвить ни слова. Взгляд Генри обжег меня огнем. Он собрался что‑то сказать, но тут раздался треск сучьев и, повернувшись на звук, я с изумлением увидел Камиллу в брюках защитного цвета, которая перелезала через поваленный ствол.

– Что происходит? – услышал я голос Фрэнсиса где‑то совсем рядом. – Могу я наконец выкурить сигарету?

Генри не ответил.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он меня с непередаваемым раздражением.

– Сегодня на кампусе вечеринка.

– Что?

– Вечеринка. Он сейчас там… И он не придет.

– Вот видишь, я же тебе говорил, – удрученно произнес Фрэнсис, осторожно выбираясь из кустов и отряхивая ладони. Что характерно, он был одет самым неподобающим образом – на нем был хороший, пожалуй даже элегантный, костюм.

– Меня, как всегда, никто не слушает. А я ведь еще час назад сказал, что мы только зря теряем здесь время.

– Откуда ты знаешь, что он на вечеринке? – спросил Генри.

– Он оставил записку. В библиотеке.

– Пойдемте домой, – сказал Чарльз, вытирая тыльной стороной ладони грязный след на щеке.

Генри не обратил на него никакого внимания.

– Черт, – сдавленно выругался он, мотнув головой, словно стряхивая воду. – Я так надеялся, что мы покончим с этим сегодня.

Какое‑то время никто не произносил ни слова.

– Я хочу есть, – нарушил молчание Чарльз.

– Умираю от голода, – рассеянно добавила Камилла, и вдруг глаза ее в ужасе округлились. – О нет!

– Что такое? – выпалили все хором.

– Ужин. Сегодня же воскресенье. Сегодня он должен прийти к нам на ужин.

Повисла мрачная пауза.

– Я и думать про это забыл, – пробормотал Чарльз.

– Я тоже, – отозвалась Камилла. – А у нас дома ни крошки.

– Надо будет что‑нибудь купить на обратном пути.

– Например?

– Не знаю. Что‑нибудь, что можно быстро приготовить.

– Это немыслимо, – обрушился на них Генри. – Я же специально напомнил вам обо всем вчера вечером.

– Но мы забыли! – сокрушенным дуэтом воскликнули близнецы.

– Как вы могли забыть?

– Знаешь, если встаешь, планируя отправить кого‑то на тот свет в два часа дня, уже как‑то не думаешь, чем будешь угощать новоиспеченного мертвеца на ужин.

– Кстати, как раз сезон для спаржи, – участливо вставил Фрэнсис.

– Сомневаюсь, что она есть в «Фуд‑кинге».

Генри вздохнул и направился к зарослям.

– Куда ты? – с тревогой спросил Чарльз.

– Выкопать парочку папоротников. После этого можем возвращаться.

– Ох, выкинь это из головы, – прикуривая сигарету, сказал Фрэнсис и, отшвырнув спичку, добавил: – Серьезно, ну кто нас увидит?

Генри обернулся:

– Кто‑нибудь. И если это случится, я хочу иметь убедительный ответ на вопрос: что мы тут делали? И подбери спичку, – отчитал он Фрэнсиса.

Пустив клуб дыма, тот ответил ему злым взглядом.

Темнело, и с каждой минутой становилось все холодней. Я застегнул пиджак и, усевшись на сырой камень, с которого открывался вид на ущелье, уставился на грязный, забитый листвой ручеек, вяло бежавший по дну. За спиной близнецы спорили о вечернем меню, но вникать в их разговор мне не хотелось. Фрэнсис курил, прислонившись к дереву, потом затушил окурок о подошву и присел рядом со мной.

Время текло. Небо стремительно наливалось багрянцем. Светлый островок берез на другой стороне ущелья качнулся под порывом ветра, и я поежился. Сзади лились потоком реплики близнецов. Всякий раз, когда они были чем‑то рассержены или расстроены, их можно было принять за Траляля и Труляля.

Внезапно зашелестел подлесок, и на краю поляны, вытирая запачканные ладони о брюки, появился Генри.

– Кто‑то идет, – тихо произнес он.

Близнецы мгновенно прекратили спорить:

– Что?!

– Там, с другой стороны. Послушайте.

Мы молчали, обмениваясь тревожными взглядами. По лесу промчался вихрь, и на поляну вылетел ворох белых лепестков кизила.

– Ничего не слышу, – сказал Фрэнсис.

Генри приложил палец к губам. На секунду все снова замерли, напряженно вслушиваясь. Наконец я с облегчением выдохнул и открыл было рот, но тут и вправду услышал – хруст веток, шаги.

Мы переглянулись. Генри прикусил губу и быстро осмотрелся. Края ущелья были голыми – спрятаться негде, перебежать через поляну и скрыться в лесу, не наделав большого шума, нам бы никак не удалось. Он хотел что‑то сказать, но вдруг совсем близко затрещали кусты, и он поспешно убрался с открытого места меж двух деревьев, словно нырнув с людной улицы в темный подъезд.

Остальные озирались, окаменев посреди поляны, и как один повернули голову к Генри, скрывшемуся в тенистом убежище. Он досадливо замахал нам рукой. Неожиданно я услышал скрежет гравия и, не соображая, что делаю, судорожно отвернулся, притворившись, что внимательно изучаю ствол стоящего рядом дерева.

Шаги приближались. Чувствуя на коже затылка покалывание бесчисленных иголочек, я почти уткнулся лицом в ствол, стараясь сохранять видимость глубокого научного интереса: серебристая, прохладная на ощупь кора, черная, блестящая цепочка муравьев, марширующих из укромной трещинки.

Вдруг, и едва ли не раньше, чем я успел это осознать, шаги остановились прямо за моей спиной.

Я оторвал взгляд от коры и заметил Чарльза. Побелев, с искаженным лицом, он уставился в пространство перед собой. Я хотел спросить его, в чем дело, но в этот момент внутри у меня что‑то оборвалось и изо всех шлюзов хлынуло ощущение нереальности происходящего – у меня над ухом загремел голос Банни:

– Вот это да, с ума сойти! Что это у нас тут такое? Никак, сборище юных натуралистов?

Я обернулся. Это был Банни собственной персоной – в гигантском желтом дождевике, доходившем ему почти до пят, он возвышался надо мной всем своим внушительным ростом.

Наступила жуткая тишина.

– Привет, Бан, – пролепетала Камилла.

– Привет вам в ответ.

В руке у него была бутылка пива – «Роллинг‑рок», забавно, что я это помню, – и, запрокинув ее, он приложился к горлышку и сделал долгий булькающий глоток.

– Фу‑ух… Вы, народ, че‑то частенько стали шнырять по лесу в последнее время, – сказал он и добавил, слегка ткнув меня в бок: – Кстати, я тут все тебе названивал.

Мое сознание не справлялось с оглушительным фактом внезапного появления Банни. Я лишь ошарашенно смотрел на него – как он снова сделал глоток, как опустил бутылку, как вытер ладонью рот, – он стоял так близко, что я чувствовал тяжесть его густого, отдающего пивом дыхания.

– А‑а, хорошо, – выдохнул он и, откинув волосы, рыгнул. – Так что, истребители оленей? Что вы затеяли? Неужто просто так вот взяли и выбрались сюда понаблюдать за флорой и фауной, а?

У края поляны раздался шорох и осторожное покашливание, словно бы вежливый слушатель выражал несогласие с оратором.

– Не совсем, – произнес ровный, бесстрастный голос.

Банни изумленно повернулся – я тоже, – и в этот момент от тени леса отделилась фигура Генри. Он подошел к нам и радушно оглядел Банни. Руки у него были в земле, в одной из них он держал садовый совок.

– Привет, – сказал он. – Вот уж не ждали тебя здесь увидеть.

Банни ответил ему пристальным недобрым взглядом:

– Господи! Чем это ты тут занимаешься, хоронишь, что ли, кого?

Генри улыбнулся.

– В самом деле, очень удачно, что ты оказался поблизости.

– Это что, какое‑то совещание?

– Ну, в общем‑то да, – помолчав, любезно согласился Генри. – Думаю, при желании можно сказать и так.

– При желании, – передразнил его Банни.

Генри закусил нижнюю губу.

– Вот именно, – сказал он абсолютно серьезным тоном. – Хотя лично я употребил бы иное слово.

Вокруг царило невероятное спокойствие. Откуда‑то издалека, из чащи, донесся приглушенный бессмысленный хохот дятла.

– Скажи‑ка мне лучше, – произнес Банни, и мне показалось, что я впервые уловил в его глазах искорку подозрения. – А все‑таки какого такого черта вы все тут делаете?

Лес молчал, ни единого звука.

– Да так… Папоротники ищем, – с улыбкой ответил Генри и сделал шаг к Банни.

 

 

 

Дионис […] был Владыкой иллюзий, по желанию которого из корабельной доски могла вырасти виноградная лоза и который, в целом, даровал своим почитателям способность видеть мир в его несуществующих обличьях.

Э.Р. Доддс. Греки и иррациональное

 

Глава 6

 

В качестве необязательного примечания: я вовсе не считаю себя злодеем (впрочем, смешно – ведь как раз убийцы и падки на такие заявления). Всякий раз, когда мне случается наткнуться в новостях на сообщение об убийстве, меня поражает то неколебимое, почти трогательное упорство, с которым детские врачи, забавы ради отправлявшие своих маленьких пациентов на тот свет, или терроризировавшие не один штат маньяки – одним словом, душегубы и изверги всех мастей – отказываются признать в себе злое начало, более того, непременно стараются выставить себя в выгодном свете. «Вообще‑то я очень хороший человек», – это слова одного из недавних серийных убийц (кажется, его приговорили к электрическому стулу), искромсавшего топором полдюжины медсестер в Техасе. Было интересно читать о ходе его дела в газетах.

Нет, конечно, я никогда не мнил себя образцом добродетели, однако и к отъявленным негодяям причислить себя не могу. Наверное, просто невозможно думать о себе в таком ключе, что лишний раз иллюстрирует пример нашего техасского друга. То, что мы совершили, было ужасно, и все же я сильно сомневаюсь, что кого‑то из нас можно без преувеличения назвать безнравственным. Считайте, что меня подвела бесхарактерность, Генри – высокомерие, всех нас – увлечение греческим… в общем, что угодно.

Не знаю… Наверное, мне стоило получше задуматься над тем, во что я ввязываюсь. Однако первое убийство – фермер – казалось таким простым: камень, бесследно ушедший на дно. Второе тоже представлялось нетрудным, по крайней мере сначала, но я и помыслить не мог, насколько в этот раз все будет иначе. То, что мы приняли за безобидную болванку (тихий всплеск, мгновенное погружение и снова невозмутимая темная гладь), оказалось глубинной бомбой, внезапно рванувшей под зеркальной поверхностью, и отголоски этого взрыва, кажется, не затихли до сих пор.

В конце шестнадцатого века итальянский физик Галилей провел ряд экспериментов с целью изучения природы падающих тел. Сбрасывая предметы – согласно легенде, с Пизанской башни, – он измерял ускорение, развиваемое ими при падении. Его результаты гласили следующее: падая, тела набирают скорость; чем дольше падает тело, тем быстрее оно движется; скорость падающего тела равна ускорению свободного падения, помноженному на время падения в секундах. Подставив соответствующие данные, мы получим, что в момент удара о дно ущелья наше конкретное тело падало со скоростью более десяти метров в секунду.

Так что, думаю, вы понимаете, насколько быстро все произошло. И прокрутить этот фильм в замедленном режиме, изучить каждый отдельный его кадр нельзя. Сейчас я вижу то же, что и тогда, – картинка проносится с молниеносной, обманчивой легкостью, обычно отличающей съемки аварий: молотящие воздух руки, осыпающиеся камни, пальцы – они тщетно цепляются за ветку и исчезают. Из подлеска, как черные комья земли во время артобстрела, в небо взметаются с карканьем вороны. Камера резко переходит на Генри, который отступает на шаг от края ущелья. Затем пленка обрывается, и экран гаснет. Consummatum est.

Когда, лежа в постели, я становлюсь невольным зрителем этой малоприятной хроники (она прекращается, стоит мне открыть глаза, но, едва я закрываю их, неумолимо начинается снова), меня всегда удивляет отстраненность точки съемки, необычность деталей и почти полное отсутствие эмоций. В этом отношении она передает запомнившиеся ощущения очень точно, вот только время, наряду с частыми повторами, привнесло в воспоминание ощущение угрозы, отсутствовавшее в действительности. Я наблюдал за происходящим вполне спокойно – без страха, без жалости, разве что с ошеломленным любопытством, – и поэтому в итоге оно неизгладимо запечатлелось на волокнах моих зрительных нервов, но странным образом не затронуло разум.

Прошел не один час, прежде чем до меня начало доходить, что мы натворили, и не один день (месяц? год?), прежде чем я осознал, что произошло на самом деле. По‑видимому, мы слишком много об этом думали, слишком часто говорили, и в результате умозрительная схема покинула область размышлений и зажила своей собственной страшной жизнью. Ни разу, в самом буквальном смысле этого слова, мне не пришло в голову, что все это выйдет за рамки игры. Даже самые прагматичные детали были пронизаны атмосферой нереального, будто бы мы планировали не убийство товарища, а маршрут экзотического путешествия, в которое – так, по крайней мере, думал я – нам заведомо не суждено отправиться.

«Что немыслимо, то неосуществимо», – любил говорить Джулиан на занятиях. Разумеется, он просто хотел подвигнуть нас к более строгой умственной дисциплине, однако эта максима, если посмотреть на нее под другим углом зрения, прекрасно иллюстрирует рассматриваемый случай. Мысль об убийстве Банни была невероятной, чудовищной, и тем не менее мы постоянно возвращались к ней, убеждали себя в том, что альтернативы нет, разрабатывали планы, которые выглядели бредовыми и невыполнимыми, однако на деле неплохо сработали… Что тут еще сказать? Месяцем‑двумя раньше меня ужаснула бы любая мысль о преступлении. Но в то воскресенье, когда я стоял и смотрел на самое что ни на есть настоящее убийство, мне казалось, на свете нет ничего легче. Раз – и он сорвался, два – и все было кончено.

 

Почему‑то этот отрывок дается мне с трудом – может быть, потому, что тема его неразрывно связана для меня с множеством ночей, похожих на эту: ноющая боль в животе, истерзанные нервы, стрелка часов словно навечно застыла между четырьмя и пятью часами утра. Не добавляет вдохновения и сознание того, что все попытки анализа здесь, в общем и целом, бессмысленны. Я не понимаю, зачем мы сделали это, не уверен, что при аналогичных обстоятельствах мы не сделали бы этого снова, и то, что я на свой лад сожалею о содеянном, уже ничего не меняет.

Сожалею я и о том, что главная на самом‑то деле часть моего рассказа предстает перед вами несостоятельным, куцым наброском. Я заметил, что даже самые наглые и хвастливые убийцы теряются, когда им приходится рассказывать о своих преступлениях. Не так давно я купил в книжном магазине аэропорта автобиографию одного печально известного маньяка и был разочарован, не найдя в ней ровным счетом никаких красочных подробностей. На очередном захватывающем месте (дождливая ночь, безлюдная улица, вот‑вот на нежной шейке жертвы № 4 сомкнутся стальные пальцы) автор неожиданно и даже как будто стесняясь перескакивал на какую‑нибудь совершенно постороннюю тему. (Известно ли читателю, что в тюрьме он прошел IQ‑тест? И что его результат оказался почти таким же, как у Джонаса Солка?[92]) Большую часть книги составляли постные старушечьи разглагольствования о тюремной жизни – плохая кормежка, забавы на прогулках, скучные арестантские хобби. Пять долларов были выброшены на ветер.

Впрочем, в определенном смысле я догадываюсь, что чувствует мой коллега. Нельзя сказать, что «все провалилось в темноту» – ничего подобного, просто в момент преступления возникает какой‑то примитивный притупляющий эффект, из‑за него‑то оно и расплывается, ускользая из цепких щупалец памяти. Должно быть, этот же эффект объясняет способность охваченных паникой матерей прыгать в ледяную воду или бросаться в пылающий дом, спасая ребенка, и именно благодаря ему сломленный горем человек порой может не обронить на похоронах ни единой слезинки. Есть вещи, которые настолько ужасны, что осознать их сразу просто невозможно. Есть и такие – обнаженные, мельтешащие, непреходящие в своем кошмаре, – осознать которые на самом деле невозможно в принципе. Только потом, в одиночестве, среди воспоминаний, начинает брезжить некоторое подобие понимания – когда пепел остыл, когда плакальщицы разошлись, когда ты вдруг оглядываешься и видишь, что отныне живешь в совершенно ином мире.

 

Мы вернулись к машине. Снегопад еще не начался, но притихшие, настороженные деревья уже съежились под покровом неба, словно заранее ощущая тяжесть льда, который покроет их ветви с наступлением ночи.

– Господи, только посмотрите на эту грязищу, – воскликнул Фрэнсис, когда мы проскочили очередную выбоину. Машину тряхнуло, и на стекло с глухим всплеском обрушился веер бурых брызг.

Генри переключил на первую передачу.

Новая выбоина – челюсти у меня лязгнули, как капкан. Вздымая фонтаны свежей грязи, засвистели шины, и, едва было выбравшись из ямы, мы ухнули в нее обратно. Генри чертыхнулся и дал задний ход.

Фрэнсис, опустив стекло, высунулся наружу:

– Глуши мотор, из этой нам точно не…

– Мы еще не застряли.

– А я говорю, застряли. Ты только загоняешь нас глубже. Господи, Генри, да выключи…

– Заткнись.

Взвизгнули задние шины. Близнецы, сидевшие по обе стороны от меня, обернулись посмотреть на летящую из‑под колес грязь. Генри снова дернул рычаг, и одним триумфальным рывком машину вынесло из ямы.

Со вздохом облегчения Фрэнсис обмяк на сиденье. Он был осторожным водителем и нервничал всякий раз, когда за рулем оказывался Генри.

 

Добравшись до города, мы направились к дому Фрэнсиса. Близнецы и я должны были разойтись по домам, а Генри и Фрэнсис – привести в порядок машину. Генри заглушил двигатель, и с последним звуком мотора наступила пугающая тишина.

Он поймал мой взгляд в зеркале заднего вида:

– Нам надо кое‑что обсудить.

– Что именно?

– Когда ты вышел из общежития?

– Примерно в четверть третьего.

– Тебя кто‑нибудь видел?

– Да нет, вроде никто.

Остывая после трудной дороги, машина пощелкивала, шипела и оседала с чувством выполненного долга. Генри собрался сказать что‑то еще, но тут Фрэнсис вскинул руку:

– Смотрите! Это что, снег?

Близнецы прильнули к стеклам. Генри, ноль внимания, сидел, закусив губу. Наконец произнес:

– Мы вчетвером были в «Орфеуме» – двойной сеанс, с часу до четырех сорока пяти. После чего немного прокатились по городу и вернулись домой… – он сверился с часами, – в пять пятнадцать. Это что касается нас. Что делать с тобой, не совсем понятно.

– А почему бы мне не сказать, что я был с вами?