Книга вторая 10 страница

Несколько секунд мы молча таращились друг на друга.

– Генри? – наконец выдавил я еле слышным шепотом.

Он выпустил сигарету и шагнул ко мне. Это действительно был он: румяные влажные щеки, эполеты снега на плечах.

– Бог ты мой, Ричард! – воскликнул он. – Что с тобой стряслось?

Не помню, чтобы раньше он хоть раз выказывал такое удивление. Я стоял как вкопанный, не сводя с него глаз. Предметы стали невыносимо яркими, ослепительно белыми по краям. Меня повело в сторону, я попытался опереться о косяк и понял, что падаю, но Генри рванулся ко мне и успел подхватить.

Он опустил меня на пол и, скинув пальто, укрыл им меня как одеялом. Щурясь от света, я взглянул на него и вытер рот.

– Генри, откуда ты взялся?

– Я прилетел из Италии пораньше.

Он убирал мне волосы со лба, стараясь разглядеть рану.

– Шикарное у меня тут местечко, а? – со смехом спросил я.

Генри окинул взглядом дыру в потолке.

– Да, практически Пантеон, – обронил он, деловито наклоняясь, чтобы снова осмотреть мой разбитый лоб.

 

Я смутно помню, как Генри вез меня на машине, помню свет ламп и склонившиеся надо мной лица, помню, что меня просили привстать, когда мне вовсе этого не хотелось, и как у меня пытались взять кровь, а я что‑то жалобно возражал. Но первое более‑менее отчетливое воспоминание – это тот момент, когда я приподнялся с подушки и обнаружил, что лежу на больничной кровати в полутемной палате с белыми стенами, а из руки у меня торчит иголка капельницы.

Генри сидел рядом на стуле и читал при свете настольной лампы. Заметив, что я проснулся, он отложил книгу.

– Твой порез оказался неопасным. Рана была неглубокой и чистой. Тебе наложили пару швов.

– Это что – наш медпункт?

– Нет, это больница. Я отвез тебя в Монпелье.

– А зачем капельница?

– Врач сказал, что у тебя воспаление легких. Может быть, хочешь что‑нибудь почитать? – вежливо спросил он.

– Нет, спасибо. Сколько сейчас времени?

– Час ночи.

– Вообще‑то я думал, ты еще в Риме.

– Я вернулся пару недель назад. Если хочешь еще поспать, я позову медсестру – она сделает тебе укол.

– Да нет, не надо. Как получилось, что я не встретил тебя раньше?

– Я не знал, где ты живешь. Кроме почтового адреса колледжа, у меня не было никаких твоих координат, так что вчера пришлось поспрашивать у секретарш. Кстати, как называется городок, где живут твои родители?

– Плано. А что?

– Может быть, мне стоит позвонить им?

– Не беспокойся, – сказал я и снова сполз под одеяло. Иголка капельницы была холодной, как сосулька. – Лучше расскажи мне про Рим.

– Хорошо, – согласился он и тихим спокойным голосом принялся рассказывать о прелестных этрусских фигурках из терракоты в музее на вилле Джулия и заросших кувшинками фонтанах в ее нимфеуме; о вилле Боргезе и Колизее; о том, как ранним утром выглядит город с Палатина и как прекрасны, наверное, были действующие термы Каракаллы со всем своим мраморным убранством, библиотеками, огромным круглым залом калидария и фригидарием, гигантский бассейн которого уцелел и существует по сей день, и еще о многом другом, вот только не помню, о чем именно, поскольку я конечно же уснул.

 

В больнице я провел четверо суток. Почти все это время Генри просидел у моей постели. Он приносил газировку всякий раз, когда мне хотелось пить, а также снабдил меня бритвенными принадлежностями, зубной щеткой и парой собственных пижам из шелковистого египетского хлопка – кремового цвета, восхитительно мягких, с маленькими алыми инициалами ГМВ (М означало Марчбэнкс), вышитыми на кармане. Еще он принес мне бумагу и карандаши (они были мне совершенно ни к чему, но, думаю, Генри просто не мог себе этого представить) и груду книг – половина из них была на неизвестных мне языках, да и вторая могла с тем же успехом быть на китайском. Как‑то вечером, когда голова уже раскалывалась от Гегеля, я попросил его принести мне журнал. Просьба привела его в некоторое замешательство. Вернувшись, он протянул мне какой‑то специальный ежемесячник (кажется, «Фармакологический бюллетень»), найденный на столике в коридоре. Мы почти не разговаривали. Большую часть времени Генри читал, и меня поражала его сосредоточенность – шесть часов кряду, практически не отрывая взгляд от страниц. Он почти не обращал на меня внимания. Однако все самые тяжелые ночи, когда я с трудом дышал и не мог уснуть от боли в легких, он тоже не сомкнул глаз.

А однажды, когда медсестра опоздала с раздачей лекарств на три часа, он с олимпийским спокойствием вышел за ней в коридор и своим сдержанным, монотонным голосом прочитал столь убийственно красноречивую нотацию, что медсестра (нахальная и вечно всем недовольная швабра с крашеными, как у стареющей стюардессы, волосами) несколько смягчилась. Впредь она стала обращаться со мной гораздо бережнее – перестала зверски отдирать пластыри с иголки капельницы и ставить синяки, бездумно тыкая шприцем в поисках вен, а как‑то раз, измеряя температуру, даже назвала меня «лапой».

Врач неотложки сказал, что Генри спас мне жизнь. Эти слова, которые я потом не раз повторял в присутствии других людей, казались мне романтичными и исполненными драматизма, однако про себя я считал их преувеличением. Только потом, задним числом, я начал понимать, что врач, скорее всего, был прав. В двадцать лет мне казалось, что я бессмертен. Однако, несмотря на то что мой организм довольно быстро преодолел болезнь, зимовка на складе не прошла для меня даром. С тех пор у меня при малейшем похолодании начинают ныть кости и уже несколько раз возникали проблемы с легкими, вдобавок я стал легко простужаться, хотя раньше просто не знал, что это такое.

Я передал слова врача Генри. Он рассердился. Нахмурившись, он что‑то съязвил – странно, я забыл, что именно, но помню, что мне стало очень неловко, – и больше я никогда не поднимал эту тему. На самом деле, я думаю, он и вправду спас меня. И если где‑то есть место, где ведутся списки и раздаются награды, напротив его имени наверняка стоит золотая звездочка.

Впрочем, я впадаю в сентиментальность. Иногда, когда я думаю о той зиме, мне трудно от этого удержаться.

 

В понедельник утром меня наконец‑то выписали. Все руки у меня были в следах от уколов, в кармане лежал пузырек с антибиотиком. Несмотря на то что я прекрасно мог передвигаться без посторонней помощи, к машине Генри, по настоянию врачей, меня вывезли санитары. Ощущать себя закутанным овощем в инвалидной коляске было довольно унизительно.

– Отвези меня в «Катамаунт‑мотель», – попросил я Генри на въезде в город.

– Нет, – ответил он, – пока ты поживешь у меня.

Генри жил на первом этаже старого дома на Уотер‑стрит в Северном Хэмпдене, всего лишь в квартале от Чарльза с Камиллой, ближе к реке. Он не любил принимать гостей, и раньше я был у него всего один раз, да и то лишь пару минут. От жилища близнецов его квартира отличалась большей площадью и полным отсутствием хлама. Просторные комнаты были совершенно одинаковы: дощатые полы, белые стены, окна без штор. Мебель была добротной, но довольно простой и далеко не новой, ее было немного. Некоторые комнаты стояли абсолютно пустыми, и от всего помещения веяло чем‑то призрачным и нежилым. Близнецы как‑то сказали мне, что Генри не любит электрический свет, и действительно, кое‑где на подоконниках я заметил керосиновые лампы.

В мой прошлый визит его спальня, в которой мне теперь предстояло жить, была закрыта – как мне показалось, несколько демонстративно. Там стояли книги (вовсе не так много, как можно было бы предположить), односпальная кровать и шкаф с внушительным навесным замком. Больше почти ничего не было. На двери шкафа висело черно‑белое фото (оказавшееся обложкой «Лайф» 1945 года), на котором я узнал Вивьен Ли и с огромным удивлением – молодого Джулиана. Снимок был сделан на каком‑то приеме: у обоих в руках бокалы, Джулиан что‑то шепчет Вивьен Ли на ушко, и та смеется.

– Где это снято? – спросил я.

– Не знаю. Джулиан говорит, что уже не помнит. Просматривая старые журналы, нет‑нет да и наткнешься на его фотографии.

– Да? А с чем это связано?

– В свое время он был знаком со многими.

– С кем?

– Почти все эти люди уже умерли.

– Нет, правда, с кем?

– Ричард, я даже не знаю. – И затем, уступая: – Я видел его фотографии с Ситвеллами.[47]И с Элиотом. Еще есть одна, немного забавная, с той актрисой – не помню, как ее звали. Она тоже давно умерла. – Он задумался. – Блондинка. Кажется, она была замужем за каким‑то бейсболистом.

– Мерилин Монро?

– Возможно. Фото было не очень хорошим. Обычный газетный снимок.

Накануне Генри съездил на склад и забрал мои вещи. Чемоданы стояли на полу у кровати.

– Генри, я не хочу занимать твое место, – сказал я. – Где ты сам‑то будешь спать?

– В дальней комнате есть другая кровать – откидывается от стены. Не знаю, как такие правильно называются. Я на ней еще ни разу не спал.

– Тогда давай там буду спать я?

– Нет. Мне самому любопытно попробовать. К тому же я считаю, время от времени стоит менять место, где спишь, – сны становятся интереснее.

Я рассчитывал провести у Генри всего несколько дней (уже в понедельник я снова вышел на работу), но в результате остался у него до начала семестра. Я не мог понять, почему Банни говорил, что с ним трудно уживаться. О лучшем соседе нельзя было и мечтать – спокойный, опрятный и почти безвылазно у себя в комнате. Обычно, когда я приходил с работы, Генри дома не было; он никогда не рассказывал мне, где проводит вечера, а я никогда не спрашивал. Но иногда к моему возвращению был готов ужин (в отличие от Фрэнсиса Генри не был изобретательным поваром и готовил только простые блюда – курицу с вареной картошкой и прочую холостяцкую пищу), и мы усаживались за карточным столиком на кухне, ели и разговаривали. К тому времени я уже хорошо уяснил, что лучше не совать нос в его дела, но однажды вечером любопытство взяло верх, и я спросил: «А что, Банни все еще в Риме?»

Он ответил не сразу.

– Думаю, да, – сказал он, положив вилку. – По крайней мере, он был там, когда я улетал.

– Почему он не вернулся вместе с тобой?

– Не думаю, что ему хотелось уезжать. Я оплатил жилье до конца февраля.

– Он взвалил на тебя всю аренду?

Генри снова помедлил с ответом.

– Честно говоря, как бы Банни ни старался уверить тебя в обратном, ни у него, ни у его отца нет ни гроша.

От изумления я открыл рот:

– Я‑то думал, его родители вполне обеспечены.

– Я бы так не сказал, – спокойно произнес Генри. – Когда‑то у них, возможно, и были деньги, но даже если так, они давным‑давно их истратили. Один их ужасный дом, должно быть, обошелся в целое состояние. Они обожают пускать пыль в глаза, перечисляя яхт‑ и кантри‑клубы, в которых они состоят, и элитные заведения, в которых обучались их сыновья, но все это загнало их в долги. Они производят впечатление людей состоятельных, но на деле не успевают латать дыры в семейном бюджете. Полагаю, мистер Коркоран в двух шагах от банкротства.

– Банни, кажется, живет очень даже неплохо.

– У Банни, с тех пор как я его знаю, не было ни цента карманных денег, – язвительно сообщил Генри. – Зато всегда присутствовала неуемная жажда роскоши. Неудачное сочетание, на мой взгляд.

Мы продолжали есть в тишине.

– На месте мистера Коркорана, – чуть погодя прервал молчание Генри, – я бы подключил Банни к бизнесу или отправил его получать какую‑нибудь профессию сразу же после школы. Банни совершенно нечего делать в колледже. Он и читать‑то научился только лет в десять.

– Он недурно рисует, – заметил я.

– Да, я тоже так считаю. Но совершенно очевидно, что у него нет никаких способностей к научной работе. Пока позволял возраст, им следовало отдать его в подмастерья к художнику, а не посылать во все эти частные школы для отстающих детей.

– Он прислал мне симпатичную карикатуру, где вы с ним стоите у статуи императора Августа.

Генри прокомментировал мои слова резким звуком неодобрения.

– Это было в Ватикане. Целый день он только и делал, что во весь голос отпускал остроты из серии «католики и макаронники».

– По крайней мере, он не умеет говорить по‑итальянски.

– Его итальянского вполне хватало, чтобы заказывать самые дорогие блюда всякий раз, когда мы приходили в ресторан, – сурово сказал Генри, и я счел за лучшее сменить тему.

 

В последнюю субботу каникул я лежал на кровати в комнате Генри и читал. Сам Генри куда‑то ушел, пока я еще спал. Вдруг раздался громкий стук в дверь. Я подумал, что он, наверное, забыл ключ, и пошел открыть.

На пороге стоял Банни. На нем были темные очки и – полная противоположность его обычным бесформенным обноскам из твида – прекрасно сшитый итальянский костюм с иголочки. Было видно, что за каникулы он набрал килограммов шесть‑семь. Судя по всему, он совершенно не ожидал меня здесь увидеть.

– О, приветики, Ричард, – сказал он, крепко пожимая мне руку. – Buenos dias.[48]Рад тебя видеть. Я заметил, что у дома нет машины, но думаю, дай все равно зайду – я ведь только что приехал. А где хозяин жилища?

– Его нет.

– Чем же ты тут тогда занимаешься? Это что – ограбление со взломом?

– Я тут остался ненадолго пожить. Кстати, я получил твою открытку.

– Пожить? – переспросил он, как‑то по‑особенному разглядывая меня. – Как это? – Было странно, что он еще ничего не знает.

– Я болел, – ответил я и пояснил в двух словах, что произошло.

– Хммф… – отозвался Банни.

– Может, хочешь кофе?

Мы прошли через спальню на кухню.

– Похоже, ты тут вполне обжился, – бросил Банни, глядя на чемоданы и ночной столик с моими вещами. – Слушай, а у тебя только американский кофе?

– В смысле? «Фольджерс»?

– В смысле, эспрессо нет?

– А‑а. Нет. К сожалению.

– Лично я – фанат эспрессо, – оповестил меня Банни. – Пил его в Италии всю дорогу. У них там на каждом шагу всякие эти кафешки, где можно сидеть целый день и просто пить кофе.

– Да, я слышал.

Он снял очки и уселся за стол.

– У тебя там нет ничего приличного поесть? – спросил он, заглядывая в холодильник, пока я доставал оттуда сливки. – А то я еще не завтракал.

Я приоткрыл холодильник пошире.

– Вон тот сыр вроде бы ничего, – сказал он.

Поскольку Банни не выказывал особого желания оторваться от стула и сделать что‑нибудь самостоятельно, я отрезал хлеба и сделал ему бутерброд с сыром. Потом налил кофе и тоже сел за стол.

– Расскажи мне о Риме.

– Офигенно, – сказал Банни, впившись в бутерброд. – Вечный город. Картин и статуй – как грязи. В каждом переулке по церкви.

– Что ты успел посмотреть?

– Кучу всего. Сложно запомнить все эти названия, ты ж понимаешь. Под конец уже болтал по‑итальянски так, что любой итальянец мог позавидовать.

– Скажи что‑нибудь.

Банни сложил большой и указательный пальцы в кружок и, потрясая рукой, как повар в рекламе, что‑то выдал по‑итальянски.

– Звучит неплохо. А что это значит?

– Это значит «Официант, принесите ваши фирменные блюда», – сказал Банни и снова принялся за бутерброд.

Щелкнул замок, хлопнула дверь, и из коридора донеслись неторопливые шаги.

– Генри, ты? – проорал Банни.

Шаги на секунду замерли, после чего очень быстро направились к кухне. Подойдя к двери, Генри замер в проеме и без всякого выражения уставился на Банни.

– Я так и думал, что это ты, – сказал он.

– Ну привет, что ли, – развалившись на стуле, проговорил Банни с набитым ртом. – Как поживаешь?

– Отлично. Как твои дела?

– Я слышал, ты привечаешь страждущих, – подмигнув мне, сказал Банни. – Совесть замучила? Решил совершить пару добрых делишек?

Генри ничего не ответил. Постороннему человеку он наверняка показался бы совершенно спокойным, но я видел, что он не на шутку взволнован. Он пододвинул стул и сел. Затем встал и подошел к плите налить себе кофе.

– Да, спасибо, я бы тоже еще выпил, если не возражаешь, – сказал Банни. – Здорово снова вернуться в старые добрые Штаты. Сочные гамбургеры прямо с гриля, все дела. Страна безграничных возможностей. «Пусть всегда развеваются звезды и полосы».

– Ты давно приехал?

– В Нью‑Йорк прилетел вчера поздно вечером.

– Жаль, что меня не было дома, когда ты зашел.

– А где ты был? – с подозрением спросил Банни.

– В супермаркете.

Это было неправдой. Не знаю, чем он занимался, но точно не четырехчасовой закупкой еды.

– Где же продукты? – спросил Банни. – Давай я помогу их занести.

– Я заказал доставку на дом.

– В «Фуд‑кинге» теперь есть доставка?

– Я был в другом месте.

Чувствуя себя неловко, я поднялся и пошел в спальню.

– Нет‑нет, постой, – сказал Генри, допивая кофе одним глотком и опуская чашку в раковину. – Банни, я, к сожалению, не знал, что ты зайдешь. Нам с Ричардом через пару минут нужно уходить.

– А что такое?

– У меня назначена встреча в городе.

– С адвокатом? – ехидно предположил Банни и тут же во все горло рассмеялся над собственной шуткой.

– Нет, с окулистом. Я для этого и зашел, – обратился он ко мне. – Надеюсь, ты не против. Мне в глаза будут капать специальный препарат, и я не смогу вести машину.

– Да, конечно.

– Это недолго. Тебе не обязательно ждать, можешь просто заехать за мной через некоторое время.

Банни проводил нас к машине. Под ногами громко скрипел снег.

– Ах, Вермонт‑Вермонт… – фальшиво пропел он и, сделав глубокий вдох, похлопал себя по груди, как Оливер Дуглас в заставке «Зеленых акров». – Чудесный воздух мне на пользу. Так когда, ты говоришь, вы вернетесь?

– Не знаю, – сказал Генри и, протянув мне ключи, направился к пассажирской двери.

– Вообще‑то у меня к тебе был небольшой разговорчик.

– Не возражаю, но сейчас я уже немного опаздываю, серьезно, Бан.

– Тогда до вечера?

– Как скажешь, – пожал плечами Генри, садясь в машину и захлопывая дверь.

 

Когда мы тронулись, Генри закурил сигарету и погрузился в молчание. После возвращения из Италии он стал много курить, почти пачку в день, что для него было необычно. Мы въехали в город, и, только когда я остановился у клиники окулиста, он встрепенулся и недоуменно посмотрел на меня:

– Что случилось?

– Во сколько мне за тобой заехать?

Генри посмотрел в окно на низкое серое здание с вывеской «Хэмпденская глазная клиника».

– Бог ты мой, – сказал он, рассмеявшись мимолетным саркастическим смешком. – Поезжай дальше.

 

В тот вечер я лег рано, около одиннадцати, но в двенадцать меня разбудил громкий, настырный стук в дверь. С минуту я лежал прислушиваясь и в итоге решил пойти посмотреть.

Генри в халате уже стоял в полутемном коридоре. Одной рукой он пытался надеть очки, в другой была керосиновая лампа, от которой по стенам узкой прихожей расползались длинные причудливые тени. Заметив меня, он приложил палец к губам. Лампа давала жутковатый свет, и, пока мы стояли среди мохнатых, подрагивающих теней – не шевелясь, полусонные, в халатах, – меня не покидало чувство, будто, очнувшись от одного сна, я тут же угодил в другой, еще более невероятный, прямиком в какое‑то запредельное бомбоубежище бессознательного.

Кажется, мы простояли так очень долго – стук прекратился и вдали стих скрип шагов, а мы все не двигались с места. Генри выразительно посмотрел на меня, и еще какое‑то время никто из нас не шевелился. «Ладно, теперь все в порядке», – наконец сказал он и, резко повернувшись, прошагал мимо меня к себе в комнату, окруженный суматошными всполохами света от качающейся лампы. Я постоял еще несколько секунд в темноте и тоже вернулся в постель.

 

На следующее утро, около десяти, когда я стоял на кухне и гладил рубашку, в дверь снова постучали. В коридоре, как и вчера, я наткнулся на Генри.

– Как ты думаешь, это похоже на Банни? – спросил он вполголоса.

– Нет, не очень.

Стучали легко и негромко, Банни же всегда молотил в дверь так, будто собирался ее высадить.

– Подойди к боковому окну и попробуй посмотреть, кто это.

Я прошел в соседнюю комнату и осторожно нырнул к противоположной стене. В доме не было штор, и поэтому пробраться незамеченным к дальней части окна было очень трудно. К тому же окно выходило на улицу под неудобным углом, и у входа я разглядел лишь рукав черного пальто, над которым развевался кусочек шелкового шарфа. Я прокрался обратно к Генри.

– Было плохо видно, но, скорее всего, это Фрэнсис.

– Ах вот оно что… Ну, можешь впустить его, – сказал Генри и вернулся на свою половину.

Я снова миновал соседнюю комнату и открыл дверь. Фрэнсис стоял, оглянувшись назад и, очевидно, уже собираясь уходить.

– Привет, – сказал я.

Он удивленно повернулся ко мне. С тех пор как мы виделись в последний раз, лицо его еще больше заострилось.

– О, привет! Я уже подумал, что дома никого нет. Как твое самочувствие?

– Прекрасно.

– Что‑то ты неважно выглядишь.

– Да ты в общем‑то тоже, – рассмеялся я в ответ.

– Я вчера слишком много выпил, и мой желудок этого не одобрил. Хотел взглянуть на твое знаменитое тяжелое ранение в голову. У тебя теперь будет шрам?

Я провел его на кухню и, подвинув гладильную доску, освободил место.

– А где Генри? – спросил он, стягивая перчатки.

– У себя.

Он принялся разматывать шарф.

– Я только поздороваюсь с ним и сразу вернусь, – быстро проговорил он и выскользнул из кухни.

Но возвращаться он не спешил. Мне стало скучно, я снова взялся за утюг и уже почти успел догладить рубашку, как вдруг до меня донесся его голос, взмывший почти до истерического крика. Я перебрался в спальню, чтобы получше расслышать, в чем дело.

– …вообще думаешь? Бог ты мой, да он же совершенно не в себе! Ты и знать не знаешь, что он может…

Последовало негромкое бормотание – голос Генри. Затем вновь Фрэнсис.

– Мне наплевать, – с жаром сказал он. – Господи, но вот теперь ты этого добился. Я всего два часа как в городе, и уже… Мне наплевать, – повторил он в ответ на какую‑то неразборчивую реплику Генри. – К тому же для этого все равно поздновато, нет?

Молчание. Потом заговорил Генри, но так, что я не смог разобрать ни слова.

– Тебе это не нравится? Тебе?! – воскликнул Фрэнсис. – А мне, ты думаешь, приятно, что…

Осекшись, он продолжил уже на тон ниже, и я опять ничего не понял. Я тихонько вернулся на кухню и поставил чайник. Минут пять спустя, прервав мои размышления о только что услышанном, показался Фрэнсис. Протиснувшись между доской и стеной, он подхватил со стула перчатки и шарф.

– Жаль, но мне пора бежать. Надо выгрузить вещи из машины и начать уборку. Этот кузен устроил у меня настоящий разгром. По‑моему, он ни разу не удосужился вынести мусор за все это время. Дай‑ка я взгляну на твою рану.

Я откинул волосы со лба и показал место пореза. Швы уже давно сняли, и почти ничего не было заметно.

Фрэнсис наклонился поближе, разглядывая мой лоб сквозь пенсне.

– Силы небесные, совсем ослеп, ничего не вижу. Когда у нас начинаются занятия – в среду?

– По‑моему, в четверг.

– Тогда до четверга, – сказал он и исчез.

Я повесил рубашку на вешалку и, вернувшись в спальню, начал собирать вещи. Монмут открывали сегодня после обеда; может быть, попозже Генри отвезет меня туда вместе с чемоданами.

Я почти закончил сборы, когда Генри позвал меня из своей комнаты:

– Ричард?

– Да?

– Загляни ко мне, пожалуйста, на секунду.

Войдя, я обнаружил, что Генри, закатав рукава рубашки по локоть, сидит на краю откидной кровати с разложенным в изножье пасьянсом. Волосы у него спадали не на ту сторону, и у самых их корней я увидел длинный бугристый шрам, перерезанный белыми рубцами под углом к надбровью.

– Я хотел попросить тебя об одном одолжении.

– Да, конечно.

Он шумно втянул носом воздух и поправил съехавшие очки.

– Не мог бы ты позвонить Банни и спросить, не зайдет ли он ко мне сегодня?

Я был так удивлен, что на секунду замешкался с ответом:

– Само собой. Конечно. С удовольствием.

Он закрыл глаза и потер виски.

– Спасибо.

– Да нет, не за что.

– Если хочешь переправить что‑то из своих вещей на кампус, то совершенно свободно можешь воспользоваться моей машиной, – невозмутимо сказал он, разглядывая меня.

Я понял его намек:

– Хорошо.

Я погрузил вещи, отвез их в Монмут, взял у охранника ключи от своей комнаты и только потом, спустя добрых полчаса после нашего разговора, позвонил Банни с таксофона на первом этаже.

 

Глава 4

 

Почему‑то я был уверен, что, когда приедут близнецы, когда мы все вновь обустроимся, возьмемся за Лидэлла и Скотта и одолеем два‑три задания по греческой литературной композиции, наша жизнь вернется в уютную, размеренную колею прошлого семестра и все станет таким же, как раньше. Но я ошибался.

Чарльз и Камилла написали, что их поезд приходит в Хэмпден поздно вечером в воскресенье. В понедельник, когда студенты со своими пожитками – лыжами, магнитофонами, картонными коробками и тому подобным – повалили в Монмут, мной владела смутная надежда, что близнецы заглянут ко мне, но они так и не объявились. Во вторник тоже не поступило никаких известий – ни от них, ни от всех остальных; только Джулиан оставил в моем почтовом ящике коротенькую любезную записку, в которой поздравлял меня с началом семестра и просил перевести к первому занятию одну из од Пиндара.

В среду я пошел к Джулиану, чтобы сдать свои регистрационные карточки. Он как будто был рад меня видеть.

– Похоже, ты вполне поправился, – заметил он. – Не сказать, впрочем, что у тебя цветущий вид. Генри держал меня в курсе твоего выздоровления.

– Правда?

– Наверное, хорошо, что он прилетел раньше намеченного, – продолжал Джулиан, просматривая карточки, – хотя, признаюсь, он удивил меня, нагрянув ко мне прямо из аэропорта – посреди ночи, в страшную метель.

«Очень интересно», – подумал я, а вслух спросил:

– Он остановился тогда у вас?

– Да, но лишь на несколько дней. Ты, наверное, знаешь, что Генри тоже был болен? В Италии, во время поездки.

– А что с ним было?

– По нему этого не скажешь, но на самом деле здоровье у Генри далеко не железное. У него проблемы со зрением и сильнейшие мигрени, иногда ему приходится очень тяжело… В этот раз приступ оказался особенно сильным. По‑моему, ему не стоило лететь в таком состоянии, но, с другой стороны, удачно, что он не остался в Риме, иначе он не смог бы помочь тебе. Скажи, как ты очутился в таком ужасном месте? Родители отказали тебе в поддержке? Или ты сам не хотел просить у них деньги?

– Это я не хотел просить.

– В таком случае ты куда больший стоик, чем я, – рассмеялся Джулиан. – Мне почему‑то кажется, родители не испытывают к тебе сильных чувств, верно?

– Ну, в общем, да.

– А почему, как ты думаешь? Или это бестактный вопрос? По‑моему, они должны гордиться тобой, но иногда кажется, что у тебя вообще нет родных, даже наши сироты не производят такого впечатления. Кстати… ты не знаешь, почему Чарльз и Камилла до сих пор не осчастливили меня визитом?

– Я их тоже еще не видел.

– Где же они могут быть? И Генри меня не навестил. Только ты и Эдмунд. Фрэнсис по крайней мере позвонил, но мы разговаривали буквально минуту. Он куда‑то спешил и сказал, что зайдет позже, но так и не появился… Как ты думаешь, Эдмунд выучил хотя бы пару слов по‑итальянски? Я боюсь, что нет.

– Я не говорю по‑итальянски.

– Увы, я тоже. А когда‑то говорил, и неплохо. Некоторое время я жил во Флоренции, правда, это было почти тридцать лет назад. Ты еще увидишь кого‑нибудь из группы до вечера?

– Может быть.

– Конечно, это всего лишь формальность, но регистрационные карточки должны оказаться у декана сегодня, и, подозреваю, он будет недоволен тем, что я не подал их в срок. Меня, как ты понимаешь, это не тревожит, но любому из вас он, если пожелает, несомненно, способен доставить кое‑какие неприятности.

Я начинал злиться. Близнецы уже три дня как были в Хэмпдене и даже ни разу не позвонили. Поэтому я отправился к ним прямо от Джулиана, но дома их не было.

За ужином они тоже не появились – собственно говоря, как и все остальные. Я ожидал, что по крайней мере точно встречу там Банни, однако по пути в столовую все же зашел к нему и наткнулся на Марион, как раз запиравшую его дверь. Она довольно развязно объявила, что у них обширные планы на вечер и не стоит ожидать, что Банни вернется рано.

Я поужинал в одиночестве. Возвращаясь домой, я не мог избавиться от противного, смурного ощущения, что меня разыгрывают. В семь я позвонил Фрэнсису, но никто не ответил. Генри я тоже не дозвонился.

До полуночи я просидел над греческим. Почистив зубы, умывшись и приготовившись ко сну, я все‑таки еще раз спустился к таксофону. Как и прежде, трубку никто не брал. После третьего звонка я достал четвертак и задумчиво подбросил его в воздух. Затем, сам не зная почему, набрал номер загородного дома.