Памяти Обуховой

Письмо к маме

Ты сидишь на нарах посреди Москвы.

Голова кружится от слепой тоски.

На окне – намордник, воля – за стеной,

ниточка порвалась меж тобой и мной.

За железной дверью топчется солдат…

Прости его, мама: он не виноват,

он себе на душу греха не берет –

он не за себя ведь – он за весь народ.

Следователь юный машет кулаком.

Ему так привычно звать тебя врагом.

За свою работу рад он попотеть…

Или ему тоже в камере сидеть?

В голове убогой – трехэтажный мат…

Прости его, мама: он не виноват,

он себе на душу греха не берет –

он не за себя ведь – он за весь народ.

Чуть за Красноярском – твой лесоповал.

Конвоир на фронте сроду не бывал.

Он тебя прикладом, он тебя пинком,

чтоб тебе не думать больше ни о ком.

Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд…

Прости его, мама: он не виноват,

он себе на душу греха не берет –

он не за себя ведь – он за весь народ.

Вождь укрылся в башне у Москвы‑реки.

У него от страха паралич руки.

Он не доверяет больше никому,

словно сам построил для себя тюрьму.

Все ему подвластно, да опять не рад…

Прости его, мама: он не виноват,

он себе на душу греха не берет –

он не за себя ведь – он за весь народ.

«После дождичка небеса просторны…»

После дождичка небеса просторны,

голубей вода, зеленее медь.

В городском саду – флейты да валторны.

Капельмейстеру хочется взлететь.

Ах, как помнятся прежние оркестры,

не военные, а из мирных лет!

Расплескалася в улочках окрестных

та мелодия… А поющих нет.

С нами женщины. Все они красивы.

И черемуха – вся она в цвету.

Может, жребий нам выпадет счастливый:

снова встретимся в городском саду.

Но из прошлого, из былой печали,

как ни сетую, как там ни молю,

проливается черными ручьями

эта музыка прямо в кровь мою.

Е. Камбуровой

Когда б вы не спели тот старый романс,

я верил бы, что проживу и без вас,

и вы бы по мне не печалились и не страдали.

Когда б вы не спели тот старый романс,

откуда нам знать, кто счастливей из нас?

И наша фортуна завиднее стала б едва ли.

И вот вы запели тот старый романс,

и пламень тревоги, как свечка, угас.

И надо ли было, чтоб сник этот пламень тревоги?

И вот вы запели тот старый романс,

но пламень тревоги, который угас,

опять разгорелся, как поздний костер у дороги.

Зачем же вы пели тот старый романс?

Неужто всего лишь, чтоб боль улеглась?

Чтоб боль улеглась, а потом чтобы вспыхнула снова?

Зачем же вы пели тот старый романс?

Он словно судьба расплескался меж нас,

всё, капля по капле, и так до последнего слова.

Когда б вы не спели тот старый романс,

о чем бы я вспомнил в последний свой час,

ни сердца, ни голоса вашего не представляя?

Когда б вы не спели тот старый романс,

я умер бы, так и не зная о вас,

лишь черные даты в тетради души проставляя.

«Мне не в радость этот номер…»

Мне не в радость этот номер,

телевизор и уют.

Видно, надо, чтоб я помер –

все проблемы отпадут.

Ведь они мои, и только.

Что до них еще кому?

Для чего мне эта койка –

на прощание пойму.

Но когда за грань покоя

преступлю я налегке,

крикни что‑нибудь такое

на грузинском языке.

Крикни громче, сделай милость,