Невский проспект 4 страница

Алексей Николаевич Вульф вспоминал о казавшейся многим странной беспечности Пушкина перед дуэлью с графом Федором Ивановичем Толстым («Американцем»), отчаянным бретером, на счету которого было 11 (!) убитых дуэлянтов. На упреки в легкомыслии и самоуверенности поэт отвечал небрежно, но вместе с тем убежденно: «Этот меня не убьет, а убьет белокурый, как колдунья пророчила». Кстати, он оказался прав: Соболевскому удалось примирить противников, более того, Толстой стал посредником в сватовстве Пушкина к Наталье Гончаровой.

Говорил ли Пушкин о своей вере в предсказание Александру Сергеевичу Грибоедову, неизвестно. Вполне возможно, что говорил: он из этого секрета не делал. А вот Грибоедов…

Он был человек закрытый. Во всяком случае Пушкин узнал о том, что его друг тоже посещал Александру Кирхгоф, судя по всему, уже вернувшись из поездки на Кавказ, из поездки, в которой в последний раз встретился с Грибоедовым. Это случилось 11 июня 1829 года. Не доезжая до крепости Гергеры, Пушкин увидел арбу, на которой из Тегерана в Тифлис везли гроб с телом Грибоедова, растерзанного толпой обезумевших исламских фанатиков. В «Путешествии в Арзрум» он напишет: «Я расстался с ним в прошлом году в Петербурге, перед отъездом его в Персию. Он был печален и имел странные предчувствия…»

Когда известие о гибели блестящего дипломата и великого драматурга дошло до российской столицы, в Петербурге только и разговоров было о том, что гадалка еще 12 лет назад предсказала ему жуткую смерть. Вспоминали, что отнесся он к предсказанию со всегдашней своей язвительной иронией: «На днях ездил я к Кирхгофше гадать о том, что со мною будет, да она такой вздор врет, хуже Загоскина комедий!» Не поверил? Или все‑таки… Кто знает. Грибоедов своими переживаниями на этот счет не делился.

И. Н. Крамской. Портрет А. С. Грибоедова

А познакомились Пушкин и Грибоедов как раз в то самое время. Но тогда они не были настолько близки, чтобы обсуждать зловещие предсказания. Встречались только в кругу общих знакомых, да в Коллегии иностранных дел. Хотя современники утверждали, что «Пушкин с первой встречи с Грибоедовым по достоинству оценил его светлый ум и дарования». Уже после гибели Грибоедова он напишет: «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, – все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении». Поразительно, как много сказал Пушкин в этих коротких словах. Больше, чем самые дотошные исследователи в многостраничных трудах. Как сумел он так быстро понять замкнутого, недоступного Грибоедова? Впрочем, написано это уже после того, как они получили возможность ближе узнать друг друга. А тогда, вскоре после знакомства, Грибоедов покинул Петербург, а еще через два года пришлось расстаться со столицей и Пушкину. Но взаимный интерес не ослабевал. Пушкин с восхищением (правда, не безусловным: кое‑что ему показалось малоубедительным) прочитал «Горе от ума», которое ему в Михайловское привез Пущин.

Снова встретились они весной 1828 года, когда Грибоедов привез в столицу Туркманчайский договор. Оба были уже знамениты. Оба поселились у Демута и встречались почти ежедневно. Оба стали за годы разлуки другими. Тогда, в первую свою встречу, были молодыми светскими повесами. Это ведь и о них: «Блажен, кто смолоду был молод… / Кто в двадцать лет был франт иль хват». Да, были. Пушкин сам признавался: «Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было». Но тут можно позволить себе редчайшую возможность с ним не согласиться: именно в годы юности он написал оду «Вольность», «К Чаадаеву», «Деревню», «На Аракчеева». Они не были опубликованы, но, по свидетельству Ивана Дмитриевича Якушкина, «в то время не было сколько‑нибудь грамотного прапорщика, который не знал их наизусть». К слову, этим стихам юного и, по манере поведения, весьма легкомысленного поэта Якушкин во многом обязан формированием мировоззрения, которое привело его на Сенатскую площадь, а потом – в Сибирь, в каторгу. На 20 лет.

Не меньше Пушкина изменился к их второй встрече и Грибоедов. «Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств[11]. Он почувствовал необходимость расчесться единожды и навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь». И – поворотил.

Теперь им было что сказать друг другу. Они говорили и не могли наговориться. Сколько слышали стены Демутова трактира! Сколько слышал Невский, по которому они прогуливались вечерами! Мы никогда не узнаем… После гибели Грибоедова Пушкин сетовал: «…замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…» Последние слова цитируют постоянно. Но все ли знают, по какому поводу они были написаны?

В последнюю их встречу, продолжавшуюся с 14 марта до 6 июня 1828 года – до отъезда Грибоедова в Тегеран уже в ранге министра‑резидента, – были не только беседы с глазу на глаз. Вместе они бывали у Виельгорского, у Жуковского, у Олениных, у Вяземского, у Лавалей, где Пушкин читал «Бориса Годунова». В компании с Вяземским, Мицкевичем и семейством Олениных ездили в Кронштадт. Тогда же появилось на свет их единственное общее дитя: пленительный романс Глинки на слова Пушкина «Не пой, красавица, при мне…». Авторы романса – Глинка и Пушкин. Но началось‑то все с Грибоедова.

К. П. Брюллов. Портрет М. И. Глинки

Это он как‑то в гостях у Михаила Ивановича Глинки (все на том же Невском проспекте, в доме 49) спел грузинскую песню (Грибоедов был исключительно музыкален). Композитор пришел в восхищение, обработал услышанную мелодию, а потом в присутствии Пушкина ее играла Анна Алексеевна Оленина. Ею поэт в то время был увлечен. Мелодия напомнила ему путешествие по Кавказу с семьей Раевских. Тогда‑то и появились слова:

Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной:

Напоминают мне оне

Другую жизнь и берег дальный…

Стихотворение Пушкин написал 12 июня. Грибоедов уже почти неделю был в пути – в своем последнем пути из России. Теоретически и стихи, и ноты романса могли до него дойти за оставшиеся более чем полгода земной жизни. Но – вряд ли. Слишком напряженными, слишком насыщенными событиями были эти его последние 7 месяцев и 24 дня…

Незадолго до этого Пушкин тоже останавливался у Демута. Там же в это время жил и Мицкевич, недавно приехавший в Петербург. В его честь Пушкин устроил в своем номере дружескую вечеринку. Пригласил Жуковского, Вяземского, Хомякова, Крылова. Мицкевич всю ночь напролет импровизировал. На французском.

Через полстолетия Вяземский писал об этой незабываемой апрельской ночи: «Он выступил с лицом, озаренным пламенем вдохновения: было в нем что‑то тревожное и прорицательное. Слушатели в благоговейном молчании были также поэтически настроены. Чуждый ему язык, проза более отрезвляющая, нежели упояющая мысль и воображение, не могли ни подавить, ни остудить порыва его. Импровизация была блестящая и великолепная… Сам он был растревожен, и все мы слушали с трепетом и слезами… Жуковский и Пушкин, глубоко потрясенные этим огнедышащим извержением поэзии, были в восторге».

В. М. Ванькович. Портрет А. Мицкевича

А осенью того же 1828 года Пушкин снова в Петербурге. «Жил он в гостинице Демута, где занимал бедный нумер, состоявший из двух комнат, и вел жизнь странную, – вспоминал Ксенофонт Алексеевич Полевой, журналист, сотрудник журнала “Московский телеграф”. – Оставаясь дома все утро, начинавшееся у него поздно, он, когда был один, читал, лежа в постели, а когда к нему приходил гость, он вставал с своей постели, усаживался за столик с туалетными принадлежностями и, разговаривая, обыкновенно чистил, обтачивал и приглаживал свои ногти, такие длинные, что их можно назвать когтями. Иногда заставал я его за другим столиком – карточным, обыкновенно с каким‑нибудь неведомым мне господином, и тогда разговаривать было нельзя; после нескольких слов я уходил, оставляя его продолжать игру. Известно, что он вел довольно сильную игру и чаще всего продувался в пух!»

Страсть Пушкина к карточной игре с непостижимым удовольствием смаковали многие. Так хотелось сообщить о нем что‑то, способное унизить, уронить его в глазах восторженных почитателей. В полном соответствии с его же словами: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением… Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе…»

Однажды Николай Васильевич Гоголь, уже пишущий, но еще никому не известный, после долгих колебаний решился, наконец, представиться своему кумиру. Долго бродил по Невскому, собрался с духом, повернул направо и вошел в Демутов трактир. На вопрос, принимает ли господин Пушкин, лакей ответил, что поэт вообще‑то дома, но еще не просыпался. «Наверное, всю ночь работал?» – не скрывая благоговения, спросил Гоголь. «Как же, работал! Всю ночь в картишки играл!»

А вот что об этом же времени вспоминает свидетель доброжелательный: «Погода стояла отвратительная. Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку, что попало, и убегал домой, чтоб записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки». В ту осень в Демутовом трактире за три недели он написал «Полтаву»…

А. Г. Венецианов. Портрет Н. В. Гоголя

Той же осенью у Демута жил Александр Дмитриевич Тырков, лицейский товарищ Пушкина, новгородский помещик, отставной штаб‑ротмистр. В его номере 19 октября 1828 года праздновали семнадцатую лицейскую годовщину. Собрались все, кто был в это время в Петербурге: Дельвиг, Илличевский, Яковлев, Корф, Стевен, Комовский. Шуточный протокол торжества писал Пушкин. Кончался протокол стихами:

Усердно помолившись Богу,

Лицею прокричав ура,

Прощайте, братцы: мне в дорогу,

А вам в постель уже пора.

Утром Пушкин уехал в Тверскую губернию, а к Демуту вернулся только через два года. В последний раз он жил в гостинице в 1831 году. Всего несколько дней – привез в Петербург молодую жену, нужно было снимать достойную квартиру.

Я писала, что Пушкин вернулся в Петербург из ссылки другим человеком. Но и город изменился за время разлуки. Изменился и Невский. До 1819 года от Мойки до Фонтанки вдоль проспекта тянулся бульвар на высокой насыпи. Появился он зимой 1800‑го по воле императора Павла, а значит – совершенно неожиданно. Павел Петрович был большой мастер на скоропалительные и экстравагантные решения. Вот однажды холодным зимним утром он и решил украсить главный проспект столицы липовой аллеей. Выполнять свое решение приказал старшему сыну, будущему императору Александру I. Тот возражать не смел, хотя и понимал, что строить насыпь из промерзшей земли и сажать деревья в трескучие морозы, мягко говоря, не ко времени. Вот и согнали на Невский тысячи рабочих: воля самодержца – закон. Бульвар был готов за месяц. Через 19 лет появилась необходимость расширить проезжую часть: и насыпь срыли, а липы пересадили. Теперь они росли вдоль тротуаров. Но прошло время, и, чтобы расширить уже не только проезжую часть, но и тротуары, липы выкорчевали – бульвар, придававший главной улице столицы оттенок провинциального уюта, исчез окончательно. Невский стал строже и надменней.

Когда Пушкин уезжал, проспект был вымощен булыжником. Проезжающие по нему в экипажах мучились от невыносимой тряски, живущие в домах, чьи окна выходили на проспект, страдали от непрекращающегося грохота (движение по главной магистрали было, конечно, несравнимо с сегодняшним, но все же довольно интенсивно). Незадолго до возвращения Пушкина сделали попытку избавиться от грохота и тряски. От Адмиралтейства до Знаменской площади проложили «колесопроводы» – толстые доски, по которым двигались экипажи. Правда, при обгоне все равно приходилось выезжать на камни.

Городские власти недолго гордились новшеством: в том же 1825 году сотрудник министерства финансов, действительный статский советник Василий Петрович Гурьев, человек хорошо образованный, небедный и весьма энергичный, внес в Комитет городских строений предложение о мощении проезжей части улиц деревянными брусками. Через 7 лет этими шестиугольными шашками (торцами) замостили Невский проспект от Адмиралтейства до Фонтанки. Это был единственный проект, который Гурьеву удалось осуществить. А проекты у него были грандиозные: собирался соединить торцовыми дорогами крупные города России, предсказав дальнейшее промышленное развитие страны.

Торцовая мостовая, придуманная и созданная Гурьевым, была по достоинству оценена европейцами. Такие мостовые вскоре построили во многих крупных городах Западной Европы и Америки. До появления асфальтовых мостовых они считались самыми совершенными. Разумеется, о том, что изобрел их русский инженер, на Западе, как это принято и до сих пор, не упоминали. Гурьеву, наверное, было обидно. Но никто не мог отрицать, что Невский проспект стал первой улицей в мире, оборудованной практически бесшумными мостовыми.

А в 1863 году, когда торцовые мостовые давно вошли в привычку, на Невском случилось событие, решительно изменившее жизнь горожан: «Во вторник 27 августа видели мы первые поезда железно‑конной дороги Невского проспекта. Красиво, легко, чисто, быстро – любо смотреть. Желаем от души успеха этому прекрасному и полезному предприятию», – писала городская газета «Голос».

Вагон конки с газомотором, ведущий обычный вагон конки. Начало 1900‑х гг. Фотограф К. Булла

Радовались конке, потом с не меньшим восторгом приветствовали первый трамвай, первый автобус, первый троллейбус. Все эти новые виды транспорта, облегчавшие жизнь петербуржцев, появлялись сначала на Невском. А уж потом в других районах города. Но ничто не сравнится с восторгом, каким встретили ленинградцы, те, кто пережил зиму 1941–1942, зиму, которую, казалось, пережить невозможно, звонки первых трамваев, вернувшихся на улицы блокадного города 15 апреля 1942‑го. Как всегда, все началось на Невском. Из пяти трамваев, вернувшихся на свои довоенные маршруты, два (семерка и двенадцатый) проходили по Невскому, еще два его пересекали: тройка – по Садовой, девятка – по Литейному.

После снятия блокады Невский вновь, как до войны, засиял огнями. Вот что писала в первомайском номере 1945 года газета «Смена»: «Во всем Ленинграде горят теперь электрические огни. Но любоваться ими ленинградцы идут непременно на Невский проспект – любовь и гордость народа. Сияет Невский, праздничный, великолепный». А первые электрические фонари появились в столице, в том числе и на главном ее проспекте, не так уж давно, в последней четверти XIX века. Они так быстро сделались привычными, что через несколько лет петербуржцы уже не могли без них представить свой город. Впрочем, фонарями Большую Першпективную дорогу осветили еще при Петре. Конечно, об электричестве тогда не подозревали, но фонарщики работали четко: у батюшки царя не забалуешь, он желал, чтобы въезд в его столицу в любое время суток был безопасен, а значит – освещен.

Вот и встречала новая столица своих гостей широкой, прямой дорогой, обсаженной по обочинам двумя рядами деревьев, освещенной в темное время суток фонарями. Были на этой дороге удобные скамейки, чтобы приезжий мог отдохнуть – нововведение для русских людей неожиданное. Но главное – была дорога непривычно чистой. Следить за ее чистотой Петр поручил пленным шведам, так что в тщательности уборки сомневаться не приходилось. Потом, когда пленных отпустят домой, уборкой главной улицы столицы будут заниматься уже местные жители, в числе достоинств которых чистоплотность и любовь к порядку занимают далеко не первое место, и тем не менее Невский всегда будет радовать взгляд чистотой. В XIX веке всех проституток, пойманных за ночь, заставляли в 4 часа утра подметать тротуары и мостовые. Увиливать от работы не удавалось: на каждом перекрестке стояла полицейская будка, в которой дежурили трое полицейских, внимательно следивших за качеством уборки. В общем, Невский всегда (почти всегда) оставался чистым. И – прекрасным.

Впрочем, сегодня многие справедливо негодуют, что красоту проспекта заслоняет, искажает реклама, в большинстве случаев безвкусная, агрессивная, со строгой изысканностью проспекта категорически несовместимая. И объясняют это деградацией эстетических представлений и норм, да и культуры в целом.

Возразить нечего. Разве только одно: нечто подобное случалось с Невским проспектом не однажды. Вот строчки из указа императрицы Елизаветы Петровны: «Чтобы по большим знатным улицам никаких вывесок, как ныне их множество разных ремесел видно и против своего дворца Ее Императорского Величества, не было». Напомню: дворец этот стоял на Невском проспекте, занимая пространство от Малой Морской почти до самой Мойки. Говорят, Елизавета была капризна. Но этот указ – не каприз. Это забота о красоте города, который именно за 20 лет правления дочери Петра превратился в один из самых дивных городов мира. Все, что портило вид столицы, пресекала она немедленно. А вкус у государыни был отменный.

Судя по тому, что видишь на «Панораме Невского проспекта» Василия Семеновича Садовникова (о ней и ее авторе я еще расскажу), об указе Елизаветы Петровны помнили долго. Вывесок на Невском немного, разглядывать красоту архитектуры они не мешают, да и в дурновкусии их не обвинишь. Но время шло, капитализм уверенно утверждался в России и, конечно, на главной улице ее столицы. Стоит посмотреть на фотографии Карла Карловича Буллы, который снимал Невский постоянно: увидишь нечто, не просто созвучное сегодняшнему дню, но даже его превосходящее. Фасады домов буквально залеплены рекламой. Ни о каком стилистическом единстве нет и речи. Каждый старается рекламировать свое заведение или свой товар так, чтобы затмить соседей. Реклама кричит: зазывает, заманивает. И никого не волнует, что строгая красота Невского проспекта стала изза этого недоступна взгляду. Похоже, в первые годы XX века о любви к городу, о гордости его величавым совершенством просто забыли. Думали только о прибыли. Может быть, и за это тоже пришлось расплачиваться тогдашним хозяевам жизни?..

Угол Невского проспекта и Садовой улицы. 1908 г. Фотограф неизвестен

Сейчас я поделюсь мыслью крамольной, которая наверняка у многих вызовет протест: Невскому проспекту больше всего (во всяком случае за последние полтора века) «шло» советское время. Мысль эта никакого отношения к политике не имеет, она возникла при сравнении разновременных изображений Невского. Начиная с конца 20‑х и до конца 80‑х годов XX века рекламы на проспекте практически не было, и ничто не отвлекало, не мешало видеть его красоту. Даже вывеска на дворце Белосельских‑Белозерских, сообщающая, что в нем располагается Куйбышевский райком КПСС (что способно вызвать массу самых разнообразных эмоций), эстетического чувства не оскорбляла – была скромна и почти незаметна.

Но вернусь к изменениям, которые происходили при жизни Пушкина. Самое, пожалуй, из них существенное – перестройка Демутова трактира, с которым так много было связано. Но изменения эти случились во времена, когда Пушкин там уже не жил, а лишь время от времени навещал поселявшихся у Демута друзей и знакомых. Еще в 1830 году вездесущий Филипп Филиппович Вигель (он, кстати, тоже выбрал для жительства Невский проспект, дом 80) писал: «Демутов трактир принадлежит к малочисленным древностям столетнего Петербурга». Он «один еще не тронут с места и не перестроен». А уже через два года строительная лихорадка добралась и до Демутова трактира. К началу XX века здание превратилось в огромный доходный дом. Но до этого его стены еще успели повидать многое и многих: Матвея Ивановича Платова и Алексея Петровича Ермолова, Михаила Михайловича Сперанского, Александра Ивановича Герцена, Отто фон Бисмарка, Ивана Сергеевича Тургенева. Список можно длить и длить. Назову еще только двоих. Хотя бы потому, что они были друзьями Пушкина.

Пятнадцать лет прожил у Демута, уйдя в отставку, адмирал Федор Федорович Матюшкин. Был прославленный мореплаватель безмерно одинок, поддерживала его только надежда, что его друзья, особенно самый любимый – Пущин, вернутся из сибирской ссылки. Он дождался. Они часто вспоминали Лицей, читали стихи своего покойного друга (им обоим он посвятил немало наполненных искренней привязанностью строк).

И еще один лицейский товарищ, которому Пушкин тоже не раз посвящал стихи, поселился в 1856 году в Демутовом трактире. Александра Михайловича Горчакова недавно вступивший на престол Александр II срочно вызвал в Петербург. О причинах вызова князь не знал, подозревать можно было всякое: мог, к примеру, государь разгневаться за то, что Горчаков отказался подписать унизительный для России Парижский трактат, подводивший неутешительные итоги Крымской войны. Могли поводом для вызова стать очередные интриги заклятого врага, министра иностранных дел графа Нессельроде… Поселившись у Демута и приведя себя в порядок после дороги, Горчаков отправился в Зимний дворец. Результат визита был неожиданным и для страны на редкость благотворным: государь назначил Горчакова министром иностранных дел Российской империи. Потом он станет канцлером, вторым лицом в империи, к княжескому титулу, принадлежавшему ему по праву рождения, добавится звание «светлейший». Для своего Отечества на дипломатическом поприще он сделает почти так же безмерно много, как его лицейский друг для поэзии. В общем, сбудется предсказание Пушкина: «Тебе рукой Фортуны своенравной / Указан путь и счастливый и славный…»

До конца дней жить Горчаков будет в здании Министерства иностранных дел (своим домом, дворцом, виллой, в отличие от большинства правительственных чиновников, не обзаведется). Из окон своего кабинета он будет видеть Демутов трактир (если смотреть направо), если налево – дом 10 по набережной Мойки, где когда‑то жил Пущин, ради спасения которого от каторги будущий канцлер, не раздумывая, решился пожертвовать карьерой, а то и жизнью (это другая история, которая к Невскому проспекту касательства не имеет); а дальше – дом 12, последний приют Пушкина. Наверное, последний оставшийся в живых лицеист не раз вспоминал…

Вообще почти каждый дом рядом с Мойкой помнит Пушкина. Именно поэтому биографии всех этих домов кажутся интересными. Если перейти через Большую Морскую, в угловом доме по Невскому под номером 13, который, как и все его соседи, стоит на месте деревянного Зимнего дворца Елизаветы Петровны (построенного Растрелли в 1755 году, после смерти государыни обезлюдевшего, а в 1767‑м и вовсе снесенного), Пушкин бывал часто. По разным поводам. Территория, на которой стоит дом, пустовала больше тридцати лет, пока императрице Екатерине не надоело видеть «голым» угол Невского и уже вновь проложенной к тому времени Большой Морской (улицу на 20 лет перекрывал царский дворец). Государыня повелела Юрию Матвеевичу Фельтену выстроить на этом месте каменное здание, которое украсило бы своим видом главную улицу. Но, похоже, была уготована этому месту странная участь: ждать пришлось еще больше 30 лет. Сначала не сложилось что‑то у Фельтена. Потом Николаю Александровичу Львову было велено построить на этом участке Кабинет Ее Императорского Величества. Казалось бы, тут‑то уж ничто не может помешать. Но… опять не заладилось. Уже при Павле его любимец Винченцо Бренна составил проект театра, который, вроде бы, здесь весьма уместен. И снова что‑то помешало.

Только после того, как участок купил херсонский купец первой гильдии Перетц, был наконец заложен фундамент. Но и тут дело дальше не пошло.

Абрам Израилевич Перетц – фигура весьма примечательная. По настоятельной рекомендации самого Григория Александровича Потемкина, желавшего иметь под рукой умных и честных людей, он перебрался в Петербург и стал одним из немногих евреев, живших в столице с разрешения властей. Стал он богатейшим подрядчиком‑кораблестроителем, банкиром, откупщиком и крупнейшим поставщиком соли в казну. В 1801 году Павел I пожаловал ему звание коммерции советника. С ним консультировались по финансовым вопросам Михаил Михайлович Сперанский и граф Егор Францевич Канкрин (будущий министр финансов Российской империи некоторое время служил у Перетца секретарем). Именно Перетц разработал основной план финансовой реформы Сперанского, который одно время даже жил в доме банкира. Во время войны 1812–1814 годов Перетц вложил все свое состояние в организацию снабжения русской армии, и ни разу никто не пожаловался на низкое качество или несвоевременность поставок. Однако казна задерживала платежи, и ему пришлось объявить себя банкротом (имущество Перетца было продано за полтора миллиона рублей, хотя казна должна была ему четыре миллиона). Понятно, почему построить новый дом на Невском он так и не смог.

А вот новые владельцы участка, братья Степан и Григорий Федоровичи Чаплины, торговавшие чаем и мехами, дом все‑таки выстроили. Более того, он единственный сохранил до наших дней свойственные в свое время всему архитектурному ансамблю этой части проспекта черты строгого классицизма.

В этом доме Пушкин бывал и до, и после ссылки. До (юный и беззаботный) – в гостях у сослуживца по Коллегии иностранных дел графа Александра Петровича Завадовского, сына и наследника одного из фаворитов Екатерины Великой – Петра Васильевича Завадовского. Был молодой граф человеком далеко не безупречным, но остроумным и хлебосольным (старательно и охотно проматывал наследство отца), к тому же приятельствовал с Александром Сергеевичем Грибоедовым (тот осенью 1817 года жил в квартире Завадовского), общение с которым Пушкину было всегда интересно.

После возвращения из ссылки, вернее уже после женитьбы, Пушкину приходилось бывать в доме 13 по поводам малоприятным. В полуподвале этого респектабельного дома помещалась Контора нотариуса Кабацкого. У почтеннейшего Михаила Артемьевича Пушкин заверял долговые обязательства на оплату покупок, не столько своих, сколько сделанных Натальей Николаевной в Английском магазине (он сначала помещался в доме 16 по Невскому, потом в доме 7 по Большой Морской). Навещать Кабацкого приходилось все чаще и чаще…

Неизвестный художник. Портрет К. К. Данзаса

Английский магазин на Невском, 16 был одним из самых роскошных и дорогих в Петербурге. Достаточно сказать, что туда нередко заходил сам император, чтобы купить праздничные подарки жене и детям. В 1830 году газета «Северная пчела» печатала серию очерков «Письма провинциалки из столицы», написанную от лица восторженной и одновременно наблюдательной и язвительной провинциалки. Она писала якобы оставшимся в деревне родственникам: «Английский магазин есть столица всех магазинов. Не знаю, почему он называется Английским, ибо в нем продаются русские, французские, немецкие всякие товары, бриллианты и глиняная посуда, золото, серебро, бронза, сталь, железо, посуда, всевозможные ткани для женских уборов и платья, все принадлежности дамского и мужского туалета и… вместе с духами, помадою и кружевами вино, ликеры, горчица и даже салат в банках. Тут охотничье ружье, там хрусталь, тут кисея, ситцы, там шелковые ткани, здесь мужские шляпы, там дамские итальянские; здесь кожаные чемоданы, ковры, тут бриллиантовые вещи и ордена, там иголки, здесь готовое платье, плащи, шинели… Непостижимое дело! Мне кажется, что этот магазин должен был бы называться не Английским, а универсальным». В самом деле, его вполне можно считать предтечей современных супермаркетов. Этот‑то магазин и предпочитала прекрасная Натали. Цены ее не смущали. Пушкин имел в Английском магазине неограниченный кредит. Остался должен владельцам 2015 рублей. Опека долг заплатила.

Но вернусь к дому 13. Там размещался еще и «Магазин военных вещей» Алексея Куракина. Именно в нем 24 января 1837 года Пушкин купил пистолеты – дуэльный гарнитур (в него входят 2 пистолета, шомпол, стартер или молоток, пороховница, пулелейка, капсюля, пули в коробочке или в специальном отсеке, штопор для пыжа, ершик и еще некоторые мелочи). О дуэльных пистолетах он мечтал давно, но все не было денег. Впрочем, их не было и перед последней дуэлью. Пришлось отнести к ростовщику Шишкину столовое серебро, под залог которого получил необходимые 2200 рублей. Несмотря на малопочтенную профессию, Алексей Петрович Шишкин, отставной подполковник, был человеком порядочным, к нему Пушкин не раз обращался в трудные минуты. А такие минуты выпадали все чаще. За последние полтора года жизни Пушкин получил у Шишкина под залог 15 960 рублей…