От границы до гравелота 3 страница

В 12 часов мы выехали из Коммерси. Дорога шла сначала через прекрасный лиственный лес, состоявший между прочим и из кустарника и изобиловавший плющом и всевозможными ползучими и вьющимися растениями, что все вместе образовывало почти непроходимую чащу, в которой превосходно могли скрываться вольные стрелки; потом перед нами развернулась открытая местность. Почва, кажется, здесь недостаточно плодородна, потому что зерновой хлеб, попадавшийся нам на глаза, например овес, был очень плох. Дорогою мы несколько раз нагоняли колонны войск и проезжали мимо лагерей. Меры предосторожности, о которых за день перед тем говорил шеф, были приняты. Впереди нас был авангард, возле нас – телохранители, которые резко отличались от армейских полков, от белых, красных и синих гусар, саксонских и прусских драгунов и от всех прочих. Карета канцлера следовала тотчас за каретой короля. Долго не попадалась нам ни одна деревня. Потом мы проехали мимо Сент‑Обена, и вслед за тем выбрались на шоссе, и очутились возле милевого камня, на котором значилось: «Париж 241 километр».

Итак, мы были только в 32 милях от Вавилона! Далее мы обогнали большой баварский обоз, который принадлежал полкам короля Иоанна Саксонского, великого герцога Гессенского, фон дер Танна, принца Отто и многим другим. Из этого мы могли заключить, что находимся в округе наследного принца.

Вскоре мы въехали в маленький городок Линьи, переполненный саксонскими и другими полками. Мы простояли три четверти часа на площади, загражденной разными повозками, в ожидании шефа, который пошел навестить замедлившего здесь наследного принца. Выбравшись наконец из этого хаоса, мы скоро доехали по прекрасной зеленой долине до города Барледюка. Дорогою мы опять встретили светло‑голубых баварских пехотинцев.

Барледюк – самый большой город во Франции, который нам удалось видеть до сих пор во время нашего похода. Приблизительно в нем 15 000 жителей. Он стоит на мелкой тинистой реке Орнэне, через которую перекинуто несколько мостов. Местоположение его очень живописно. На улицах и площадях, когда мы проезжали, заметно было большое оживление, и из окон выглядывало много любопытных женских лиц. Странствующие баварские музыканты встретили короля гимном: «Heil dir im Siegerkranz». Он занял квартиру на главной улице в доме французского банка. Канцлеру и нам было отведено помещение наискосок в доме некоего Пернэ. В нижнем этаже направо была устроена походная канцелярия, в комнате налево – столовая. Шеф занял второй этаж, Абекен – комнату с окнами на двор, где был хорошенький сад с кустами роз и где росли гранатовые и другие деревья, я поместился в покое, украшенном различными образами, портретами духовных лиц и другими предметами, имеющими отношение к церкви. Хозяин дома убежал, оставив вместо себя какую‑то старуху.

За обедом присутствовал лейб‑медик короля доктор Лауер. Министр, как и всегда, был сообщителен и в необыкновенно хорошем расположении духа. Между прочим, он рассказал, что у наследного принца в Линьи он очень вкусно позавтракал с разными князьями и высшими офицерами. «Ayгcбургский был там в баварской форме, так что я его не узнал и очень сконфузился, когда он подошел ко мне».

Мы узнали от него, кроме того, что граф Гацфельд назначен временным префектом; он долго жил в Париже и хорошо изучил язык, обычаи и нравы французов. Приятно было также узнать, что главная квартира пробудет здесь еще несколько дней. «Как в Капуе», – сказал шеф смеясь.

Вечером опять было отправлено в Германию несколько статей; в одной из них так говорилось о саксонцах, отличившихся при Гравелоте: «18‑го числа, в сражение при Меце, саксонцы выказали свойственную им чрезмерную храбрость и сделали все, чтобы слава этого дня принадлежала немцам. Намереваясь отправить саксонцев против неприятеля, их заставили в день битвы сделать предварительно трудный переход с правого на левое переднее крыло. Несмотря на эти трудности, эти храбрые войска с замечательной энергией бросились на французов и превосходно исполнили свой долг, который состоял в том, чтобы не дать неприятелю прорваться по направлению к Тионвиллю. Потери их в сражении превышают 2200 человек».

Для разнообразия я теперь опять сделаю несколько выписок из дневника.

Четверг, 25‑го августа. Прежде чем сесть за занятия, я сделал прогулку по верхней и, кажется, древнейшей части города и осмотрел церковь, построенную во имя св. Петра, главный вход в которую богато отделан, и старинные дома времен Renaissance. Вид из замка на город очень недурен. Недостает только реки. Улицы верхнего города все идут круто в гору и большею частью узки и темны. В нижнем городе светлее. Тут много одноэтажных массивных домов, построенных из плитняка с окрашенными белою краскою ставнями. Все церкви – в новом стиле. Ставни в домах почти все открыты. Жители, к которым мы обращались с вопросами, отвечали вежливо. Недалеко от нашей квартиры протекает река, через которую построен каменный мост. Посреди моста находится маленькая башня, которая, без сомнения, помнит еще то время, когда Лотарингия и герцогство Бар не принадлежали Франции. Мы посетили вокзал железной дороги, комнаты и залы которого были опустошены, говорят, самими французами.

Около 9 часов вступили в город баварцы. Они шли по Банковской улице мимо квартиры короля и нашей. Французы заняли места по обеим сторонам тротуара, обсаженного деревьями. Шли зеленые кирасиры с красно‑розовыми воротниками и обшлагами, большею частью видные и статные люди, уланы, артиллерия и инфантерия, полк за полком в продолжение нескольких часов. Громкое «ура» проходивших мимо короля войск, причем всадники обнажали свои палаши, веющие знамена, звуки труб, барабанный бой, музыка, игравшая великолепный марш, – все это поражало слух и зрение. Сначала выступал армейский корпус генерала Гартмана, а за ним фон дер Танна, который был потом приглашен к нам на завтрак. Кто бы 3 месяца назад считал это возможным непосредственно после войны 1866 года!

Я приготовил много бумаг на почту и для телеграфа. Наши идут быстро вперед. Передние колонны стоят уже между Шалоном и Эпернэ. В Германии оканчивается формирование 3‑х резервных полков, о которых было говорено несколько дней назад. Нейтральные державы восстают против наших намерений – путем приобретения некоторых французских владений устроить себе выгодную границу на западе. В особенности восстает Англия, которая с давних пор недоброжелательно относится к нам. Известия, идущие из Петербурга, – благоприятнее; великая княгиня Елена Павловна, между прочим, принимает в нас милостивое и деятельное участие. Мы остаемся при своем намерении – оградить навсегда южногерманские владения от нападения Франции, и, таким образом, сделать Германию независимою от французской политики. Исполнение нашего намерения, без сомнения, энергично требует национальное чувство, которому трудно противостоять. Нам сообщают много возмутительного о бандах вольных стрелков. Их форма такова, что их едва можно признать за солдат, знаки же, которыми они несколько отличаются от крестьян, они легко могут спрятать. Такой парень, заслыша, что приближаются немцы, ложится в ров около рощи, точно греется на солнце, и, когда те отойдут на некоторое расстояние, стреляет в них, а сам тотчас бежит в лес, откуда через несколько времени выходит беззаботным блузником. Я убежден, что это не защитники отечества, а коварные убийцы, которых без всяких размышлений следовало бы вешать.

За обедом гостем нашим был граф Зекендорф, адъютант наследного принца. Между прочим, говорили об Аугустенбургере, который пошел с баварцами. (Суждения об этом человеке сходились отчасти с мнением, выраженным несколько месяцев позже в письме одного моего приятеля, бывшего тогда профессором в Кёльне. Он писал следующее: «Мы знаем все, что он не рожден для исполнения геройских подвигов. Он на них не способен. Но все‑таки лучше было бы, если бы, вместо того чтобы быть полковым балагуром, он в качестве капитана или майора повел хоть роту или батальон солдат, по‑моему – даже и баварских. Вероятно, путного из этого ничего бы не вышло, но по крайней мере было бы приятно видеть проявление доброго желания».)

Зекендорф опроверг носившийся слух, будто наследный принц расстреливал крестьян, которые вели себя изменнически по отношению к пруссакам. Напротив, он ко всем и везде относился очень милостиво и снисходительно – даже к негодным французским офицерам.

Граф Болен, всегда располагающий запасом остроумных и подходящих анекдотов, рассказал следующее: «18‑го по одной батарее был открыт сильный огонь, так что в короткое время пали почти все лошади и множество солдат было убито и ранено; капитан, однако, не потерял присутствия духа и, отдавая приказания не многим уцелевшим храбрецам, бывшим под его командою, произнес: «Тонкое орудие, не правда ли?»

Шеф, в свою очередь, рассказал: «Прошедшую ночь спросил я солдата, который стоит на часах у наших дверей, хорошо ли ему и как он ест; при этом я узнал, что он голодает уже в продолжение 2‑х суток. Тогда я вернулся домой, пошел в кухню, отрезал большой ломоть хлеба и подал часовому; это ему, очевидно, очень понравилось».

Когда потом речь с префектуры Гацфельда перешла на других префектов и комиссаров in spe и когда стали выражать сомнения в способностях тех или других кандидатов на эти должности, то министр заметил: «Наши французские чиновники могут всегда сделать две или три глупости, лишь бы в общем действовали энергично».

Говорили о телеграфных линиях, которые так быстро проводятся позади нас; при этом было сообщено следующее. Телеграфисты, в участках которых были повалены столбы и перерезана проволока, потребовали, чтобы по ночам крестьяне ставили, где нужно, караул. Но те сначала воспротивились такому требованию и даже за деньги не хотели ему подчиняться. Тогда им пообещали, что каждый столб будет называться именем того, кто его будет караулить, и это, как нельзя более, подействовало на тщеславие французов. Молодцы в своих остроконечных шапках весьма добросовестно стали исполнять свои новые обязанности, и с тех пор повреждений на телеграфных линиях не было.

Пятница, 26‑го августа. Сегодня мы выезжаем, кажется, в Saint‑Ménehould, где стоят наши войска, которые взяли в плен 800 мобильгардов, о чем я телеграфировал сегодня утром в Берлин. Тальони, угощавший нас сегодня великолепной икрой, которую он достал, я думаю, у толстого Борка, подтвердил, что действительно цель нашей поездки – Saint‑Ménehould. Сегодня утром я написал статью о вольных стрелках, в которой я обстоятельно изложил ложные представления их о том, что допускается войною. Так как шеф ушел, по предположению одних – к королю, а по мнению других – прогуляться по городу[2], то и я в сопровождении Абекена отправился к старинной красивой церкви Св. Петра. Стены и колонны ее гораздо ниже, чем бывают обыкновенно в готических церквах, но в общем она очень красива. Образа внутри ее не имеют никакого значения в художественном отношении. Около одной стены стоит мраморный скелет, поставленный какой‑то герцогиней, в такой степени страстно любившей своего мужа, что, когда он умер, она вынула его сердце, которое и доселе хранится в руке остова. Разрисованные стекла окон распространяют в церкви полумрак. Благодаря этому последнему обстоятельству Абекен был очень возбужден. Он декламировал места из второй части гетевского Фауста. Весьма вероятно, что во время пребывания своего в Риме, где он состоял при посольстве, он получил сильную склонность к католицизму, которая впоследствии должна была еще более увеличиться, потому что берлинские аристократы, в гостиные которых он имел доступ, в восторге от всего римского.

Мы спустились по крутым лестницам и, пройдя несколько переулков, очутились на улице, носящей имя Удино и расположенной как раз против его фамильного дома, что мы узнали из надписи. Это маленький, бедный и дряхлый дом только с тремя окнами; о нем ходит какое‑то предание. Абекен купил в лавке две фотографии церкви «в воспоминание религиозного настроения», которое он там испытал, и предложил одну мне. Возвратясь в наши квартиры, мы узнали, что Эйгенброд сильно заболел кровавым поносом и будет тут оставлен.

Мы действительно выехали 26‑го, но не в Saint‑Ménehould, где было еще опасно, так как везде бродили шайки вольных стрелков, а в Клермон‑ан‑Аргонн, куда и приехали около 7 часов вечера. По дороге, которая проходила мимо больших деревень с красивыми старинными церквами, для безопасности через каждые 200 шагов были расставлены полевые жандармы. Дома все каменные, нештукатуренные примыкают плотно один к другому. Все крестьяне хромают здесь в неуклюжих деревянных башмаках; лица мужчин и женщин, стоявших группами у дверей, насколько я второпях мог заметить, были все без исключения отвратительны. Несмотря на это, принимались меры, чтобы уберечь лучших молодых девушек от немецких хищных птиц! Часто проезжали мы такие большие леса, которые, ввиду того что Францию описывают обыкновенно как страну безлесную, я не ожидал встретить. Это все были лиственные громады с частыми кустарниками и густою массою ползучих растений.

Сначала мы встретили обоз и баварский полк. Солдаты прокричали впереди нас королю оглушительное «ура»; канцлеру тоже досталась доля этой чести. Затем нагнали мы один за другим 31‑й (тюренгенский), 96‑й и 66‑й полки; потом – гусаров, уланов и, наконец, саксонских пластунов. На опушке леса, недалеко от деревни, которая, если я не ошибаюсь, носит название Трианкур, нам очистили дорогу две телеги – одна с пленными вольными стрелками, другая – с их ранцами и оружием. Большая часть из них поникла головами, а один даже плакал. Шеф остановился и стал разговаривать с ними, но, кажется, ничего утешительного им не сказал. Позже рассказывал нам офицер, подъезжавший к карете советников и добывший у них коньяку, что эти молодцы или их товарищи день назад в этой же местности изменнически застрелили уланского ротмистра или майора фон Фрица или Фризена. В плену они не ведут себя как солдаты и разбегаются при первом удобном случае. Кавалерия с помощью егерей устраивает тогда в виноградниках, где они прячутся, нечто вроде облавы, и там часть их опять попадает в плен, часть же подвергается расстрелянию или прикалывается штыками. Вследствие появления этих бандитов война стала принимать ужасное направление. Солдат видит в них людей, берущихся за дело, которое не составляет их ремесла и которое их не касается, он смотрит на них как на бродяг, и тем не менее ему в голову не приходит остерегаться их.

В Клермон приехали мы совсем измокшие, так как дорогою два раза шел проливной дождь с градом. За исключением Кейделля и Гацфельда, мы поместились в городской школе, которая находилась на главной улице. Квартира короля была против нашей. Вечером представится случай осмотреть немного город. Жителей в нем не более 2000 человек, и расположен он очень живописно: по скату невысокого и покрытого лесом Аррагонского хребта, на одной из конусообразных вершин которого стоит капелла. Большая улица была заставлена телегами и экипажами, мостовая вся была покрыта густой желтой грязью. Там и тут видны были саксонские егеря. На закате солнца Абекен и я поднялись по каменным ступеням к церкви, построенной на горе, на половину ее высоты; на церковь падала теперь тень от окружавших ее деревьев. Она была открыта; мы вошли в нее; в полумраке едва можно было различить кафедру и престол. От неугасимой лампады падал красноватый свет на образа, а разрисованные окна пронизывались последними лучами заходящего солнца. Мы были одни. Кругом нас все было тихо как в могиле. Чуть слышались далекий глухой стук колес, говор, шаги проходящих войск и крики «ура!» перед домом короля. Мы возвратились домой, и министр, которого мы застали, велел нам следовать за ним в гостиницу для приезжающих, где мы должны были обедать, потому что кухня наша отстала. Мы вошли в заднюю комнату, наполненную табачным дымом, и застали еще обед и места за столом шефа, за которым сидел какой‑то офицер с длинной темной бородой и один из санитаров. Это был князь Плесс. Он рассказывал, что взятые при Понт‑а‑Муссоне в плен французские офицеры очень нагло и непристойно вели себя, и всю ночь кутили, и азартно играли. Один генерал непременно требовал отдельный и приличный для себя экипаж и делал ужасающие жесты, когда ему было отказано. Потом разговаривали о начальниках вольных стрелков и непозволительном способе ведения ими войны, и министр подтвердил, о чем мне передал уже Абекен, что он тем, которых мы сегодня после обеда встретили на дороге, сделал строгое внушение, закончив свою речь так: «Vous serez tous pendus, vous n’ètes pas soldats, vous etez des assassins». (Вы все будете повешены, вы не солдаты, вы убийцы.) Один из них начал громко хныкать. Что канцлер, в сущности, далеко не так жесток, это мы уже видели и потом еще неоднократно увидим.

В нашем доме шеф занял комнату в первом этаже. Абекену досталась задняя комната, а нам была отведена спальня двух или трех учеников, которых школьный учитель, по‑видимому, держал у себя. Эта спальня была довольно велика. Здесь стояли две кровати с матрацами, без одеял и два стула. Ночь была холодна. Мне нечем было укрыться. У меня было только каучуковое пальто. Но холод как бы ослабевал при мысли о солдатах, которые стояли лагерем в поле, в грязи! Каково‑то было им!

Утром было много хлопот с приобретением необходимых принадлежностей для нашей спальни. Она стала совсем неузнаваема. Точно так же преобразились канцелярия, столовая и чайная комната. Тейсс устроил нам стол, поставив с одной стороны козлы, а с другой – бочку и на это положив снятую с петель дверь. Таким образом, воздвигнут был очень удобный стол, за которым союзный канцлер завтракал и обедал с нами. В промежутках же между завтраком и обедом, обедом и чаем советники и секретари тщательно составляли на нем бумаги, депеши, инструкции, телеграммы и газетные статьи – все по инициативе канцлера. Недостаток стульев был пополнен скамейками и разными сундуками… Роль подсвечников играли пустые бутылки из‑под выпитого канцлером вина; вставленные в них свечи горели так же светло, как в серебряных канделябрах. (Опыт научил, что шампанские бутылки более пригодны для этой цели.) Не так легко могли мы обойтись без воды для мытья, тем не менее обходились. И не только для мытья – даже для питья трудно было достать воды, потому что в продолжение двух дней войска вычерпали весь колодец маленького Клермона. Только один из нас, который вообще был притязательнее, чем имел на то право, и всегда любивший брюзжать, ворчал и теперь. Остальные и между ними много путешествовавший Абекен с юмором говорили, что это‑то и составляет соль нашей экспедиции.

В нижнем этаже помещалась канцелярия военного министра и главного штаба в двух классных комнатах; фурьеры и солдаты писали на скамьях и кафедрах. На стенах виднелись учебные пособия, географические карты и разные изречения; на одной черной доске была написана арифметическая задача, на другой красовалось очень понятное, относившееся к тяжкому времени увещание: «Faites vous une étude de la patience, et sachez ceder par raison».

Когда мы сидели за кофе, к нам вошел шеф и сердито спросил, почему до сих пор не вывешена прокламация о том, что всякое нарушение военного устава будет наказываться смертью. Я отправился навести справку к Стиберу, который отыскал себе хорошую квартиру в нижней части города; он отвечал мне, что Абекен передал прокламацию в генеральный штаб и что он в качестве директора полевой полиции может вывешивать только прокламации, изданные самим королем.

Я это доложил канцлеру, причем тотчас же получил от него несколько приказаний. Он устроился в своем помещении не лучше нашего. Всю ночь он спал на полу на простом матраце, револьвер клал около себя и писал в углу около двери, на таком маленьком столике, на котором едва можно было поставить локти. Комната его требовала многого, так как не было ни диванов, ни кресел и т. п. Тот, который в продолжение многих лет «делал» всемирную историю, в голове которого заключался источник ее направления и от которого вполне зависело повернуть в ту или другую сторону течение событий, едва имел куда приклонить голову, между тем как глупые придворные отдыхали от бездействия на мягких постелях и даже мсье Стибер сумел устроиться лучше нашего господина.

Случайно нам попалось в руки письмо, отправленное недавно из Парижа на имя одного высокопоставленного французского офицера. По содержанию видно было, что в том кругу, из которого оно было послано, имеют мало надежды на дальнейшее сопротивление, а также и на возможность для династии удержаться на престоле. Писавший не знал, чего ему в будущем ждать и на что надеяться. Он стоял на распутье и не знал, что выбирать – республику без республиканцев или монархию без монархистов. Республиканцы казались ему очень посредственного ума, а монархисты слишком себялюбивыми существами. Все восхищались армией, но никто не торопился пойти к ней на помощь, чтобы преодолеть врага.

Шеф еще раз говорил о саксонцах; они вполне заслуживают того, чтобы дело их при Гравелоте было выставлено вперед. «В особенности следует похвалить маленьких шварцвальдцев, – добавил он. – Они пишут очень скромно о себе в своих газетах, но они чрезвычайно храбро сражались. Постарайтесь изобразить возможно отчетливее подробности сражения 18‑го августа».

В канцелярии между тем ревностно работали. Советники и секретари писали и читали с напряженным вниманием среди карт, бумаг, дождевых пальто, сапожных и платяных щеток, бутылок со вставленными в них свечами и вскрытых конвертов, валявшихся на полу. Приказания получались и отдавались курьерам и канцелярским чиновникам. Пахло сургучом. Все громко разговаривали. Дела были спешные, так что некогда было заботиться об этикете учтивости. Абекен необыкновенно быстро бегал между столами и вестовыми, и голос его звучал весьма внушительно. Я думаю, что из‑под его проворного пера немало вышло в это утро статей; я слышал, как часто он отодвигал стул и звал служителя. С улицы доносились шаги, музыка, барабанный бой и грохот телег. Трудно было в этом хаосе собрать мысли и что‑нибудь сделать. С доброй волей, впрочем, можно было все преодолеть.

После обеда, за которым канцлер и некоторые советники не присутствовали, потому что обедали у короля, я отправился с Виллишем опять к церкви, а оттуда по извилистой тропинке – на самую вершину горы, где стоит капелла во имя св. Анны. Около нее под тенью ветвистого дерева ужинала группа ополченцев с солдатами егерского батальона. Они вместе сражались 18‑го. Я хотел узнать от них что‑нибудь относящееся к делу, но они ничего не могли мне сообщить, кроме того что храбро дрались. По дороге, тут и там, видны были следы старых стен, а на равнине той же вершины – правильно расположенные деревья и кустарники. Очевидно, когда‑то здесь был большой сад, пришедший теперь в запустение.

В сторону от капеллы идет прямой спуск между тенистыми деревьями. Здесь мы встретили священника в черной рясе с открытою книгой в руках. Он читал, скромно вознося свои молитвы к Всевышнему. Перед нами расстилался чудный вид. Вдали виднелся маленький город, за ним к северу и западу далеко развертывалась равнина, зеленели поля, группы деревьев, рощи, блестели купола храмов, к югу и западу возвышался гребень Аррагонских гор, покрытый необозримым темно‑зеленым лесом, исчезавшим в голубом облаке. Равнина пересекалась тремя дорогами. Одна из них идет по прямому направлению на Варенн. Около дороги, недалеко от города, был расположен баварский лагерь, в котором теперь горели костры; клубы дыма живописно поднимались. Правее, на самом горизонте, виднелась расположенная на лесистом холме деревня Фокоар; еще правее – возвышались отдельные горы, а над ними в светло‑голубой дали висел город Монфокон. По направлению к востоку идет второе шоссе на Верден. Правее, мимо лагеря саксонцев, шла полукругом дорога на Барледюк, по которой теперь тянулись войска. Их штыки блестели при заходящем солнце, издали доносились звуки барабанного боя.

Долго любовались мы этой чудной картиной, облитой с запада лучами заходящего солнца, пока горные тени не покрыли постепенно всей долины и все потонуло в сумраке. На возвратном пути мы еще раз вошли в церковь, которую заняли теперь гессенцы. Они лежали на соломе перед алтарем и, вероятно, не видя в том ничего дурного, – это были невинные люди – закуривали трубки у неугасимой лампады.

Я вписываю сюда несколько интересных заметок, взятых из дневника одного баварского офицера. В мае 1871 года, при возвращении в Клермон, он квартировал в том же доме, в котором во время нашего пребывания в этом городе жил король Вильгельм, и точно так же в качестве любителя природы осматривал гору и капеллу Св. Анны. Там застал он священника, того самого, с которым мы встретились, познакомился с ним и узнал от него многое, достойное внимания. Остатки стен, которые мы видели, принадлежали замку, впоследствии обращенному в монастырь, а потом разоренному во время первой французской революции. Священник был уже стар; 56 лет прожил он на этом месте. Это был человек, проникнутый глубоким религиозным чувством, и хороший патриот. Несчастье его родины камнем лежало у него на сердце; он, впрочем, не отвергал, что причиною всего был преступный задор французов. Кстати, при этом он рассказал один очень некрасивый анекдот о своих соотечественниках. Я хочу изложить его здесь приблизительно его словами, насколько это позволяют мне данные источника, которым я пользуюсь.

«В прошлом августе неожиданно пришли сюда точно так же, как и вы, господа, французские кирасиры. Как и вам, им захотелось осмотреть гору и ее окрестности. Со смехом прошли они мимо открытой тогда церкви и выразили мнение, что гостиница была бы тут более у места. Потом они притащили сюда ведро вина. Распив его около капеллы, они начали танцевать и петь. Вдруг откуда ни взялся рослый кирасир; на спине у него была большая собака, одетая в женское платье. Он пустил ее к танцующим с криком: «C’est Monsieur de Bismark!», и восторгу, вызванному гнусной шуткой, не было конца. Потом стали дергать собаку за хвост, и, когда она залаяла, кто‑то из них заявил: «C’est le language de Monsieur de Bismark!» Они долго танцевали с собакой. Потом ее опять взвалили на спину, так как она должна была участвовать еще в процессии, которую они устраивали. Это возмутило меня. Я обратился к ним с речью и представил им, что грех – сравнивать человека, хотя бы и врага, с животным. Но все было напрасно. Поднялся оглушительный крик, и меня толкнули в сторону. Полный негодования, я сказал им: «Берегитесь, чтобы вас не постигло наказание!» Однако они не обратили внимания на это предостережение, опять начался шум, и вся толпа с собакой, с криками и ревом отправилась в город, где, к сожалению, ее хорошо приняли. Ах, что я предчувствовал, совершилось. Не прошло и четырнадцати дней, как Бисмарк стоял победителем на том самом месте, где над ним так скверно глумились. Я видел этого железного человека, но я не думал тогда, что он будет так жесток и заставит мою бедную Францию изойти кровью. Все же тот день, в который кирасиры так согрешили по отношению к Бисмарку, не выходит у меня из памяти».

Составитель дневника рассказывает далее: «Мы разошлись по квартирам. Тут встретили мы нашего хозяина дома; он охотно показал нам комнату, в которой жил король Вильгельм, и кровать, на которой он спал. Он не мог достаточно нахвалиться королем за его рыцарские качества; о Бисмарке же сказал, что он с виду совсем не так ужасен, как о нем пишут. Граф пришел сюда однажды к королю, но должен был порядочно прождать; в это время на аудиенции был Мольтке; граф стал ходить по саду; и он при этом нашел, что с ним жить можно. Граф великолепно говорит по‑французски; нельзя было предполагать в нем такого свирепого пруссака. Он беседовал с ним о сельском хозяйстве, и граф оказался таким же сведущим в этой области, как и в политике. Такой человек был бы полезен Франции, закончил добряк свою болтовню».

Воскресенье, 28‑го августа. Утром, когда мы встали, лил теплый дождь, что мне напомнило Гете, жившего в сентябре 1792 г. в Валми в грязи и тине, до и после его бомбардирования. Я пошел к генералу Шеридану, который помещался в задней комнате аптеки, и по поручению шефа передал ему газету «Pall Mall». Потом я стал разыскивать саксонцев, чтобы узнать от них подробности дела 18‑го августа, но мне встречались солдаты только в одиночку; они не могли сказать ничего нового. Наконец, мне попался один ландверный офицер, в котором я узнал помещика Фукс‑Нордгофа из Мекерна под Лейпцигом. Он также сообщил мне мало нового; саксонцы особенно храбро сражались при Сен‑Мари aux Chènes и Сен‑Приво и удержали пришедшую в беспорядок гвардию, а егеря без выстрела заняли французскую позицию; лейпцигский (сто седьмой) полк потерял множество солдат и почти всех офицеров. Это было все. Впрочем, он передал еще, что Краузгар убит.

Утром, когда министр встал, опять закипела работа. Наши дела шли удачно. Я должен был телеграфировать, что саксонская кавалерия прогнала стрелков при Фуссьере и Бомоне, что мы намерены принудить Францию к уступке земель и что ни при каких других условиях не будет заключен мир.

Статья, одобренная шефом, гласила следующее:

«Немецкие войска после победы при Марс‑ла‑Туре и Гравелоте безостановочно подвигаются вперед, и, кажется, настало время решить, при каких условиях может Франция заключить с Пруссией мир. Слава и жажда приобретений не должны руководить нами точно так же, как и великодушие, так часто предписываемое нам иностранными газетами. Путь, который бы нам указал, как нам надо будет поступить, лежит на иной почве. Мы должны будем принять в соображение, как можно обеспечить безопасность Германии и главным образом ее южной части от дальнейших нападений алчных французов, нападений, которые со времен Людовика XIV и до сих пор повторялись более 12 раз и которые еще будут повторяться, если только Франции дать время окрепнуть.