Михаил Игоревич Петров 18 страница

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Аристотель. Политика. 1335 в. 20-21.

[2] Платон. Государство. 460 с, 461 с.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. О СВОЙСТВАХ ДОБРОДЕТЕЛИ

ВВЕДЕНИЕ

При исследовании индивида мы рассматриваем его характер в двух различных аспектах: во-первых, относительно значения характера для личного благополучия индивида и, во-вторых, относительно влияния его характера на благополучие прочих людей.

Отдел I. О ХАРАКТЕРЕ ЧЕЛОВЕКА ОТНОСИТЕЛЬНО ЕГО СОБСТВЕННОГО БЛАГОПОЛУЧИЯ, ИЛИ О БЛАГОРАЗУМИИ

Жизнь и здоровое состояние тела - вот то, о чем природа рекомендует заботиться каждому индивиду. Чувства голода и жажды, удовольствия и страдания, холода и тепла суть, так сказать, уроки, которые она преподает нам, чтобы мы знали, что следует нам избирать и чего мы должны избегать для выполнения цели нашего существования. Первые уроки, преподанные в детском возрасте, служат той же цели: они имеют в виду главным образом внушить, как мы должны избегать всего, что может причинить нам вред.

По выходе из детского возраста мы вскоре убеждаемся, что с нашей стороны необходима некоторая заботливость и предусмотрительность для удовлетворения основных потребностей, для получения удовольствий и для избежания страданий, для доставления себе приятных ощущений умеренного тепла и избежания тягостных ощущений холода. В сочетании этой заботливости и предусмотрительности состоит умение сохранять и умножать то, что называют внешними благами.

Хотя вначале внешние блага ценятся нами вследствие того только, что они обеспечивают удовлетворение наших потребностей и пользование всеми удобствами жизни, но вскоре, как только мы вступаем в жизнь общества, то замечаем, что наше значение и влияние в нем измеряются большей или меньшей долей таких благ, находящихся в нашем распоряжении или предполагаемых. Желание обладать влиянием на ближних и их доверием, а также заслужить сопровождающее их уважение составляет одно из сильнейших наших желаний. Оно внушает нам большее стремление к благосостоянию, чем беспокойство относительно удовлетворения потребностей нашего тела, для которого так немного требуется.

Наша значимость для равных нам людей и наше влияние на них зависят также и от того, от чего только и желательно видеть их в зависимости, по мнению добродетельного человека,- то есть от нашего характера и нашего образа действий, которые зависят от уважения и доверия, внушаемых нами окружающим нас людям.

Заботы о собственном здоровье, о собственном благосостоянии и значении, о добром имени, обо всем, что касается нашей безопасности и нашего счастья, и составляют собственно предмет добродетели, называемой "благоразумием".

Мы уже заметили, что неприятное ощущение, испытываемое нами при переходе из хорошего в худшее положение, пересиливает приятное ощущение, испытываемое нами при переходе к лучшему положению. Поэтому сохранение или достижение спокойного и обеспеченного положения составляет главную задачу благоразумия. Благоразумие не позволяет нам рисковать нашим здоровьем, нашим благосостоянием, нашим влиянием, нашим добрым именем. Оно отличается скорее осмотрительностью, чем предприимчивостью, и более заботится о сохранении приобретенных уже выгод, чем о приобретении новых. Указываемый им способ улучшения благосостояния состоит в воздержании от того, чтобы рисковать в какой бы то ни было степени нашим положением, в приобретении больших знаний и большей ловкости в наших занятиях и профессии; словом, все наше поведение должно быть основано не только на умеренности, но даже на крайней бережливости.

Благоразумный человек заботится более о том, чтобы действительно знать то, что он обязан знать, чем о попытках убедить других людей в своих способностях. Даже если он и не обладает блистательными дарованиями, последних всегда окажется достаточно для исполнения обязанностей, предписываемых ему его положением; он не должен стараться обмануть людей в своих достоинствах при помощи лицемерия, наглого, напыщенного педантства, нахального, бесстыдного шарлатанства. Он не должен тщеславиться даже своими действительными дарованиями, речь его должна отличаться скромностью и безыскусностью; ему не следует прибегать к лицемерному пронырству, при содействии которого люди так часто овладевают общественным вниманием и получают громкую известность. Он опирается в этом отношении на свои действительные заслуги и пренебрегает "общепринятыми" средствами для снискания расположения членов клубов и интриганов, выдающих себя за непогрешимых судей в искусствах и науках, воздающих хвалу талантам и достоинствам друг друга и готовых ославить всякого, кто осмелится не признать их мнение. Он становится в стороне от них не ради того, чтобы обмануть этим публику, а ради того, чтобы предупредить заблуждение на его счет посредством шумихи, слухов и интриг, свойственных такого рода объединениям.

Благоразумный человек всегда искренен: сама мысль о смущении, сопровождающем разоблаченную ложь, внушает ему отвращение. Но несмотря на свою искренность, он не всегда бывает откровенен и прямодушен: хотя он говорит одну только правду, он не считает необходимым открывать ее, если его не побуждают к тому его обязанности. Он постоянно сохраняет сдержанность в своих поступках и осторожность в речах и без необходимости никогда не решится высказать решительного мнения о предметах и людях.

Хотя благоразумный человек и не отличается изысканной чувствительностью, это не мешает ему быть способным к дружбе. Но ему незнакома горячая, страстная и почти всегда непостоянная дружба, столь обольстительная для великодушной и неопытной юности. Его дружба состоит в постоянной и неизменной привязанности к небольшому числу испытанных и избранных людей, в привязанности, основанной не на легкомысленном поклонении блестящим и ослепляющим качествам, а на благоразумном уважении скромных добродетелей. Хотя и доступный дружбе, благоразумный человек обычно не расположен к широкому кругу общения. Он редко участвует в празднествах и собраниях, отличающихся шумными удовольствиями и веселыми разговорами, и никогда не блистает на них. Этот образ жизни возмутил бы правильное течение его жизни и его занятий, нарушил бы неизменную простоту и умеренность его жизни.

Если беседа его не всегда бывает занимательна и душевна, то она всегда умна и искренна. Он возмущается при одной только мысли о заносчивости и нахальстве, ставящих в неловкое положение или оскорбляющих прочих людей. Он никого не старается унизить и скорее готов поставить ниже себя, чем выше другого. В каждом своем действии или разговоре он сохраняет строгое приличие; он относится с осторожным уважением ко всем принятым обычаям и представляет в этом отношении пример, диаметрально противоположный тому, который нередко подавали во все времена от Сократа и Аристиппа до Свифта и Вольтера, от Филиппа и Александра до царя Петра I люди высокоодаренные способностями и добродетелями, но отличавшиеся оскорбительным и неприличным презрением к обычаям, принятым в общении и разговорах. Пример их был заразителен, ему ревностно старались подражать люди, которые, не чувствуя за собой их высоких дарований, силились походить на них, по крайней мере, своими недостатками.

Неизменное воздержание и неутомимое трудолюбие благоразумного человека, мужественное жертвование удовольствиями настоящей минуты и ожидание более прочных благ в отдаленном будущем поддерживаются и вознаграждаются полнейшим одобрением беспристрастного постороннего человека и голосом совести, заменяющей его внутри нас. Беспристрастный наблюдатель не увлекается, подобно наблюдаемому лицу, силой чувства, волнующего последнего, и он не подстрекается порывом страсти или действительного желания. Он смотрит одними и теми же глазами как на настоящее, так и на будущее положение наблюдаемого человека; он видит и то, и другое, так сказать, с одинакового расстояния и получает сходные между собой ощущения. Но он знает также, как несходны эти ощущения в человеке, действующем в двух различных ситуациях: ему известно, что они производят на него весьма различные впечатления. Поэтому он может только одобрять его и даже восхищаться тем самообладанием, которое дает возможность первому поступать так, будто настоящее и будущее его положение оказывают на него такое же действие, какое производят на постороннего человека.

Человек, живущий собственным заработком, почти всегда бывает доволен своим положением, если оно мало-помалу улучшается кое-какими сбережениями, хотя и скромными, но постоянными. Последние позволяют ему понемногу освобождаться от чрезмерной бережливости или чрезмерно тягостного труда, и он тем более наслаждается постепенным увеличением своего довольства и спокойствия, чем лучше понимал необходимость этого увеличения до того, как достиг его. Он не старается ни изменить обеспеченного положения, ни броситься по новой дороге к счастью, которая скорее может разрушить его благополучие, чем упрочить его. Если он берется за что-нибудь, то не иначе как после трезвого размышления. К необдуманному предприятию не может побудить его никакая необходимость; он прежде всего хладнокровно и внимательно взвесит все последствия.

Благоразумный человек считает себя ответственным только за то, что налагается на него обязанностями. Он не любит вмешиваться в чужие дела и давать советы, когда никто их не спрашивает у него, и ограничивается только тем, что его лично касается и насколько это допускается его обязанностями. Он относится с пренебрежением к той дурацкой важности, которая придается весьма многими людьми своему воображаемому влиянию на дела посторонних людей. Он не согласится примкнуть ни к одной из враждующих сторон, он ненавидит партии и не подкупается даже голосом высокого и благородного честолюбия. Он не отказывается от службы своей стране, но не станет интриговать из-за места. Ему гораздо приятнее, чтобы общественные дела велись как следует и не его руками, а руками других людей, а он не нес бы ответственности за их ведение. В глубине своего сердца мирным и прочным радостям частной жизни он отдает предпочтение не только перед пустым блеском удовлетворенного честолюбия, но и перед прочной славой за дела действительно великие и полезные.

Одним словом, благоразумие, направленное таким образом на сохранение здоровья, благосостояния, доброго имени, личного спокойствия, хотя и считается качеством почтенным и даже благожелательным, никогда не принимается за одну из тех высоких добродетелей, которые уже по одному благородству своему кажутся нам всегда заслуживающими восхищения и потому- более ценными. Отсюда благоразумие может снискать себе не более чем холодное уважение, и никогда, по-видимому, не вызовет ни восхищения, ни любви.

Мудрый и рассудительный образ действий, имеющий в виду более широкую цель, чем здоровье, состояние, знатность и репутация, часто и справедливо носит название благоразумия: таково благоразумие великого полководца, общественного деятеля, законодателя. В данном случае предполагается ее связь в сочетании с более высокими и более важными добродетелями: с доблестью, с любовью к человечеству, со священным уважением справедливости, с геройством. Это благоразумие высшего порядка, когда оно доведено до высшей степени совершенства, предполагает талант и счастливое умение действовать при всех обстоятельствах и во всех ситуациях наивозможно лучшим образом. Оно необходимо предполагает высшую степень совершенства нравственных и рассудочных качеств, соединение превосходной головы с превосходным сердцем. Такое благоразумие составляет отличительную черту характера мудреца академиков, или перипатетиков. Как личное же благоразумие, о котором говорилось выше, оно составляет отличительную черту характера мудреца эпикурейцев.[1]

Неблагоразумие или беспечность внушают к себе сочувствие со стороны людей человеколюбивых и великодушных; в людях менее мягких они вызывают пренебрежение и даже иногда заслуживают их презрение, но никогда не вызывают к себе ненависти. Но если к неблагоразумию присоединяются большие пороки, то презрение и отвращение, возбуждаемые последними, доходят до высшей степени. Ловкий мошенник, успевший избежать если не подозрения, то изобличения и наказания, часто принимается обществом со снисходительностью, которой он ни в коем случае не заслуживает. Но неловкий и глупый плут, изобличенный и наказанный, становится предметом всеобщей ненависти, презрения и насмешек. В странах, в которых большие преступления часто остаются ненаказанными, возмутительные поступки становятся делом обычным и перестают внушать то отвращение, которое естественно вызывается ими у народа, который правильно осуществляет правосудие. Преступления одинаковы во всех странах, а вот неблагоразумие бывает различным. В одних странах преступление рассматривается как явное безумие; в других на него смотрят совершенно иначе. На протяжении почти шести веков всякого рода разбои и убийства, в том числе предательские, были самым обыкновенным делом в Италии среди высших слоев общества. Цезарь Борджиа пригласил четырех молодых князей, своих соседей, владевших небольшими независимыми княжествами и имевших в своем распоряжении войска, на дружеские переговоры в Сенигаллию и здесь велел умертвить их.[2] Гнусный поступок этот, без сомнения, не вызвавший одобрения даже в тот предательский век, тем не менее нисколько, по-видимому, не ославил его виновника; он не оказал никакого влияния на его собственную гибель, последовавшую через несколько лет после этого по причинам, совершенно иным. Макиавелли, не считающийся, правда, особенно совестливым моралистом даже для своей эпохи, был министром флорентийской республики при дворе Цезаря Борджиа, когда последним был совершен этот предательский поступок. Он не сообщает о нем никаких подробностей в своих сочинениях, прославившихся изяществом и простотой языка; он только хладнокровно упоминает о нем с оттенком презрения к малодушию и к глупости жертв без всякого сострадания к их участи и без всякого негодования в отношении жестокости и предательства их палача. Жестокость и несправедливость великих завоевателей часто вызывают безумное и непонятное удивление и восхищение, но такие же поступки убийц и обыкновенных грабителей возбуждают только презрение, ненависть и отвращение. Первые, хотя они в тысячу раз виновнее и вреднее, часто называются великими людьми и героями, особенно если предприятия их увенчались успехом, между тем как вторые считаются самыми презренными людьми как за свое безрассудство, так и за свои преступления. Однако же поступки их одинаково преступны, хотя и неодинаково неблагоразумны. Злой и презренный человек, одаренный талантами, часто принимается в обществе с уважением, какого он, разумеется, не заслуживает; между тем как злой и глупый человек считается более всего достойным ненависти и презрения.

Благоразумие в соединении с прочими добродетелями представляет собой самое благородное качество человека, а неблагоразумие в соединении с другими видами зла составляет самую отвратительную из всех черт.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Академики, перипатетики, эпикурейцы - члены философских школ (а впоследствии просто последователи), основанных древнегреческими философами Платоном (в 388 г. до н. э.), Аристотелем (335 г. до н. э.) и Эпикуром (306 г. до н. э.).

[2] Это произошло в конце 1502 - начале 1503 г.

Отдел II. О ХАРАКТЕРЕ ЧЕЛОВЕКА И О ТОМ, КАК ОТ НЕГО МОЖЕТ ЗАВИСЕТЬ СЧАСТЬЕ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ

ВВЕДЕНИЕ

Характер каждого человека оказывает влияние на счастье прочих людей в зависимости от того, способен ли он приносить им вред или пользу.

Естественное негодование против задуманной или уже совершенной несправедливости представляется в глазах беспристрастного наблюдателя единственной побудительной причиной, которая может оправдать нарушение нами спокойствия прочих людей. В противном случае мы нарушаем законы справедливости, и нарушение это должно быть сдержано силой. Общий интерес и, так сказать, общее благоразумие требуют при всяком состоянии общества, чтобы общественная сила была направлена к воспрепятствованию членам общества наносить друг другу вред. Общие правила для достижения этой цели составляют гражданские и уголовные законы каждой страны. Принципы, которые лежат или должны лежать в основании этих правил, составляют предмет особой науки - естественной юриспруденции, быть может, важнейшей из всех наук, хотя до последнего времени менее всего разработанной, в подробности которой я здесь не могу вдаваться.

Поистине душевная забота, имеющая целью ничем не возмутить счастья ближних, даже при обстоятельствах, в которых строгий закон не представляет им защиты, составляет отличительную черту честного и справедливого характера, заслуживающего во всяком случае уважения и почтения и сопровождающегося многими другими добродетелями: человеколюбием, мягкосердечием, великодушной снисходительностью. Характер этот достаточно известен и не требует дальнейших разъяснений. В этом разделе я имею в виду указать только на основания порядка, установленного, по-видимому, природой в распределении нами добра или в направлении и применении нашей благотворительности, во-первых, по отношению к индивидам и, во-вторых, по отношению к обществу.

Мы увидим, что неизменная мудрость природы, всюду соизмеряющая свои средства с целью, и в этом случае устанавливает порядок и значение внушаемых ею нам побуждений и что мы ощущаем большую или меньшую склонность к добру в зависимости от большей или меньшей необходимости, большей или меньшей пользы от нашей благотворительности.

Глава I. О ПОРЯДКЕ, В КОТОРОМ ПРИРОДА НАПРАВЛЯЕТ НАШУ ЗАБОТЛИВОСТЬ О КАЖДОМ ЧЕЛОВЕКЕ И НАШЕ ВНИМАНИЕ К НЕМУ

Попечение о каждом человеке, как говорили стоики, возложено природой главным и исключительным образом на него самого, ибо во всех отношениях никто не в состоянии лучше исполнить это. Каждый человек живее ощущает собственные удовольствия и страдания, нежели чужие. Ощущения, доставляемые ему первыми, действительно испытываются им; ощущения, возбуждаемые в нем вторыми, суть лишь отраженные или симпатические образы действительных ощущений. Первые составляют, так сказать, самую сущность, а вторые только тень ее.

После нас самих члены одного с нами семейства - лица, живущие вместе с нами, наши родители, наши дети, наши братья и сестры - представляют предмет нашей живейшей привязанности. На их благосостоянии или на их несчастье отражаются главным образом наши поступки: симпатия наша к этим лицам поэтому оказывается наиболее естественной. Мы знаем, до какой степени интересует их каждый предмет, вследствие чего и наша симпатия к ним отличается большей точностью и определенностью: она ближе всего подходит к тому, что мы чувствуем к самим себе.

Эта симпатия и основанные на ней чувства, естественно, оказываются сильнее у родителей по отношению к своим детям, чем у детей относительно своих родителей; любовь последних бывает обыкновенно сильнее, чем уважение и признательность вторых. Мы уже упоминали, что при естественном порядке вещей существование детей в первые годы их жизни находится в совершенной зависимости от заботливости родителей, между тем как существование родителей не зависит от попечения детей. В глазах природы ребенок дороже, чем старик, и он возбуждает к себе более живое и всеобщее участие. Так и должно быть: от ребенка можно ожидать многого или по крайней мере надеяться на будущее, между тем как на старика не приходится рассчитывать или чего-то ожидать от него. Бессилие ребенка смягчает самое суровое сердце, но только человеколюбивые и добродетельные люди не отворачиваются и отзываются на немощи старческого возраста. Смерть старика не вызывает большого сожаления, но смерть ребенка может разорвать чье угодно сердце.

Самая искренняя дружба встречается в возрасте, более всего доступном для этого чувства, и возникает почти всегда между братьями и сестрами: от согласия между ними, пока они находятся в родительском доме, зависит их собственное спокойствие и счастье. Само положение их обусловливает важное значение для них взаимной симпатии; а по мудрому предназначению природы те же условия, которые побуждают их жить в добром согласии между собой, обращают их симпатию в привычку и вследствие этого делают ее более живой и глубокой.

Дети братьев и сестер связываются дружбой, которая после разделения на отдельные семейства продолжается между их родителями. Добрые отношения между родителями укрепляют эту дружбу, в то время как их разлад может уничтожить ее. Пока они живут вместе, привязанность их друг к другу хотя и менее сильная, чем между родными братьями, тем не менее сильнее, чем к посторонним; но так как дружба между ними менее необходима, чем между братьями и сестрами, то она и менее обращается в привычку и потому бывает слабее.

Так как дети двоюродных братьев связаны между собой еще слабее, чем сами двоюродные братья между собой, то и дружба их бывает менее прочной. Таким образом, привязанность уменьшается постепенно по мере расширения и ослабления родственных уз.

То, что мы называем привязанностью, в действительности есть не что иное, как привычная симпатия. Интерес, вызываемый счастьем или несчастьем тех, кого мы любим, и наше желание содействовать первому и облегчить второе составляют естественный результат и необходимое следствие симпатической привычки. Так как родные поставлены в положение, естественно вызывающее такую симпатию, то между ними и предполагается простая взаимная любовь: мы ожидаем ее и нас даже оскорбляет ее отсутствие. Всеми признано, что лица, находящиеся до известной степени в родстве между собой, должны быть привязаны друг к другу и что противоположные чувства между ними неприличны. Отец или мать, не проявляющие любви к своим детям, дети, отказывающие в уважении своим родителям, кажутся нам чудовищами и возбуждают к себе не только ненависть, но и ужас.

Даже если обстоятельства, которые обыкновенно порождают так называемые родственные чувства будут отсутствовать, они смогут быть заменены строгим исполнением предписанных правил, которые, если и не вызывают настоящей привязанности, все же внушают нечто похожее на нее. Отец будет меньше любить сына, если последний в силу какого-либо обстоятельства будет удален от него с самого детства и встретится с ним уже в зрелом возрасте. В таком случае отец будет менее нежен, а сын - менее почтителен и предан. Братья и сестры, выросшие порознь, могут меньше любить друг друга, но если они добродетельны, если они способны повиноваться чувству долга, то общие правила поставят их в такое отношение друг к другу, которое если и не станет настоящей любовью, то чувством весьма сходным с привязанностью, которая существовала бы между ними, если бы они выросли вместе. Даже в случае разлуки родители и дети, братья и сестры бывают дороги друг другу, они считают своей обязанностью любить друг друга и живут надеждой на проявление в будущем того нежного чувства, которое естественно возникает между лицами, связанными между собой такими узами. Обыкновенно среди сыновей, среди братьев отсутствующий и есть любимейший. Он ничем никого не раздражает, а если был когда-то виноват, то вина его забыта, как детская шалость, против которой не может быть никакого негодования. Все получаемые о нем и посылаемые ему известия радостны и приятны, если только передающее их лицо не вызывает к нему вражды из-за своего злого характера. Отсутствующий сын или брат не похож на сына или брата, находящегося на месте: он наделен совершенствами, внушает надежду на счастье, какое должно доставить его присутствие, а в его любви находят нечто романтическое. В минуту свидания нередко пробуждается такое горячее стремление к той симпатической привычке, которая служит источником естественной любви между родными, что кажется, будто ее испытывают в полной силе и поступают таким образом, как будто ее действительно ощущают. Время и опытность часто обнаруживают такое заблуждение, а более близкое знакомство почти всегда открывает вкусы и склонности противоположные тем, которые мы ожидали встретить. Привыкнуть к ним оказывается затруднительным как по причине того, что к этому нас не подготовила обычная симпатия, так, может быть, и вследствие действительного отсутствия того рода чувствительности, на которой основано семейное начало. Они не находились в ситуации, требующей постоянной внимательности, и, несмотря на искреннее желание соблюдать ее, действительная способность к ней утеряна. Общение и взаимные беседы теряют постепенно свою прелесть и становятся менее частыми, однако можно еще жить вместе, оказывая друг другу серьезные услуги и соблюдая все обязанности, требуемые приличием, хотя сердечная и снисходительная доверчивость редко возвращается в их отношения и никогда почти не испытывается та чарующая симпатия, которая обыкновенно порождается привычкой жить вместе.

Это общее правило привязанности между родными оказывает свою силу только на добродетельные и чувствительные сердца, и оно отвергается пустыми, беспутными и испорченными людьми, которые относятся к нему даже с неприличными насмешками. После продолжительной разлуки они встречают своих родных как совершенно чужих людей, или, самое большее, с холодной и принужденной вежливостью, бледной тенью действительной любви, тенью пустой, совершенно исчезающей при первой же ссоре или при малейшем разногласии в личных интересах.

Воспитание далеко от дома - мальчиков в училищах и школах, а девочек в монастырях,- по-видимому, нанесло во Франции и в Англии существенный вред семейной нравственности и, стало быть, домашнему счастью высших слоев общества. Хотите ли вы воспитать детей таким образом, чтобы они нежно любили родителей, братьев, сестер? Тогда заставьте их быть обязательными, вежливыми и любящими братьями и сестрами. Воспитывайте их в родительском доме: отсюда они могут посещать общественные школы, но они не должны жить вне родительского крова. Уважение, которое вы внушите им к себе, будет для них благодетельной уздой, а для себя вы найдете такую же узду в уважении к их неопытности и к их нравственным свойствам. Выгоды, доставляемые общественным воспитанием, не могут полностью вознаградить за необходимо связанные с ним потери. Домашнее воспитание есть установление природы, а общественное - человеческое изобретение. Нет нужды говорить, которое из них более мудро.

Некоторые трагедии и романы представляют нам превосходные и увлекательные сцены, основанные на так называемой силе крови или, другими словами, на поразительной симпатии, предполагаемой между весьма близкими родными, не знающими даже о связывающих их естественных узах. Я полагаю, впрочем, что эта сверхъестественная сила крови существует только в трагедиях и романах. Даже в них никогда не предполагается, что она может возникнуть иначе как между лицами, обыкновенно вместе растущими в одном доме, между братьями и сестрами, между родителями и детьми. Эта таинственная симпатия показалась бы нам нелепой между двоюродными родственниками, между дядями и тетями, между племянниками и племянницами.

У пастушеских народов, да и во всех странах, в которых власть закона недостаточно могущественна для обеспечения личной безопасности человека, все ветви одного и того же рода живут обыкновенно по соседству друг с другом. Связь между ними почти всегда оказывается необходимой для общей обороны; все они более или менее нуждаются друг в друге. Доброе согласие усиливает их племя, а разлад между ними ослабляет и даже разрушает его. Они чаще вступают в отношения друг с другом, чем с членами других родов. Самые отдаленно живущие члены племени считают, что они связаны друг с другом и что на основании этого они могут рассчитывать на то, что к ним отнесутся с большим вниманием, чем к членам других племен. Еще не так давно вожди племен в Северной Шотландии имели обыкновение смотреть на находящихся среди них бедняков как на своих родственников. Такое же проявление взаимной симпатии существует у татар, арабов и туркмен. Я думаю, что симпатия должна существовать между всеми народами, общественное состояние которых находится на той же стадии, на которой оно находилось в начале этого века в Северной Шотландии.

Среди занимающихся торговлей стран, в которых законы оказывают полное покровительство слабому, потомкам одного и того же рода нет побудительной причины жить друг подле друга: они разлучаются и рассеиваются по собственному желанию или по представляющемуся случаю и вскоре утрачивают значение друг для друга. Достаточно нескольких поколений, чтобы они утратили не только заботу друг о друге, но и всякое воспоминание об общем происхождении и об узах, связывающих их предков. Любовь к дальним родственникам в каждой стране оказывается тем слабее, чем больше протекло времени от начала становления цивилизации. Цивилизация древнее в Англии, чем в Шотландии, поэтому в первой меньше обращают внимания на дальних родственников, чем во второй, хотя различие, существующее в этом отношении, все более и более сокращается. Тем не менее высшее дворянство в любой стране гордится сохранением воспоминаний о своих самых отдаленных связях друг с другом. Впрочем, ему мало дела до заслуг собственных предков. Если оно заботливо сохраняет память о них, то это вытекает не из любви к ним и не в силу какого-либо побуждения подобного рода, а из самого фривольного и ребяческого тщеславия. Если бы какой-нибудь незнатный, хотя и близкий родственник осмелился напомнить знаменитой фамилии о своем родстве с нею, то последняя едва ли откажется сказать ему, что он ошибается и что он плохой генеалог. Вот почему я сильно сомневаюсь, чтобы собственно в этом сословии часто встречалось широкое развитие так называемой естественной привязанности.